I
Танузий Гемин из Падуи слыл в своем городе весьма достойным человеком, не обойденным и милостями Музы. Он был старше Катулла на десять лет. Когда впервые стали хвалить одаренного юношу, Гемин пожал плечами: мало ли юношей пробуют силы в божественном парнасском искусстве? В то время Катулл только что получил право носить тогу взрослого. Гемин усмехнулся и забыл про подающего надежды веронца.
Через пять лет он оказался в Вероне, поехав туда по поручению своего отца, магистра коллегии мукомолов. Ему предстояло заключить обоюдовыгодную сделку с местными поставщиками пшеницы. Закончив дела, Гемин несколько дней посвятил осмотру достопримечательностей и некоторым другим приятным занятиям. Случайно он попал в один почтенный дом и там познакомился с бойкими молодыми людьми, увлеченными философией и поэзией. Среди них были Катулл и Корнифиций. Беседа сложилась интересно, хотя их литературные взгляды не совпадали. Гемин не первый год усидчиво занимался историей, готовясь написать большую эпическую поэму в подражание славному Эннию, а веронцы предпочитали изящные стихи Каллимаха; Гемин с почтением относился к священному гомеровскому размеру — гекзаметру, а веселые мальчики восхищались живым и свободным александрийским ямбом.
Корнифиций прочитал тогда свой перевод из Мелеагра. Гемин слегка морщился, слушая, как этот стройный красавец кокетливо произносил нараспев:
Винная чаша ликует и хвалится тем, что приникли
К ней Зенофилы уста, сладкий источник речей.
Чаша счастливая! Если б, сомкнув свои губы с моими,
Милая разом одним выпила душу мою…
Стихи были легковесные, но перевод удивил Гемина мастерством. Все-таки он стал возражать против этого течения в латинской поэзии. Катулл, очень вежливый и чистенький, с ним не соглашался и горячо спорил. Мальчики, видимо, утвердились в своих заблуждениях.
Вернувшись домой, Гемин еще года на два погрузился в изучение исторических книг, а потом принялся писать пространную поэму, в которой намеревался отобразить подвиги римских воителей и которую назвал традиционно «Анналы». Писание «Анналов» двигалось крайне медленно. Написав первую часть поэмы, Гемин послал ее Цицерону и получил от него одобрительный отзыв. Падуанец пришел в восторг от похвалы великого гражданина и с еще большим рвением продолжал трудиться в течение пяти лет. За эти годы Гемин не раз письменно обращался к Марку Туллию за советом, считая его своим наставником. Гемин был крепким республиканцем и в частных разговорах позволял себе смелые выпады против триумвиров.
Окончив «Анналы», Гемин издал их за свой счет. Но Падуя оказалась слишком захолустным, невежественным городком, появление новой поэмы не произвело на здешнее общество должного впечатления. «Анналы» раскупались плохо. Гемин огорчался, но не падал духом. Заручившись письменным покровительством Цицерона, он отослал несколько списков своей поэмы одному из римских книготорговцев, а через пару месяцев решил сам броситься в буйное столпотворение столицы — хлопотать и бороться за признание.
Что же касается отношения Гемина к Катуллу, то, конечно, падуанец знал о необыкновенном успехе катул-ловских безделок. Он получал от своих знакомых в Риме все сборники, в которых помещались стихи веронца. Гемин понимал силу дарования молодого поэта, но тем более сожалел, что оно растрачивается так предосудительно и небрежно. Правда, политические эпиграммы Катулла примиряли с ним дотошного падуанца. В этом Катулл был недосягаем, его бесстрашие и непреклонность могли сделать честь любому сенатору.
Когда «Анналы» Танузия Гемина попали в столицу, о них заговорили, и нашлись поборники старого эпического направления, которым его поэма понравилась. Однако молодежь и особенно «александрийцы» ругали ее отчаянно. Катулл принимал в этом поношении самое деятельное участие.
Гемин тотчас натолкнулся на бранные слова в безделках Катулла, хотя подлинного имени падуанца названо не было. Катулл вывел его условно — Волюзием. Вспотев от обиды, Гемин читал:
Хлам негодный, Волюзия «Анналы»!
Вы сгорите, обет моей подружки
Выполняя…
У Гемина дрожали руки, но он продолжал читать, улыбаясь печальной улыбкой смиренного подвижника. Он не позволил гневу овладеть своей возвышенной и твердой душой.
…Вы ж не ждите! Живей в огонь ступайте,
Вздор нескладный, нелепица и бредни,
Хлам негодный, Волюзия «Анналы»!
Что ж, Гемин готов терпеть любую брань. Он теперь занимает пусть скромное, но достойное место в ряду эпических гениев. К нему не пристанут помои злопыхателей и завистников. Нас рассудят столетия, думал Гемин.
Он приехал в Рим с пятью рабами, тяжелым кошельком и достаточным количеством свитков с достославными «Анналами». Он нанял дорогую квартиру вблизи Авентинского святилища и заказал модному портному щегольскую одежду. На все это пошло немало денег, вырученных его отцом от продажи муки и сдачи под извоз торговых судов.
Лето в Риме жарче, чем на севере, в родной Падуе. Но что сделаешь? Приходится испытывать неудобства ради будущей славы! Сегодня в правом крыле базилики Эмилия собираются поэты и многочисленные любители поэзии…
Гемин готовился тщательно. Один из рабов осторожно его побрил, другой завил ему волосы. Гемин долго стоял посреди комнаты, расставив руки, пока рабы красиво укладывали и расправляли на нем складки тяжелой тоги, — да, широченной и душной тоги, а не легкой греческой хлены или узкой пенулы. Пусть он истечет потом, но явится в собрание, как подобает гражданину, — в торжественной, традиционной римской одежде.
Вот досада! — раб неправильно одернул край тоги, и она сползла с плеча, надо было снова укладывать… Не меняя глубокомысленного выражения лица, Гемин ткнул раба кулаком в подбородок. Неумелый виновато всхлипнул и на лету поцеловал его руку.
Жара разогнала зевак. Лишь под сводами портиков не прекращались судебные разбирательства и торговые сделки. Однако в правом крыле великолепной базилики Эмилия собралось несколько сот стихотворцев и их почитателей. Они стояли полукругом, оживленно беседуя. В креслах, принесенных рабами, сидели наиболее именитые литераторы. Первые ряды стоявших в изящных позах и изысканно одетых римлян представляли избранное общество. За их спинами теснились те, кто попроще, а дальше вытягивали шеи из-за колонн клиенты и небольшое число случайных прохожих.
Рециатация (публичное чтение) началась. По просьбе ведущего собрание Асиния Поллиона поднялся Варрон, политический деятель, историк, поэт, знаток сельского хозяйства и естественных наук. Поллион предложил ему прочитать из своего философского трактата «Логисторики» главу «о счастье» и «о поэзии», желая таким образом придать началу рециатации мирное и возвышенное направление. Поллион надеялся избежать в выступлениях поэтов враждебности, которая раздирала общественную жизнь Рима. Но Варрон, будто нарочно, стал читать отрывок из своих «Менипповых сатур» — веселого и остроумного поэтического сборника, бичующего людские пороки. Правда, Варрон определенно не затрагивал в «Сатурах» кого-либо из сограждан, и все-таки публичные выступления поэтов в этот жаркий июньский день сразу пошли по опасному пути.
Гемин во все глаза глядел на Варрона и на других римских знаменитостей. Асиний Поллион был ему неприятен принадлежностью к политическому лагерю цезарианцев, хотя его любезность и красноречие производили впечатление самое благоприятное. Поллион к тому же считался и признанным поэтом. Но здесь, под базиликой Эмилия, он выступал только в роли председателя собрания.
Один за другим выходили поэты — и прославленные и безвестные. Получив от Варрона определенную сатирическую направленность, они читали преимущественно эпиграммы. Осмеяние пороков общества постепенно заменялось едкими намеками на пороки отдельных лиц и в конце концов вылилось в яростное словесное фехтование.
Гемин опешил, видя, как лица римлян бледнеют и багровеют от досады и жажды мщения. Приверженцы разных литературных толков неистово поддерживали своих избранников. После каждого нового выступления вызывающий смех и рукоплескания слышались с одной стороны и возмущенный ропот — с другой.
Ужаснувшись разнузданности римских нравов, Гемин видел, как поэтическое состязание обернулось руганью по адресу самых влиятельных деятелей республики. Молодой человек из почтенной всаднической семьи, по имени Марк Отацилий, прочитал стихотворение, в котором различался прозрачный намек на распутство Юлия Цезаря. Еще более смелую эпиграмму, иносказательно поносившую того же Цезаря, громко и дерзко прокричал другой молодой поэт, Фурий Бибакул. Под колоннадой Эмилия запахло скандалом, одним из тех, что в Риме кончались кровью.
По правде говоря, Гемин не удержался все-таки, хихикнул, испытывая удовольствие от дерзости молодых противников триумвирата. Впрочем, он тотчас себя одернул и смущенно покосился на соседей.
Гемину показали предводителя кружка «новых поэтов», худого человека лет тридцати пяти, с остриженной синеватой головой, одетого подчеркнуто строго, в традициях аскетического учения стоиков.
— Валерий Катон… Ученейший муж, но вот свихнулся… — говорили любители эпических поэм Гемину. — А немного поодаль, справа, еще один из этого беспутного сообщества… Смуглый, как египтянин, с бородкой, Тицид, наимоднейший писака… Тут же, около него, друг Цицерона Корнифиций… А знаешь ли ты, кого сейчас просят выступить?
Гемин вгляделся и воскликнул с невольным раздражением:
— Еще бы мне не знать такого сумасброда! Это Катулл!
Шум под базиликой не прекращался. Варрон обратился к собравшимся с предложением либо уважать выступающих, либо закончить публичное чтение и разойтись.
— Пусть перестанут задевать величайших людей республики! — раздался чей-то зычный угрожающий голос. — Не допустим наглого поношения!
Варрон сказал спокойно, глядя в ту сторону, откуда слышался этот голос:
— В Риме пока не запрещены свободные выступления граждан и тем более — чтение стихов. Кроме того, в эпиграммах не упоминалось ни одного известного мне имени. Если же кто-то воображает больше того, что есть на самом деле, пусть он оставит свои соображения при себе. Быть безмолвным и подобострастным можно заставить раба, но не римлянина.
После отповеди Варрона шум начал стихать, все уставились на Катулла. Он стоял боком к публике и рассеянно слушал Асиния Поллиона, который в чем-то настойчиво его убеждал. Подошел к Катуллу и Валерий Катон. Взяв веронца за руку, он тоже сказал ему несколько отрывистых фраз.
Гемин ничего не мог понять со своего места. Он только видел, как веронец отрицательно покачал головой, собираясь, по-видимому, смешаться с публикой. Толпа под базиликой завопила и замахала на него, будто на трусливого гладиатора или на забывшего роль актера…
— Читай, Катулл! Не слушай никого! — кричали одни, подняв кулаки и сверкая глазами.
— Хватит эпиграмм, пусть прочтет какую-нибудь элегию! — не менее запальчиво возражали другие.
Тут к Катуллу протиснулся Тицид, потом Фурий, с ними Калькой и еще несколько приятелей, что-то ему советовавших. Веронец оглянулся в растерянности. Теренций Варрон, резко отодвинув кресло, поднялся, протянул руку к Катуллу:
— Катулл, исполни желание сограждан! Читай то, что сам находишь достойным…
Веронец отмахнулся от непрошеных советчиков и стал лицом к публике. Варрон опустился в кресло. Все умолкли.
Танузий Гемин жадно разглядывал прославленного земляка, своего политического единомышленника и литературного врага. У Катулла было болезненное, почти пепельного цвета лицо, между бровями глубокая складка, под глазами скорбные тени. В каштановых волосах белела ранняя седина. Катулл выглядел гораздо старше своих тридцати трех лет. Одежда его отличалась тем небрежным изяществом, которое становится привычным при постоянном общении с врожденными аристократами. Гемин позавидовал в этом Катуллу, его собственная тога казалась ему теперь воплощением провинциального тщеславия.
Стоило Катуллу произнести самые первые слова, как Гемин понял, что веронец сочинил невероятно дерзкую эпиграмму. Это не были обычные намеки, смешки и подмигиванья — Катулл разворачивал перед слушателями беспощадную и гневную политическую инвективу:
Кто видеть это может, кто терпеть готов?
Лишь плут, подлец бесстыжий, продувной игрок!
В руках Мамурры все богатство Галлии,
Все, чем богата дальняя Британия!
Ты видишь это, Ромул, и снести готов?
Ты, значит, плут, похабник беззастенчивый!
Гемин в восхищении воздел руки. Ведь от Ромула, легендарного основателя Рима, ведет свое происхождение патрицианский род Юлиев… Ромул — Юлий Цезарь! Гемин затаил дыхание, чтобы не пропустить ни звука.
Катулл продолжал читать негромко, но достаточно отчетливо. Он смотрел прямо перед собой остановившимися, потерявшими блеск глазами. Он не делал никаких жестов: одна рука была опущена, другая придерживала край голубой пенулы.
Приподнявшись на носках, Гемин ловил каждое слово, бичующее знаменитого полководца:
Затем ли на далекий остров Запада
Ходил ты, цвет и слава победителей,
Чтобы вот этот твой кобель потрепанный
За сотней сотню расточал и тысячи?
Чудовищная щедрость, мотовства разгул!
Неужто мало прожито-просажено?
Сначала деньги прокутил отцовские,
Затем ограбил Понт, затем Иберию,
Где Таг течет, река золотоносная…
Да, Мамурра воевал под началом Помпея в Малой Азии, а потом с Цезарем в Испании — и везде прославился грабежами!
Теперь дрожат и Галльский, и Британский край.
Зачем с мерзавцем нянчиться? Проматывать
Умеет деньги, больше ни на что не гож…
Катулл на мгновение остановился, будто запнулся, забыл, и с неожиданной силой спросил осипшим яростным голосом:
Не для того ль вы город погубили наш,
О зять и тесть, властители могучие?
Гемин не замечал никого вокруг себя. О смелый веронец! Какую пощечину отвесил он в заключение Помпею и Цезарю!
Раздались нерешительные хлопки, потом толпа разом заволновалась. Нельзя было разобрать, осуждает или одобряет большинство римлян неистовую смелость Катулла. Асиний Поллион выглядел явно расстроенным. Варрон продолжал неподвижно сидеть в кресле. Катулл вопросительно посмотрел на Поллиона, но тот стоял, отвернувшись. Тогда поэт обратился к собравшимся с предложением прочитать еще одну новую эпиграмму. Ему ответили нестройными криками. Усмехаясь и покусывая нижнюю губу, Катулл ждал тишины. К нему опять подошел Валерий Катон и с ним коренастый белокурый крепыш, вызывающе взглядывавший на тех, кто казался ему недовольным.
Гемин ничего не понимал… Что происходит под базиликой Эмилия?.. Безумные люди, безумный город! Пожалуй, сейчас Гемина не удивили бы и обнаженные мечи.
Не дождавшись внимания, Катулл обозлился. На его бледном лице выступили багровые пятна, сделавшие это лицо похожим на отталкивающую маску. Взмахивая рукой и поворачиваясь во все стороны, он надсадно выкрикивал:
Чудно спелись два гнусных негодяя:
Кот Мамурра и с ним похабник Цезарь!
Что ж тут дивного? Те же грязь и пятна
На развратнике римском и формийском.
Оба мечены клеймами распутства,
Оба гнилы и оба полузнайки,
Ненасытны в грехах прелюбодейных…
Перед Катуллом все расступились, он был хорошо виден Гемину. Вскинув голову и сощурив глаза, Катулл повторил в полной тишине: «Чудно спелись два гнусных негодяя!»
Толпа прихлынула к тому месту, где он стоял. Кто-то вопил истошно, рвался вперед, кого-то держали, унимали, оттаскивали…
Неожиданно для самого себя Гемин вступил в опасный спор. Во весь голос он восхищался блеском катулловских эпиграмм и дошел до того, что вцепился в платье противника… И тут будто увидел себя со стороны: вместо благовоспитанного и сдержанного гражданина в толпе вертелся горластый буян, потерявший всякую рассудительность.
С огромным трудом председателю собрания и другим именитым римлянам удалось добиться относительного порядка. Ворча, противники расступились, — Гемин искал глазами Катулла, но тот исчез.
Поэты опять читали, и слушатели опять рукоплескали им, но рециатация проходила без прежнего увлечения. Многие покинули базилику Эмилия.
