VI
Кончалось лето в год консульского правления Спинтера и Пия Метелла. Цезарь продолжал завоевывать Галлию; Клодий мутил плебс и конфисковывал имения оптиматов, обвиняя их в государственных хищениях. Сенат ждал возвращения Цицерона, чтобы продемонстрировать свое единство, а пропретор Гай Меммий Гемелл готовился к наместничеству в Вифинии.
Римский аристократ Меммий был постоянным членом литературного кружка неотериков. Как политик он снисходил к рвению молодых муниципалов. Сейчас он стал наместником провинции, и нужно было устроить так, чтобы в его свиту попал кто-нибудь из друзей-транспаданцев. В Вифинии они смогли бы поправить свои денежные дела и приобщиться к государственной службе.
Друзья спорили, предлагая друг другу уехать. Катон не хотел покидать Рим. Оп страдал, расставаясь со своими учеными занятиями. Фурий Бибакул, несмотря на бедность, предпочитал находиться рядом с Катоном. Он готовился отнести издателям переводы эпиллиев Эвфори-она и тем самым произвести потрясение в поэзии. Непот усиленно занимался историей, а Вар — многообещающими в отношении оплаты тяжбами. Его адвокатура приносила верные деньги — к чему менять ее на ожидание сомнительных доходов в разоренной Вифинии? К тому же Альфен Вар предпочитал избегать особенной близости с врагами Цезаря: последнее время «кремонский башмачник», как шутя называли Вара друзья, с видимым одобрением прислушивался к вестям о победах галльского императора. Корнифиций надеялся, что с восстановлением прежнего положения Цицерон поможет и ему проявить находящиеся без применения ораторские способности.
Трое молчали: Цецилий — юный поэт, приехавший из города Новум Комум, беспечный Цинна и мрачный Катулл. Катон посмотрел на них вопросительно. Цецилий покачал головой и объявил, что он вскоре должен вернуться к нежно любимой жене.
— Я воздержусь от путешествия в Вифинию, хотя там находится почитаемое святилище матери богов Кибелы, — сказал юноша с улыбкой наивного самодовольства. — Лучше я напишу поэму о великой владычице, сидя дома…
— Гай, ты бы не хотел посетить могилу твоего бедного брата? — спросил у Катулла Корнифиций.
Катулл вздохнул и ответил утвердительно.
Итак, кандидат в свиту Меммия нашелся. Вместе с Катуллом согласился ехать Цинна, заявив, что ему нужны впечатления для будущих поэтических замыслов. А Катулл думал о необходимости скопить денег: надо было уплатить долги и хотя бы на время обеспечить свою дальнейшую жизнь.
Хотя измена Клодии угнетала и томила душу, он старался забыть о ней, находя утешение в приготовлениях к предстоящему путешествию. Катулл написал отцу о своем намерении отправиться в Вифинию и почтительно спрашивал его мнения.
Ответ пришел через неделю. Отец желал ему удачи на новом поприще. Он предпочел бы видеть сына среди сподвижников Цезаря, но само решение беспутного поэта обратиться к государственной службе не могло не вызвать одобрения у старого муниципала. С письмом отец прислал пятьдесят тысяч сестерциев для начала успешного путешествия. Он просил найти место, где захоронен пепел Спурия, и совершить погребальное жертвоприношение.
Между тем Валерий Катон хлопотал о зачислении Катулла и Цинны в свиту Меммия. Немало приятных часов Меммий провел с «александрийцами» в застольях и развлечениях, в поэтических соревнованиях и беседах, я все же сразу обратиться к нему со столь щекотливой просьбой даже председателю кружка казалось неловким. Нельзя сказать, что Гай Меммий проявлял высокомерие, находясь в обществе поэтов-транспаданцев, но… серьезно подумав, Катон решил пойти к весельчаку Аллию, не уступавшему Меммию связями и знатностью рода.
Встреченный Аллием с любезностью и гостеприимством, Валерий Катон осторожно изложил просьбу о содействии Катуллу и Цинне. Катон говорил и с огорчением замечал, как меняется выражение лица у добродушного толстяка, как холодеют его глаза. Казалось бы, чего проще — включить двух образованных юношей в пеструю свиту наместника. Но Катон понял, что это будет нелегким делом. Весьма основательные возражения Катон услышал не от кутилы и стихотворца Аллия, а от патриция Луция Манлия Торквата, следующего сословному правилу нобилей оберегать даже самые незначительные должности от выскочек-муниципалов. Только через час Катон сумел добиться его обещания замолвить Меммию несколько слов.
Объединившись с Корнелием Непотом, Катон отправился к Гортензию и другу Цицерона Помпонию Аттику. Он нашел у них такой же любезный прием и уклончивость в обещаниях.
Через два дня Гай Меммий знал о просьбе Катона. Среди срочных дел, предваряющих выезд в провинцию, Меммий выбрал время, чтобы лично побеседовать с ним. Меммий был другом известного свободомыслием Лукреция Кара, он был светским человеком и не стал изображать напыщенного вельможу.
Меммий пришел к Катону и, расположившись в кресле, спросил:
— В каком качестве, дорогой Катон, ты мечтал бы увидеть Катулла и Цинну в моей когорте? Сенат не позволит взять их на должность легатов, военных трибунов или доверить им казначейские ключи квесторов… (Меммий с усмешкой пожал плечами.) Мне кажется, им не подходят и места счетоводов, кладовщиков, надсмотрщиков или курьеров. Наконец, они не медики и не солдаты. Согласись, если я приглашу их с собой просто как любопытствующих путешественников, то это вызовет со стороны сената сомнение в моих способностях подобрать людей для управления провинцией (Меммий хитрил: с ним ехало достаточно бездельников из знатных семей, предполагавших пограбить жителей завоеванной страны).
— Ты напрасно думаешь, будто они будут тебе в тягость, — возразил Валерий Катон. — Здравомыслящий человек поймет, что в окружении римского наместника должны находиться философы, художники и поэты. Запечатлеть нравы, смягчающиеся под влиянием справедливости и просвещения, увековечить славные дела и сам облик благородного правителя — вот их назначение… (Катон пустился в не свойственные ему, лукавые рассуждения.) Катулл и Цинна образованные, толковые люди, они могут принести пользу в составлении планов, реестров, донесений и прочих документов. Вспомни: с Александром Великим во всех походах находились философ Каллисфен и скульптор Лисипп. Говорят, в свите Цезаря преобладают заурядности…
Этот затянувшийся разговор не походил на искреннюю беседу единомышленников и товарищей по литературному кружку: под любезными фразами, прикрытыми внешним доброжелательством, таилось противоборство. Но Меммий не желал дурной молвы о себе среди влиятельных муниципалов. Он согласился принять в свиту Катулла и Цинну на неопределенном положении «друзей».
Меммий еще не вполне утвердился в своем решении, когда в таблин вошел Кальв. Несколько минут он молча прислушивался к разговору, потом сказал:
— Я не знаю, что будет делать Катулл в Вифинии, исполняя обязанности писца или счетовода, но в поэзии он достиг поразительных высот.
— Только сейчас я говорил о том же любезному Меммию… — снова оживился Катон.
— Ты не знаешь последних стихов Катулла, — прервал его Кальв. — Я их принес, слушайте…
Катулл измученный, оставь свои бредни:
Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым.
Сияло некогда и над тобой солнце,
Когда ждала тебя к себе дева,
Тобой любимая, как ни одна в мире…
Но вот, увы, претят уж ей твои ласки…
Так отступись, остынь! Не рвись за ней следом,
Будь мужествен и строг, перенося муки…
Кальв на мгновение умолк, в его черных глазах стояли слезы. Все слушали не дыша. Кальв продолжал читать:
Прощай же, милая! Катулл сама гордость.
Не будет он, стеная, за тобой гнаться.
Но ты, жестокая, не раз о нем вспомнишь.
Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни?
Кому покажешься прекрасней всех женщин?
Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?
Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?
А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым!
— Наверное, это лучшее из того, что Катулл посвятил Лесбии, — сказал Непот, вставая и взволнованно расхаживая по таблину. — Но сколько тоски и отчаянья! Сколько борьбы с этой мучительной страстью!
— Только ты в силах спасти Катулла! — воскликнул Катон, обращаясь к Меммию. — Длительная разлука с неверной возлюбленной окажется для него благотворной.
Меммий очнулся от катулловского колдовства и принужденно засмеялся:
— Я готов распять Катулла и пытать его каленым железом, чтобы он и дальше писал такие стихи, — сказал он. — Ты прав, мой Катон, ему следует на пару лет покинуть Рим. Я беру с собой веронца и распутного мальчишку Цинну. В конце концов, я прежде всего поэт, а потом уж политик.
Сборы перед началом путешествия подходили к концу. Меммий несколько раз устраивал шумные пиры и, приглашая Катулла, просил его читать новые элегии. Катулл выглядел довольным своей поэтической славой, хотя его остроумие граничило с дерзостью, а веселость — с надрывом. Он отказывался читать элегии, предпочитая забавляться грубой эротикой.
На одном из пиров Катулл увидел красивого бледнолицего человека, который предлагал захмелевшим гостям свои тщательно отделанные стихи. В них он подробно излагал материалистическую теорию Эпикура. Это был близкий друг Меммия, философ Лукреций Кар. Послушав, Катулл пренебрежительно пожал плечами: ему не нравились философские трактаты, медицинские справочники и кулинарные рецепты, уложенные в стихотворный размер.
Пока Катулл веселился, Валерий Катон успел издать новый сборник, куда включил две его элегии. Рим заговорил о разрыве поэта с красавицей Клодией, воспетой веронцем под именем Лесбии, и о скором его отъезде в далекую Вифинию. Многие римляне воспринимали это известие, как желание поэта бежать прочь от жестокой патрицианки, от друга-предателя, от своей иссушающей страсти. Женщины вздыхали, читая строки безысходной тоски, молодежь превозносила гений веронца, а старики брюзжали: «Раньше римские граждане всю силу души и тела отдавали служению республике, ее процветанию и свободе; теперь они проводят время в бездействии и разврате, слезливо сетуя на немилость какой-нибудь вертихвостки, и тем привлекают сочувственное внимание общества. Какая удручающая безнравственность! И таких праздных, опустившихся шалопаев еще берут в свою когорту назначенные сенатом преторы…»
Друзья желали Катуллу новых впечатлений и успешного обогащения. Только Кальв, посмеиваясь и похлопывая веронца маленькой ручкой, напоминал ему назидательные стихи Фалека:
Дела морского беги. Если жизни конца долголетней
Хочешь достигнуть, быков лучше в плуги запрягай.
Жизнь долговечна ведь только на суше, и редко удастся
Встретить среди моряков мужа с седой головой.
К чему тебе рисковать среди «валов багрово-мрачных вод» и скитаться в горах Азии? — продолжал Кальв. — Недалеко и до беды — разбойники, дикие звери, лихорадка могут тебя погубить, как твоего бедного брата. Оставайся-ка лучше в Риме, страдай и пиши душераздирающие элегии. Благосклонные Музы-Пиериды привыкли к твоим воплям по Клодии и продолжают тебя опекать. Но в плаванье они воспылают ревностью к морской нимфе Галатее или к какой-нибудь портовой девке и лишат тебя вдохновения. Клянусь Фебом, остановись, пока не поздно! Как, ты не слушаешь моих мудрых советов? Ну, раз ты непреклонен, то, надеюсь, все же возвратишься живым и невредимым и будешь радовать меня своими безделками… — И Кальв поцеловал Катулла в подбородок, поднявшись на цыпочки.
Гельвий Цинна собирался взять в Вифинию свою поэму, которую он писал в редкие часы, свободные ют похождений и кутежей. Катулл положил в сумку только стопку вощеных табличек и два стиля — костяной, обгрызенный с тупого конца, и золотой, подаренный ему однажды молодыми актерами. Книги и остальное имущество он вместе с сопроводительным письмом отослал в Верону. Предусмотрительный Непот посоветовал Катуллу не забыть теплую одежду, потому что в Вифинии дуют зимой северные ветры с бурного Понта, приносящие снегопады и дожди.
Уплатив за квартиру в домовой конторе, Катулл почувствовал себя свободным от житейских хлопот и с некоторой растерянностью дожидался отплытия. Наутро он пошел к Аллию проститься и поблагодарить за содействие. Жара стояла ужасная, они выпили только по одной чаше массикского, расцеловались, и Катулл отправился домой. Спускаясь по крутой улице Палатинского холма, он услышал смех и громкие восклицания. Среди этого веселого хора звучал голос, который он не мог спутать ни с каким другим женским голосом.
Рослые рабы вынесли из-за поворота лектику с отдернутыми в стороны занавесками. В лектике сидела Клодия, она смеялась, запрокинув белокурую голову и держа в руках «охлаждающий» хрустальный шар. Рядом с ней приплясывал пьяный шут, изображавший непристойную пантомиму. Вокруг хохотало несколько вспотевших щеголей. Среди них и смуглый красавчик Руф корчился от смеха, размахивая своей тросточкой. Эта компания вела себя неслыханно, бросая вызов благопристойной тишине аристократического квартала.
Катулл будто получил удар в грудь. С остановившимся сердцем он прижался лицом к колонне, накрыл голову краем тоги и замер, стиснув зубы и боясь услышать обращенный к нему волшебный голосок Клодии. Но его не заметили. Клодия со своими поклонниками удалилась, а помертвевший Катулл еще долго стоял, прислушиваясь к ее смеху.
Наконец он побрел дальше, унылый и опустошенный, с ноющим сердцем. Он шел, убыстряя шаги и направляясь туда, где бывал дважды, — за Тибр, к бельмастой колдунье Агамеде.
В заречном поселке Катулл долго плутал по узеньким закоулкам, пока не сообразил, что домика Агам еды не существует. Вместо него лежала груда искрошенных в щепки досок и битый кирпич. На рынке не оказалось и старой Климены с ночными посудинами. Удивленный, он поспешил в грязную харчевню «Обед Геркулеса». Около харчевни, в тени кривых вязов, все так же валялись пьяницы, дрались из-за объедков собаки, а на вывеске урод грыз свою кость.
Катулл вызвал хозяина. Одноглазый грек отвел его в сторону и сказал:
— Агамеда уже неделю гниет во рву, а ее неуспокоенная тень является по ночам и просит монетку для перевозчика Харона… Помяни бедную старуху. Принеси в жертву черного петуха перед статуей трехликой Гекаты, — все же Агамеда точно была колдунья и знала свое дело, хотя кровь ни у кого не пила и мертвецов не вызывала… А уж как заговаривала головную боль! Но если нужна хорошая гадалка, я могу найти для тебя другую.
Катулл ушел, расстроенный печальным известием. Со смертью Агамеды будущее навсегда останется скрытым от него, теперь он вынужден покорно ждать милостей капризной Фортуны и того неизбежного мгновения, когда внезапно Парки перережут нить его жизни. Возвращаясь, Катулл невольно подумал о жалком конце колдуньи… Он ей наивно верил вначале, да и теперь, по здравом размышлении, находил в ее колдовстве, кроме балаганных кривляний, необъяснимую силу ясновидения.
Дома он просмотрел дорожные сумы и сел на стул, не зная, как убить время. К вечеру постучался раб Валерия Катона и передал Катуллу табличку, в которой добрый Катон сообщал, что он должен явиться на рассвете к тибрской пристани: там собираются отплывающие с пропретором Меммием.
Значит, он покидает наконец пышный, надменный, преступный Рим — город его страданий и поэтической славы. Прощай, жестокая изменница Клаудилла! Прощайте, умные, веселые друзья и брызжущие злобой враги! Что теперь Катуллу до интриг и зависти бездарных соперников! Впереди неверные хляби синих морей, древние города Греции и Азии, впереди жизнь, непохожая на все прежнее, уже познанное им. Может быть, среди диких лесов и заснеженных гор, среди священных полей Троады он обретет свободу и ясность души, обретет не испытанное еще вдохновение и счастье. Туда, к грозным скалам и заповедным чащам Великой Матери богов — Диндимены!
При свете факелов от Эмпория отплыла вереница груженых барок. Оказалось, Меммий прибыл в морской порт Остию накануне и ночевал на пиршественном ложе в триклинии одного из своих друзей. То, что Катулл и Цинна приехали позже, вместе с грузом провианта и мелкими служащими, имело некое символическое значение, если, конечно, не было просто забывчивостью Меммия.
Когда Катулл и Цинна явились на причал Остии, там уже совершались жертвоприношения перед статуей Нептуна — в море лилась кровь жертвенных животных, вино и оливковое масло. Меммий наблюдал эту процедуру, слегка покачиваясь и опираясь на плечи рабов. Его свита зевала, искала и почесывалась. Подойдя к пропретору, поэты почтительно поднесли руки к губам. Меммий сделал приветственный жест и сказал им без всякого смущения:
— Вам повезло, вы спали ночью, а здесь была грандиозная попойка…
Богослужение закончилось. Начальник остийского порта и посланец сената произнесли напутственные речи, после чего наместник со свитой, служащие, легионеры, моряки и рабы поднялись на палубы, и корабли отвалили от италийского берега. Впереди, всплескивая пятью рядами весел, плыла огромная, раззолоченная пентарема наместника, за ней — две военные триремы с катапультами и баллистами и несколько легких галер.
— До какого времени дотянули… Скоро начнет дуть Фавон, забурлит море, и польются дожди… — ворчал стоявший недалеко от Катулла моряк в шерстяном колпаке.
— Неужели опасно? — спросил кто-то.
— Осень на носу, навигация закрывается…
Катулл не ощущал страха перед возможными бурями. Он был опьянен радостью новизны и свободы. С его глаз словно упала повязка: мир виделся ярким, свежим, широко раскрывшимся перед ним в неумолчном шуме и движении волн.
Проходя в свои покои, Меммий сказал Катуллу:
— Можешь придумать вступление к новой «Одиссее»… Случай вполне подходящий… — Меммий шутил благожелательно, как приличествует просвещенному начальнику, однако его сильно побалтывало и кренило, — Меммий был еще пьян.
Катулл неопределенно улыбнулся, ему не хотелось изощряться в остротах; модное пустословие казалось ему недостойным величавой картины моря, неумолчным ропотом и ласковым сиянием окружившим его.
— Лучше бы сам попробовал сочинить что-нибудь толковое, — прошипел Цинна, его злила пренебрежительная, как он считал, забывчивость Меммия, не пригласившего их на пир.
Слышались мерные удары бубна, поощрявшего гребцов к одновременному опусканию весел. Раздавался повелительный голос начальника пентаремы и возгласы матросов, крепивших снасти. Катулл жадно вдыхал чистый и синий воздух. Светлые брызги долетали до его лица, оставляя соль на губах.
Зарево разливалось над берегом, окрашивало пологие скаты волн и бросало в глаза ослепительно искрящиеся, веселые блики. Катулл все оставил в прошлом и безоглядно, с юной надеждой устремился в загадочную даль своей, катулловской «одиссеи».