У графа Салтыкова давался бал, на котором собралось все высшее петербургское общество.

— Что-то запоздал граф двух империй, — говорил озабоченно хозяин дома в кругу близких людей, — уже не заболел ли?

— Есть отчего заболеть! — мрачно заметил один из генералов. — Рымникский Измаил взял, а Таврическому все почести воздаются.

— Так всегда бывает, — вздохнула хозяйка дома, графиня Салтыкова. — На себе, мы с мужем, это не раз испытали. Обожжешь руки, вытаскивая из огня каштаны, а поедят-то их другие.

— Но все же с графом Александром Васильевичем поступили несправедливо. Фельдмаршальский жезл-то он заслужил во всяком случае, — говорили гости.

— Фельдмаршальский жезл не уйдет от него, — вставил молчавший до того времени Безбородко. — Рано ли, поздно, а Суворов понадобится. Суворовых у нас немного. Годом позже, годом раньше, а быть ему фельдмаршалом.

— Так-то оно так, да теперь старику обидно, — заметил хозяин дома.

— Согласен, но и Александр Васильевич отчасти виноват, — отвечал Безбородко.

— Как так?

— Как? Гм… я вам расскажу, господа, наш хохлацкий анекдот. Дело было под Полтавой или даже в самой Полтаве. Была там старая-престарая и богатая церковь. В притворе висели иконы, а на стене нарисован черт, соблазняющий человека. С рожками, хвостиком, с копытами, ну совсем такой, каким черту быть надлежит. Ктитор был человек набожный. Как придет, бывало, в церковь, станет в притворе на колени, помолится усердно на образа и поставит по свечке, а потом повернется к черту. «А тебе на вот», — и покажет кукиш. Терпел черт, терпел, надоели ему наконец кукиши, говорит: «Я же тебе отплачу, собачий сын». И отплатил. Приходят однажды в церковь, смотрят: ни сосудов, ни риз, ни денег, ничего… вся церковь обворована. Искали, искали — нигде нет. Не украл ли ктитор? Пошли к нему и все отыскали на чердаке. Побелел несчастный, клянется, что ему подбросили, а ему и говорят: «А ключи от чердака зачем у тебя?» Ктитора посадили в тюрьму, а чердак пока опечатали, да еще часового приставили. Сидит ктитор в тюрьме, горькими слезами заливается. Откуда ни возьмись сам черт. «А что, будешь шиши показывать?» Понял тогда ктитор чертову проделку и взмолился: «Чертик, голубчик, прости, никогда больше не буду…»

Смиловался черт и говорит: «Ну, ладно, будешь на свободе, только коли свечей мне ставить не хочешь, так кукишей хотя не показывай».

Пообещал ктитор. На другой день все были удивлены. Чердак ктитора опечатан, часовой стоит, а на чердаке хоть шаром покати. Церковное имущество и деньги опять в церкви, на прежнем месте. Поохали, поохали да и выпустили ктитора.

С тех пор как придет, бывало, ктитор в церковь: сперва Богу помолится, свечу поставит, а потом к черту повернется и в пояс ему поклонится… И пошла с тех пор поговорка: «Бога моли, да и черта не гневи». Так-то, господа.

После минутной паузы в зале раздался взрыв неудержимого смеха.

Все поняли анекдот хитрого и остроумного Безбородко.

— Не мешало бы его рассказать графу Рымникскому перед поездкой его из Измаила к светлейшему, — заметила хозяйка дома, — был бы он теперь фельдмаршалом.

— Ну что делать, на будущее время он будет, наверно, подражать моему ктитору, — отвечал, смеясь, Безбородко, — а вот и он, легок на помине…

В зал входил граф Александр Васильевич Суворов с только что вернувшейся из Смольного дочерью Наташей и фон Франкенштейном.

Многие из петербургского общества помнили еще прекрасную графиню Анжелику Бодени, княгиню фон Франкенштейн, и приемный сын ее встретил в свете прекрасный прием, чему немало способствовала также близость его к Суворову.

Появление Суворова было встречено гостями с восторгом, хотя среди них и были завистники и недоброжелатели обойденного героя, но они должны были подчиниться общему настроению, а настроение это было в пользу графа, тем более что хозяин дома, граф Салтыков, имел на него виды и прочил ему в зятья своего двоюродного брата.

— Недолго мне осталось жить в Петербурге, — говорил он хозяйке дома, поздоровавшись с нею и гостями, — на днях уеду либо в Москву, либо в деревню. И без того три месяца здесь промаялся. Суворов, видно, уже не нужен больше, — с горечью говорил старик.

— Полноте, Александр Васильевич, зачем так мрачно смотреть, турецкая война еще не кончилась, поговаривают о коалиции против французов, а вы говорите, что Суворов больше не нужен. Конечно, вас мало ценят, но… — графиня замялась.

— Я сам виноват, графинюшка.

— Нет, не то. Я хотела вам попенять… Государыня пожаловала графиню Наталию Александровну во фрейлины, поместила во дворце, а вы взяли ее к себе… вы думаете, государыне это понравилось? Она вам ничего не сказала, но осталась очень недовольна, а недоброжелателям это на руку. Суворов, говорят, пренебрегает царскими милостями… А государыня, сами знаете, хотя и очень умная, справедливая, но все же она человек, а главное, женщина… то есть с большим самолюбием, — закончила, улыбаясь, графиня.

— Нравы, нравы, дорогая графинюшка, не будь там Потемкина и его распущенности — живи себе на здоровье, а то ведь Наташа еще ребенок, долго ли ее погубить… а я, графинюшка, отец… ею одною только и живу; счастье мое, вся радость в ней, в моей Наташе, вот и посудите сами.

Графиня молча слушала своего гостя. Она соглашалась с ним, что нравы двора опасны для молодой девушки, но, глядя на танцующую контрданс графиню Наталию, тут же мысленно прибавила: «Только не для нее».

Маленькая, худенькая, не отличавшаяся ни красотою, ни представительностью, молодая графиня могла бы безопасно вращаться в придворном обществе; ее никто не заметил бы, никто не обидел бы. Много было красавиц, для тех потемкинские нравы были действительно опасны, но не для Суворочки.

Так мог рассуждать, конечно, посторонний, но не отец, для которого его ненаглядная Наташа была идеалом красоты и совершенства.

— Знаете ли что, Александр Васильевич, — прервала молчание хозяйка дома, вы человек, что называется, походный. У вас есть дома, — деревни, но нет оседлости… Молодая графиня связывает вам руки… выдайте ее замуж, а я и жениха подыщу, — закончила графиня Салтыкова, улыбаясь.

— Замуж! — испугался Суворов. — Помилуйте, дорогая графинюшка, Наташа еще совсем ребенок.

— Да, ребенок для своего отца, — улыбалась графиня, — в этом я не сомневаюсь… ведь ей шестнадцать лет… да посмотрите сами, вот она разговаривает с фон Франкенштейном. Он, кажется, говорит ей комплименты… дети так не слушают.

Суворов глазами отыскал в зале свою дочь. Молодая девушка, полузакрыв глаза, по-видимому, с удовольствием слушала то, что ей с жаром рассказывал молодой человек.

Кровь ударила старику в голову. Он вздрогнул.

«Боже мой, неужели я просмотрел… Нет, этого не должно быть, — думал он, волнуясь, — они должны любить друг друга, как брат и сестра…»

Волнение гостя не ускользнуло от хозяйки дома. Она истолковала его по-своему. «Он и вправду считает ее ребенком», — думала графиня.

— Уверяю вас, Александр Васильевич, Наташа ваша не ребенок.

— Так будьте свахой, дорогая графинюшка, — отвечал старик. В голове его моментально созрел план совершенно противоположный тому, что был час тому назад.

— Смотрите же, не отказывайтесь.

Графиня ошибалась. Наташа была действительно еще ребенок, и то, что так испугало отца, говорило о ее ребяческом возрасте.

Молодой фон Франкенштейн, полюбивший Суворова, как отца, перенес любовь свою и на Суворочку. С нежностью любящего отца он заботился о своей названой сестрице и развлекал, ее различными рассказами, а подчас и сказками, которые доставляли молоденькой графине особое наслаждение. И теперь он рассказывает ей одну из богемских сказок, где фигурируют и разбойники, и чародеи. Сказка доставляла Наташе большое удовольствие, и она слушала ее, забыв все окружающее…

Но веселое настроение молодой девушки продолжалось недолго. К ней подошел молодой подслеповатый, невзрачный гвардейский офицер и начал рассыпаться в любезностях.

Молодая девушка, потупив глаза, слушала его с видимым неудовольствием. Но вот раздались звуки вальса, она умоляюще посмотрела на фон Франкенштейна. Тот встал и пригласил ее.

— Я вас, кажется, понял, сестрица, — сказал он с улыбкою, сделав несколько па.

— Благодарю, на некоторое время вы меня освободили от несносного Салтыкова, но ненадолго, не могу же я все время его избегать… Ах, как мне хотелось бы уехать отсюда, — закончила молодая девушка со вздохом, — далеко, далеко отсюда… в ваши богемские горы, где живут добрые феи.

— Но ведь там живут и разбойники, сестрица, — смеялся молодой человек.

— Разбойников и в Петербурге немало, — отвечала серьезным, совершенно недетским тоном Наташа, — они только не грабят на больших дорогах… зато добрых фей здесь нет.

Не успели молодые люди сделать тур вальса, как молодой Салтыков снова вынырнул возле Наташи.

«Так вот почему графиня так пристает ко мне со сватовством, — думал Суворов, — глядя на ухаживания за дочерью подслеповатого Салтыкова, вот кого она прочит в женихи Наташе, ну нет, этому не бывать», — решил он и пошел разыскивать Хвостова.

Отыскав его в одной из гостиных, Суворов взял своего племянника под руку, вышел с ним в соседнюю комнату.

— Если тебе будут делать намеки о замужестве Наташи — говори всем и каждому, что она еще ребенок и что о замужестве раньше как через два года и говорить нечего.

— Аль жених уже объявился?

— Кажется, молодой Салтыков.

— Что же, партия не дурна: отец его управляет военной коллегией.

— Наташе не с отцом жить, а с мужем, а какой он муж? — совсем плюгавый, слепой мальчишка.

— Ну, а если женихи найдутся получше?

— Все равно, рано, год, два подождать можно, а впрочем… там видно будет.

И, точно желая отогнать от себя назойливую мысль, старый воин отправился в танцевальный зал, и вскоре гости увидели победителя Измаила, несущегося в вихре вальса.

Шестидесятилетний старик в легкости и в ловкости не уступал и юноше.

Хотя он принимал живейшее участие и в танцах и в разговорах, тем не менее зорко наблюдал за дочерью, только что начавшею выезжать в свет. Итогом его наблюдений был длинный разговор с Суворочкою по пути домой.

— Нравится тебе, сестрица, молодой Салтыков?

— Он мне противен, батюшка.

— Так ты с ним не церемонься, покажи вид, что его присутствие для тебя неприятно, он тогда и перестанет надоедать тебе своими любезностями… А что тебе говорил старый граф Уваров?

Молодая девушка покраснела.

— Глупости, батюшка, он обращается со мною как с девочкой…

— И прекрасно, голубушка, пусть думает, что девочка. А только руки своей целовать не давай… Как только заметишь, что какой старик намеревается поцеловать твою руку, покажи вид, что хочешь поцеловать его руку… С молодежью тоже будь сдержана. Избегай краснобаев, остряков, это люди большею частью нехорошие… Впрочем, теперь мы с тобою проживем вместе долго, еще будет время поделиться с тобою жизненным опытом.

Но старик ошибался. Он не знал, какой готовится ему сюрприз. Потемкин находился в Петербурге уже около месяца, и императрица собиралась праздновать измаильский штурм роскошным праздником. Присутствие Суворова на празднике Потемкину не нравилось, о чем он не преминул сказать государыне. Строптивого старика нужно было во что бы то ни стало убрать из Петербурга, и его убрали.

Празднество происходило во вновь подаренном Потемкину Таврическом дворце 25 апреля, и дня за три перед этим Суворову был вручен высочайший рескрипт, в котором ему предлагалось немедленно объехать всю шведскую границу и изложить свои соображения относительно ее укрепления.

Суворов понял значение этого рескрипта, вздохнул и немедленно приготовился к отъезду.

В то время, когда в залах Таврического дворца давался роскошный, праздник в честь измаильской победы, виновник торжества скакал в чухонских санях и таратайках по ухабам и рытвинам Финляндии.