Декурионы, собравшиеся на экстренное собрание городского совета в базилике Сирмия, могущественного иллирийского города, где размещался штаб первого Валентиниана во время его кампаний против германцев и где великий Феодосий был провозглашен императором, пребывали в предпаническом состоянии. Когда все расселись по своим местам и обменялись надлежащими приветствиями, на трибуну поднялся председатель, добродушный круглолицый мужчина, который тут же был атакован валом вопросов: «Правда ли, что гунны захватили Сингидун и направляются в нашу сторону?.. Что делает армия?.. Где были limitanei?».

Подняв руки, президент призвал декурионов к порядку, и мало-помалу в огромном зале воцарилась тишина.

— С сожалением должен признать, господа, — заявил он успокаивающим тоном, — что Сингидун действительно пал. — Но произошло то, — продолжал он, когда поднявшийся гам утих, — исключительно по вине самих сингидунцев. Мало того, что гунны застали жителей Сингидуна врасплох, так последние даже и не подумали о том, чтобы как-то попытаться договориться с врагом. Мы, в Сирмии, находимся, по сравнению с ними, в гораздо лучшей позиции. Наши стены, крепчайшие в Иллирии, практически неприступны. У нас превосходная система оповещения и десятки наблюдательных пунктов. На случай же, если гунны придут сюда, предлагаю наделить нескольких членов нашего внутреннего комитета, principales, полномочиями вести переговоры с гуннскими вождями. Все мы знаем, как сильно они любят золото. Если мы задарим их ценными подарками и пообещаем щедрые субсидии в дальнейшем, думаю, они оставят Сирмий в покое.

Получив надежду на то, что визита гуннов можно избежать — а именно это и хотели услышать все до единого члены совета, — декурионы с радостью поддержали предложение главы совета. Тут же была выбрана депутация, возглавил которую, с общего одобрения, сам председатель. Вскоре пришли сообщения, что гунны приближаются к городу, и делегация решила направиться к главным воротам. Но едва она покинула базилику, как была окружена разгневанной, испуганной толпой горожан, которым о плане декурионов стало известно от любопытного привратника базилики. Обычные горожане, давным-давно потерявшие право избирать городской совет, заподозрили, что делегаты, ради спасения собственных шкур, решили сдать город гуннам. Подозрения их лишь усилились, когда у обысканных и слегка побитых членов совета обнаружились дорогие подарки.

То, что начиналось как гневная демонстрация, быстро переросло в полномасштабный бунт из числа тех, которые так не любят все римские консулы, чья власть поддерживается зачастую недостаточными полицейскими силами. Сирмий из их числа располагал лишь отрядами ночной стражи и небольшим гарнизоном limitanei, но ни тех, ни других, как водится в подобных случаях, поблизости не оказалось. Агрессивная кучка граждан в мгновение преобразовалась в бушующую толпу, которая, после избиения делегатов и лишения их приготовленных для гуннов подарков — так декурионы распрощались с мечтами о покупке собственной безопасности, — перешла к штурму базилики и преследованию оставшихся советников.

Будучи человеком мудрым и хитрым, председатель городского совета еще в начале волнений спрятался за рядом кресел. Теперь же, под прикрытием побоища и общей сумятицы, он выскользнул в боковую аллею и, крадучись, направился к городским стенам. Вытащив из-под далматика тяжелый ключ, чиновник отворил задние ворота и лицом к лицу столкнулся с шестью конными воинами из передового гуннского отряда, посланного произвести разведку в окрестностях города. Напустив на лицо заискивающую улыбку, с ключом от городских ворот в одной руке и набитой монетами тяжелой сумой — в другой, председатель направился в сторону всадников.

Первая стрела пронзила его грудь, вторая — горло. Какое-то время глава горсовета еще бился в агонии, затем затих. Подобрав ключ и суму с solidi, один из разведчиков ускакал прочь с донесением командиру, другие продолжили обход городских окрестностей.

Несмотря на массивные укрепления, Сирмий продержался против гуннов еще меньше времени, чем Сингидун. Не прошло и часа с момента появления их у крепостных стен, как город, словно скала в бушующем море, оказался окруженным кружащей в водовороте гуннской ордой. С мужеством, основанном на страхе, горожане, используя импровизированное оружие — кухонные ножи, садовые инструменты, даже выбитые из мостовых булыжники, — сбрасывали вниз возникавших на крепостном валу гуннов. Несколько часов жителям Сирмия удавалось отбивать наскоки врага. Зараженные настроениями лихорадочного триумфа, они удвоили свои усилия, сталкивая вниз лестницу за лестницей, сражаясь с такой отчаянной яростью, что даже беспощадные варвары вынуждены были отступить.

Но оптимизм горожан оказался преждевременным. Внезапно они обнаружили, что сражаются на двух фронтах: гунны, проникшие в город через задние ворота, пробрались на вал по лестничным пролетам с внутренней стороны стены. Недолго жившая в сердцах жителей Сирмия вера в победу быстро иссякла, и через считаные минуты они были окружены.

Горожан вывели на близлежащую равнину и разделили на три части. Первая состояла из гарнизонных солдат и мужчин, способных носить оружие. Образовав вокруг них кольцо, конные гунны закидали их градом стрел. Вторая группа, куда вошли молодые привлекательные женщины и ремесленники, вроде кузнецов и плотников, была распределена между гуннами по жребию. Остальных — людей, не представлявших ни пользы, ни угрозы для кочевников, — варвары отпустили; многие из них умерли от голода на сожженных дотла землях северной Иллирии. Разграбив город, гунны сравняли его с землей, подтвердив справедливость бывшей в те годы в ходу поговорки: «Трава не растет там, где ступила лошадь Аттилы».

Сгорая от ярости и нетерпения, Аспар, сын великого Ардавура, ветеран кампаний против Иоанна (удачной) и Гейзериха (неудачной), а теперь командующий объединенной западно-восточной армией, собранной на Сицилии с целью возвращения Риму Африки, расхаживал взад-вперед у колоннады своего штаба в Неапольском квартале Сиракуз. Наверное, в десятый уже раз за утро он бросил взгляд на заполненную экспедиционными военными судами Большую Гавань, в надежде увидеть прибытие какой-нибудь быстроходной галеры — Аспар ожидал вестей из Константинополя. Пару недель назад в Сиракузах узнали о вторжении Аттилы в Иллирию, и приготовления к экспедиции были немедленно приостановлены, но ожидаемого всеми императорского приказа о возвращении в столицу для противостояния гуннской угрозе все не поступало.

Военно-морские силы обеих империй давно были готовы выступить против тирана-вандала. А Теодорид, король визиготов, неожиданно отказавшийся от антиримских операций и предложивший Риму свою помощь в предстоящей экспедиции, так и вовсе жаждал этого всем сердцем! (Его выданная замуж за сына Гейзериха дочь была заподозрена в вынашивании заговора против короля вандалов и отослана Гейзерихом отцу с отрезанными ушами и носом.) Но Гейзерих оказался сколь жестоким, столь и коварным: опередив римлян и их новых друзей готов, он заключил союз с Аттилой, который тут же вторгся в Восточную империю.

«Жаль, что я лишен свободы действий, — вздохнул Аспар. — Такой, какая была у меня, к примеру, шестнадцать лет назад, когда нужно было приструнить узурпатора Иоанна». Тогда он уже загнал Аэция в угол и готов был его сокрушить, но вынужденно вернулся на Восток для разрешения небольшого конфликта у границ с Персией. А затем в Африке начались беспорядки, и командовавший расквартированными там имперскими войсками Бонифаций, потеряв самообладание, позволил вандалам в пух и прах разбить объединенную армию обеих империй. Окажись на его месте я, говорил себе Аспар, результат был бы прямо противоположным. (Конечно, тот факт, что Аспар был арианином, практически не оставлял ему шансов на получение звания магистра армии.) И вот теперь, когда безопасность северных диоцезов Восточной империи зависит от того, как скоро там окажется его армия, он вынужден сидеть на Сицилии, позволяя Аттиле продолжать разграбление Иллирии.

«Во всем виноват Арнеглиск, новый магистр восточной армии», — с горечью подумал Аспар. Арнеглиск, тщеславный, грубый и бестолковый германец, убил предыдущего Magister Militum (к слову сказать, соплеменника) и узурпировал его пост. Убедить императора, слабого и податливого Феодосия, в том, что он, Арнеглиск, умертвил лишь заговорщика, планировавшего сместить Его Августейшую Светлость с престола, труда германцу не составило. А то, что Арнеглиск заручился поддержкой цирковой фракции Зеленых (низшие слои населения), дало Феодосию, желавшему во что бы то ни стало избежать массовых беспорядков, лишний повод для утверждения германца в этой должности. К тому моменту как ограниченный тевтонский ум Арнеглиска решит, что делать с гуннами, Аттила, должно быть, уже будет стоять у ворот Константинополя.

Впрочем, будучи человеком справедливым, Аспар, после непродолжительных раздумий, вынужден был признать, что он, возможно, зря вешает всех собак на Арнеглиска. Охваченный разочарованием и нетерпением, он был не совсем объективным в своей оценке германца. Каким бы некультурным и ограниченным Арнеглиск ни был, все же он, безусловно, обладал двумя важнейшими для полководца качествами: храбростью и задатками лидера. В противном случае, легионы просто его не приняли бы. По той же причине Аспар не мог считать его и глупцом: глупцы командующими армиями не становятся. По личному опыту Аспар знал и то, что не становятся таковыми и люди чересчур благосклонные и снисходительные. В жестоком мире римской политики Арнеглиск просто вынужден был избавиться от своего предшественника, иначе тот первым устранил бы того, кого опасался как соперника. Да, Арнеглиск, несомненно, приукрасил ситуацию, описывая ее Феодосию, но разве не играли в подобные игры все удачливые римские полководцы и политики, от Перикла до Константина?

Внезапно сердце Аспара забилось быстрее. С блестящими на солнце веслами, со стороны небольшого островка Ортигия в Большую Гавань влетела быстроходная галера. Мерными гребками отсылая воду назад, она приблизилась к молу и пришвартовалась у причала. Наконец-то он дождался приказа о возвращении экспедиции в Золотой Рог! Аланский полководец замер на месте в ожидании курьера. Возникший несколькими минутами спустя перед ним biarchus вручил Аспару связку свитков. С растущим нетерпением и беспокойством полководец просмотрел их, один за другим: поступление фуража в новые казармы конницы в Никомедии; жалоба на плохое качество наконечников целой серии дротиков, поступивших с государственной фабрики по производству оружия в Ратиарии; просьба об увольнении из армии по случаю полученной инвалидности…

— Уверен, что нет ничего из дворца? — спросил он.

Заглянув в сумку, biarchus отрицательно покачал головой.

— Сожалею, господин. И хотел бы сказать, что есть, но…Нет такого солдата в империи, который бы не желал, чтобы вы и армия вернулись домой… Это самое… — замялся он, — считайте, что вы этого не слышали, господин.

— Не слышал чего? — улыбнулся Аспар. Вдруг он решился; довольно с него этого фарса: — Куда держит путь твой корабль?

— В Кирену, господин.

— Уже нет. Скажи капитану, что я реквизирую судно, и мы немедленно отправляемся в Константинополь.

— Да, господин! — С довольной улыбкой biarchus отдал Аспару честь и поспешил донести приказ полководца до капитана.

Феодосий — второй из носивших это имя, — Император Восточных римлян, Каллиграф (из всех своих титулов, этим он гордился больше всего), отложив в сторону перо, прервал свое любимое занятие — копирование (на сей раз он воспроизводил «Третью атаку на пелагианскую ересь» Жерома).

— Что скажешь, сестра? — поинтересовался он у вошедшей в scriptorium привлекательной, но неряшливо одетой женщины лет тридцати с небольшим.

— Уверена, что монашенкам моего нового монастыря она бы понравилась, — устало заметила Августа Пульхерия. — Есть, впрочем, и другие мирские дела, заслуживающие твоего внимания, — немного нетерпеливо продолжила она. — Напомню тебе, брат, что те полководцы дожидаются тебя уже более часа.

— Ох, дорогая, так долго? — сокрушенно прошептал император. — Что ж, полагаю нужно их принять. — Он встал из-за стола; два раба принесли Феодосию пурпурное платье и тапочки, и водрузили на его голову императорскую диадему, после чего он смиренно проследовал за Пульхерией по веренице коридоров в приемный покой, представлявший собой огромную, украшенную колоннами залу, под окнами которой каскадом спускались вниз, к Пропонтиде, величественные, но несимметричные строения — прочие части константинопольского императорского дворца.

Двое мужчин, низко поклонившихся — «в почитании Священного Пурпура» — императору и Августе, внешне являли собой полные противоположности друг другу. Аспар, аланский полководец, был худощав, строен и выделялся орлиными чертами лица и оливкового цвета кожей. Арнеглиск же, магистр армии, высокий и скрепко сбитый германец с длинными, до плеч, соломенного цвета волосами и светлой кожей, мог служить примером мужественности. Одеяния полководцев лишь усиливали существующий между ними контраст. На Аспаре была простая туника и гамаши, все еще носившие следы путешествия (он прибыл во дворец прямо из доков Золотого Рога). Германец, облаченный в серебристую кирасу и обитую бронзой pteruges — кожаную ленту, защищающую плечи, — был при всех регалиях римского полководца.

Феодосий и Пульхерия уселись на троны.

— Аспар, — провозгласил император, — мы оскорблены тем, что ты не только взял на себя смелость вернуться в Константинополь без нашего на то разрешения, но и реквизировал флотское судно, следовавшее с важной миссией в Кирену. — Он повернулся к Пульхерии. — Непростительная самонадеянность, не так ли, сестра?

— Прежде, чем судить его, давай послушаем, что он имеет нам сказать, — ответила Пульхерия. — Мы все внимание, Аспар.

— Прошу ваших светлостей извинить меня за то, что я буду говорить прямо, без обиняков, — начал Аспар. — Ситуация, на мой взгляд, близка к критической. Наша армия отсутствует и разделена — половина находится у границ с Персией, другая — в Сицилии. Тем временем Аттила неистовствует в Иллирии: разрушает города, убивает или превращает в рабов людей. То, что войска — не здесь, лишено всякого смысла. Я настаиваю на том, что, в порядке первой срочности, мы должны вернуть в Константинополь обе наши армии. — Неожиданно Аспар понял, что ни один его призыв к здравому компромиссу услышан не будет. Для того чтобы его точка зрения превалировала, ему следовало демонизировать стоявшего рядом большого германца. Продолжил он свое наступление уже неохотно: — Честно говоря, я не понимаю, почему магистр армии этого уже не сделал.

Несмотря на то что Аспар считал женщину и политику вещами несовместимыми, в глубине души он был рад присутствию Пульхерии. Странно, подумал он, что каждой из частей империи правит волевая женщина, командующая слабым императором. Но где Пульхерия была благоразумной и решительной, Плацидия оказывалась неуместной и заблудшей; если Феодосий был лишь неумелым правителем, то Валентиниан — правителем порочным.

— Арнеглиск? — вопросительно посмотрела на германца Пульхерия.

Командующий армией пожал плечами.

— Наступит осень, — медленно проговорил он, — и Аттила вернется на свои становища за Данубием. Его лошадям нечего будет есть; они выщипали в Иллирии все пастбища.

— А на следующий год? — фыркнул Аспар. — Думаешь, обнаружив, что империю так легко можно обворовывать, Аттила не вернется? И что не будет возвращаться год за годом — пока не нарвется на решительное сопротивление? А, может, ты, Арнеглиск, просто боишься сразиться с гуннами? — Аспар, конечно же, знал, что Арнеглиск трусом не был; таковых среди германцев еще нужно было поискать. Но, решил он, если нужно пойти на конфронтацию ради того, чтобы покончить с бездеятельностью германца, — что ж, пусть так и будет.

Арнеглиск попался на удочку.

— Лжец тот, кто утверждает, что Арнеглиск боится, — прорычал он.

— Превосходные слова! — парировал Аспар. — Но — дешевые. Не подкрепленные поступками, они ничего не стоят.

От злости щеки германца запылали румянцем.

— Время действовать, возможно, еще не настало. Вступив в бой с Аттилой сейчас, мы рискуем потерять наши армии. Я так думаю — пусть уж гунны разоряют Фракию, Дакию и Македонию — бедные, малонаселенные провинции. Богатые восток и юг — Малую Азию, Сирию, Палестину, Египет, Ливию — вот что мы должны оберегать в первую очередь.

В том, что говорит Арнеглиск, есть здравое зерно, признался себе Аспар. Крепкие стены Константинополя могли выдержать любой штурм Аттилы, а пока стоит столица, пребывает в безопасности и весь центр Восточной империи. Но отдать иллирийские провинции на растерзание Аттиле? Немыслимо. Но так ли это? Впервые у Аспара мелькнула мысль о том, что может Арнеглиск прав и не стоит пока выступать против Аттилы — по крайней мере пока армии Востока не выработают эффективную тактику против ужасных лучников кочевой орды. Но отступать теперь было уже поздно.

— Так ты предлагаешь, чтобы армия отсиделась за константинопольскими стенами, — презрительно бросил он, — и пальцем о палец не стукнула, пока дикари Аттилы будут грабить и сжигать города Иллирии, Фракии и Македонии? Вести постыдную политику умиротворения могут лишь трусы.

— Хватит! — резко сказала Пульхерия. — Чем драться друг с другом, лучше подумайте, как совладать с Аттилой. Аспар прав. Так дальше жить нельзя. Нужно отозвать легионы из Сицилии и с востока; ситуация в этих регионах далека от критической, и разрешить ее мы сможем после того, как будет устранена существующая угроза. — Она повернулась к Феодосию. — Согласны, мой повелитель?

— Да-да, конечно, — пробормотал Феодосий. Затем, чтобы ни у кого не сложилось впечатления, что он позволил себя убедить, император резко выпрямился на троне и громко объявил: — Наше слово и наше приказание таково: африканская экспедиция и войска, служащие на персидской границе, должны немедленно вернуться в Константинополь. После приведения в боевую готовность они выступят маршем против гуннов. На тебя, Арнеглиск, я возлагаю верховное командование, Аспар же будет твоим заместителем.

Оглядев римские диспозиции с расположенного позади стоявшей на левом фланге армии конницы небольшого холма, Аспар испытал ощутимое беспокойство. Выбранная Арнеглиском местность была сухой, лишенной растительности и пыльной; вдали, у голубых вод Геллеспонта, приютился маленький торговый порт Каллиполь. Очередная прихоть императора привела к тому, что они упустили возможность проверить Бича Божьего, как стали называть Аттилу в последнее время, в настоящем бою.

После отзыва имперских войск с Сицилии и персидского фронта Аспар, с согласия Арнеглиска, выиграл для Востока небольшую передышку, заключив с Аттилой перемирие, по условиям которого Константинополь обязывался вернуть гуннам всех беженцев и выплатить часть задолженностей по дани, указанной в Маргском договоре. Передышка эта была необходима восточным римлянам для превращения двух частей армии в обученное, единое войско, способное противостоять незнакомому и страшному противнику. Но, к ярости Аспара, все его усилия оказались напрасными. Обретя, по возвращении легионов, ложную уверенность в своих силах, Феодосий вынудил его отказаться от данных королю гуннов обещаний. Не получив ни беглецов, ни податей, Аттила, как и следовало ожидать, пришел в бешенство и ответил наступлением своей орды на восточные провинции, захватив Ратиарию (важнейшую государственную фабрику по производству оружия и военного снаряжения и базу данубийского флота), Наисс, Сердику и Филиппополь. Когда гунны очутились в опасной близости от столицы, Феодосий дал указание нерасположенному к этому Арнеглиску выдвигать армию им навстречу. В том, что неподготовленное восточное войско потерпело два поражения, не было ничего удивительного. Вынужденное под напором победоносных гуннов отойти еще дальше на восток, лишенное — за счет того, что Аттила обошел оба фланга восточной армии — возможности отступления, оно остановилось у Херсонеса Фракийского, на узком полуострове, служащим границей северного побережья Геллеспонта.

Никогда еще наше положение не было столь безнадежным, думал Аспар, глядя на то, как расположил Арнеглиск армию. Пехота была собрана в огромный, глубиной в двадцать пять шеренг, блок; по бокам его стояла конница. Размещенное таким образом войско походило на пухлую куропатку, которую вот-вот должны были ощипать. Два недавних столкновения с гуннами напоминали скорее небольшие стычки, нежели полномасштабные сражения. Теперь же, запертые в Херсонесе, римляне знали, что их ждет ожесточенная битва. Но знакомо ли вообще Арнеглиску понятие «тактика»? Собирая солдат в единую, плотную массу, германец, по всей видимости, полагал, что повышает тем самым их эффективность. Возможно, такое построение и выглядело бы дееспособным во времена македонских фаланг, но против крайне мобильного и значительно превосходящего римлян численно противника, вооруженного к тому же оружием дальнего действия, подобная недальновидность представлялась просто самоубийственной. Впрочем, большая часть вины за это лежит на нем самом, признал Аспар. Возможно, не следовало так рьяно костерить Арнеглиска и убеждать императрицу сразиться с гуннами…

Арнеглиск разместил римское войско на открытой местности; вспомогательные и продовольственные обозы остались в тылу. Одного он не понял: тыла как такового его армия не имела. Он предлагал гуннам использовать их излюбленную тактику: обогнув противника с флангов, взять его в плотное кольцо оцепления. Если не попытаться что-либо исправить, сражение у Каллиполя вполне может стать вторым Адрианополем. Нет, он, Аспар, не будет стоять в стороне и не позволит германцу, пусть тот и является главнокомандующим, погубить армию. Отправив посыльного за Ареобиндом — командиром той из конниц, что стояла на правом фланге, — Аспар пришпорил коня и помчался к установленной позади позиций пехоты палатке Арнеглиска. Спешившись, он шагнул внутрь.

Арнеглиск сидел за столом, усыпанным картами и документами; здесь же стояли и бутыль с кубками. Смерив Аспара раздраженным взглядом, германец все же оказался столь любезным, что предложил аланскому полководцу вина.

— Спасибо, но я предпочитаю сохранять голову ясной, — отодвинул кубок Аспар. — Мы должны кое-что поменять в расстановке нашего войска.

— Должны? — прорычал Арнеглиск, и его голубые глаза расширились. — Ты, похоже, забыл, кто здесь командует.

— Да, «должны», — отрезал Аспар. В этот момент в палатку вошел Ареобинд, высокий германец с коротко, на римский манер, подстриженными волосами. — Если оставим все, как есть, — продолжал гнуть свою линию Аспар, — непременно потерпим поражение. Твои фланги открыты, что дает гуннам возможность без труда тебя окружить. Пехота стоит столь глубоко, что задние шеренги ничем не смогут помочь передним. — Он повернулся к Ареобинду. — Хоть ты-то это видишь?

— Полагаю, Аспар прав, — тактично заметил Ареобинд. — Наш фронт будет более эффективным, если растянуть его вширь; думаю, достаточно будет и восьми шеренг. Кроме того, предлагаю передвинуть обозы ближе к основному войску. Тогда они будут защищены и смогут, если возникнет такая необходимость, выступить в качестве своего рода защитного щита. Останутся там, где стоят — несомненно, будут разграб-лены и уничтожены.

— Прежде всего ты должен защитить фланги, — посоветовал Аспар. — Всего в миле отсюда есть долина с откосными склонами по бокам; там гунны окружить нас не смогут. — Аспар понимал, что то, что он предлагает, было довольно-таки отчаянной альтернативой; выстройся армия вдоль всей долины — и линия римского фронта стала бы крайне тонкой, что было очень опасным. И все же практически любой план выглядел предпочтительным по сравнению с нынешним построением армии.

— Я полагал, защита флангов — обязанность конницы, — кисло заявил Арнеглиск. — Должно быть, я ошибался.

Из последних сил стараясь сохранять самообладание, Аспар холодно произнес:

— Будем считать, что ты этого не говорил. Теперь о другом. Люди много часов простояли под палящим солнцем, еще чуть-чуть — и начнут умирать от жары и жажды. Прикажи дать им еду и воду и разреши передохнуть до прихода гуннов. Сам знаешь, сытые солдаты и дерутся лучше. Кроме того, не мешало бы тебе и выступить перед ними — для поднятия боевого духа.

— Это можно, — согласился Арнеглиск. — И, как вы и предлагаете, я растяну линию фронта. Обозы тоже передвинем поближе к войску. Это были здравые предложения. Но других изменений не будет. Армия останется там, где стоит.

Дальнейшие споры ни к чему не приведут, понял Аспар. Он взглянул на Ареобинда, но тот лишь покорно пожал плечами.

— Пусть это будет на твоей совести, — сказал Аспар Ареобинду. — Если год консулов Максима и Патерия останется в римских летописях как новые Канны, Рим будет знать, чья это вина. — Отдав честь, он вышел из палатки, вскочил на коня и поскакал к позициям своей конницы.

Когда на горизонте возник скачущий во весь опор разведчик, по римским шеренгам пронесся легкий ропот. Пару минут спустя командиры подразделений объявили своим солдатам, что враг приближается; отныне все должны соблюдать тишину, слушаться приказов и держать строй.

Вдали показалась полоса то ли тумана, то ли дыма. Становясь с каждым мгновением все больше и больше, она быстро катилась на застывших в ожидании римлян. Задрожала земля и, вылетевшие из облака пыли, их взорам предстали скачущие галопом всадники.

— А теперь, парни — наш barritus, — призвал один из primicerius. — Да не жалейте своих глоток.

Застучав копьями о щиты, римляне издали боевой клич, начавшийся со слабой ноты и закончившийся оглушительным ревом. Предполагалось, что он поднимет солдатский дух, но на сей раз barritus стих уже через мгновенья: вместо того чтобы атаковать первые ряды римлян, гунны разделились и разлетелись в стороны за считанные шаги до выставленных вперед копий, пронеслись мимо римских флангов и соединились позади вражеского войска. И почти тут же на окруженных римлян посыпался град стрел.

Передние и задние шеренги, стоявшие в которых солдаты были как в шлемах, так и в доспехах и имели возможность беспрепятственно поднять щиты, остались относительно невредимыми. Основной удар приняли на себя солдаты средних шеренг, защищенные лишь шлемами и лишенные — в силу плотного прилегания центральных рядов друг к другу — возможности защищаться щитами. Лево- и правофланговый конные отряды, состоявшие, за исключением разведчиков и застрельщиков, из панцирных всадников, чья броня делала их практически неуязвимыми для гуннских стрел, попытались оказать врагу сопротивление, но гуннов было так много, что все усилия конных римлян не возымели должного эффекта.

Римляне попытались перейти в наступление, но гуннам неизменно удавалось держать их на расстоянии, к тому же римский строй постепенно начал терять единство, что привело восточную армию к еще большим потерям. Сражение продолжалось долгие часы, за которые римские шеренги значительно поредели, что — по мрачной иронии — пошло римлянам лишь на пользу; теперь они могли свободно поднимать щиты, защищая свои тела. Лишь с наступлением темноты окруженная армия получила долгожданную передышку.

Измученные жаждой и кровоточащими ранами, римляне ждали рассвета с ужасом, но вставшее солнце осветило лишь пустую равнину. Гунны ушли.

Решение Аттилы позволить остаткам разбитой восточной армии уйти гуннские командиры восприняли как достойное одобрения презрение к не принимаемому в расчет противнику. Да и могло ли прийти им в голову, что вызвано оно было тем, что Аттила испытывал отвращение к самому себе? Для своих людей он был героем-победителем, принесшим гуннам несметное количество золота и трофеев, заставившим бояться их весь мир. Для самого же Аттилы то был пустой триумф. Не этого он желал для своего народа. Мечты о Великой Скифии разбились вдребезги; присланных Аэцием советников он отправил восвояси. Будущие поколения будут помнить Аттилу не как второго Цезаря или нового Александра, а как Бича Божьего, варвара, повсюду сеявшего смерть и разрушения в невиданных доселе масштабах.