Скоро Катулл получил еще одно письмо из Вероны. Отец сообщал ему о смерти младшего сына Спурия, подкошенного гнилой лихорадкой в далекой Троаде. Это случилось месяц назад, но известие пришло только теперь.

Катулл плакал безутешно, кусая руки и царапая ногтями лицо. Он вспоминал улыбку и ласковые глаза брата, его мягкую рассудительность и постоянную готовность прийти на помощь. Их характеры были во многом различны, но, может быть, именно поэтому они так любили друг друга. Катулл вспоминал проводы Спурия, последние поцелуи и запах грубого шерстяного плаща, в который он уткнулся, чтобы скрыть невольные слезы. Думал ли он тогда, что видит Спурия в последний раз? Брат был с детских лет единственным, незаменимым поверенным всех его замыслов. К нему Катулл относился с безоглядной искренностью, ему первому приносил свои стихи на дружеский и взыскательный суд. И вот — все кончено: никогда больше он не увидит ясной улыбки Спурия, не услышит его голоса.

Воспоминания усиливали тоску Катулла, соединяясь с ревнивыми мыслями о Клодии. Днем и ночью он лежал, обливаясь слезами, голова его бессильно и маятно моталась на скомканном валике подушки.

— Гай Валерий, да нельзя же так убиваться, — говорил укоризненно старик Тит. — Горе большое, что и толковать, но ведь и себя пожалеть надо. Гляди-ка, от плача глаза ослепнут или сердце заболит… Клянусь богами, всем придется переплывать Ахеронт — кому раньше, кому позже… Не лучше ли тебе навестить да утешить отца и матушку?

Старик хитрил: ему хотелось домой, в деревню. Катулл послушался его, затих и оцепенел. Ночь он не спал, утром решил написать Клодии, Катону и Кальву. Потом передумал и послал записку о своем отъезде только земляку Корнифицию.

Через два дня Катулл с небритой бородой, в темной тунике, пенуле с капюшоном и войлочной шляпе сел вместе с Титом в крытую повозку, запряженную понурыми мулами. Захлопали бичи, пронзительно заскрипели колеса, и большой купеческий обоз двинулся по скользкой от разжиженной грязи Фламиниевой дороге. Обоз направлялся в Верону через Аримин, Равенну и Мантую. Перекликались хмурые возчики: злым, пропойным голосом ругался начальник охраны, проезжая верхом вдоль длинного ряда неуклюжих возов; мулы встряхивали мокрыми ушами, отфыркивались и жалобно икали. Черными клочьями метались над дорогой охрипшие галки. Зимний рассвет брезжил сквозь рваные, бешено мчавшиеся тучи; свистел ветер в голых ветвях, и прерывистый дождь косо хлестал по кожаному верху повозки. Бурная ночь сменилась таким же ненастным днем.

Уложив в ногах дорожные сумки, Тит накрылся овчиной и задремал. Катулл угрюмо и неподвижно уставился через плечо возчика в сизую, промозглую даль. В отчаяньи он стискивал окоченевшие пальцы. Мысль о смерти брата терзала его постоянно, и в душе мрачно теснились предчувствия новых бед.

Альпийские ветры занесли Верону глубоким снегом. Переполненная интендантами, фуражирами, маркитантами, солдатскими шлюхами и костоправами, она напоминала неопрятный и шумный походный лагерь. Верона готовилась усладить отдых победоносных легионов Цезаря, которые могли в скором времени явиться на зимние квартиры. После разгрома Цезарем галльских племен гельветов и секванов, а также свирепых германцев, все устремились к нему в предвкушении добычи.

Катулл с досадой оглядывался по сторонам, не узнавая свой тихий городок. Он едва добрался до родительского дома: снег серыми пластами лежал на кровлях, а под ногами пешеходов и лошадей раскисал, превращаясь в чавкающую, навозную жижу.

Отец встретил Катулла с холодным спокойствием. Казалось, он был не очень опечален постигшей его утратой или скрывал скорбь под непроницаемой личиной. Мать, увидев старшего сына, разрыдалась. Она заметно постарела и похудела, ее хрупкие кости жалко просвечивали сквозь желтоватую кожу. Отец выглядел гораздо свежее, хотя и был на десять лет ее старше. Катулл бросился к матери и неистово целовал ее ранние морщины и дрожащие руки, пахнувшие терпкими мазями. Он испытывал страдальческое счастье, ощущая, как ее слезы текут по его щекам и смешиваются с его слезами. Все еще рыдая, она неожиданно отстранилась и взглянула на него удивленно, будто с сожалением убеждаясь, что перед нею именно он. Почтенную матрону не обезоружила сыновняя нежность. Перестав всхлипывать, она своенравно вскинула голову с узлом седеющих кос и начала упрекать его в распутстве и расточительности, только и составлявших, по ее мнению, жизнь таких, как он, опустившихся бездельников.

Для того ли он спешил прижать ее к груди, чтобы услышать упреки, граничившие с бранью? Ее ли имя он шептал дорогой, как спасительное заклятье от тоски и бед? Или, произнося имя матери, он представлял себе кого-то другого, больше похожего добротой и чуткостью на умершего брата? Он отступил со смущением и обидой. Отец поспешил несколько смягчить неприятный привкус их встречи. Он предложил оставить пока посторонние разговоры, а в помять бедного Спурия совершить молебствие и ритуальную трапезу. В триклинии он рассматривал сына с любопытством, застольную беседу вел осторожно, рассуждая о превратностях жизни и о чести семьи.

Серьезный разговор состоялся на другой день. Отец заявил, что знает все подробности его жизни в Риме от земляков, а также из посланий неизвестных доброжелателей, соболезнующих ему по поводу недостойного поведения его старшего сына.

— Ты мог завести полезные знакомства, я дал тебе достаточно денег и рекомендательные письма. Но ты предпочел общество пьяниц и прощелыг, — говорил отец с презрительным недоумением. — Ты сочиняешь неприличные стихи, издаешь их и даришь своим беспутным приятелям. Допустим, тебе кое-что удается в поэзии. Сам Юлий Цезарь не остался равнодушным к твоему дарованию. Но зачем эти гнусные эпиграммы и опасные замечания в адрес правителей? Или ты хочешь попасть в тюрьму, как клеветник и отщепенец? И нанести этим ущерб моему авторитету и моим родительским чувствам? Ты поехал в Рим, чтобы развить свои способности, которые ты считаешь исключительными, — не возражай, я знаю, что ты так считаешь! Почему же тебе не заняться доходным делом? Например, адвокатским или коммерческим?

Отец продолжал с наигранной бодростью:

— Почему бы тебе не проявить себя добропорядочным гражданином? Ты спрашиваешь, по отношению к кому следует соблюдать добропорядочность? Надо иметь голову чуть умнее ослиной, чтобы понять, кто железной рукой держит в республике власть. И во что выльется в ближайшем будущем сопротивление могучим обладателям империя…

Отец, по-видимому, совсем не желал прослыть принципиальным республиканцем. Более того, он явно принадлежал к противникам старых традиций. Его интересовало возрастающее влияние муниципий на политическую жизнь государства и возможность увеличения доходов муниципальной знати. Короче говоря, его интересовало то, что касалось его самого.

Он говорил безостановочно, размеренным и твердым голосом. Вместе с длинными поучающими фразами изо рта у него шел пар.

Дом веронских Катуллов, выстроенный около столетия назад, обветшал и холодными зимами промерзал насквозь. Под узкими окнами натекали мутные лужи. Бассейн в атрии переполнялся, и служанкам приходилось отчерпывать воду, чтобы она не хлынула через край. Хозяева и домочадцы кутались в шерстяные накидки и собирались вокруг жаровен.

Зимой в доме не хватало света — сегодня с утра зажгли масляные светильники. Мать приказала подогреть вино в бронзовом кувшине. Неряшливый старик повар наполнил гретым вином две большие чаши, а белокурый мальчик, озабоченно сопя, отнес их в таблин.

Гай сидел в кресле напротив отца, слушал его настойчивые советы и смотрел в сторону грустными глазами. Он знал — отец достаточно образован и умен, чтобы не пренебрегать признанием его таланта, но, прежде всего, старику нужны ощутимые результаты, подтверждающие этот сомнительный успех. Да и что для него слава стихотворца, если она не способствует приобретению высокого общественного положения и не приносит доходов? Отец гордится своей политической осмотрительностью и уважением городской верхушки, а теперь еще и приятельством самого Цезаря. Он происходит из рассудочной и крепкой породы первых латинских переселенцев, не то что мать — мнительная и вспыльчивая, вечно встревоженная суевериями и вздорными слухами. Гражданство отец матери получил за беспорочную военную службу и верность республике. В его доме еще терпко пахло необузданным запахом варварства; дочь он воспитывал по старинке: без римских нарядов и греческой слюнявой изысканности.

В детстве и ранней юности Катулл был нежно привязан к матери. Во время его частых болезней, разогнав нянек, она самоотверженно выхаживала большеглазого заморыша, пела ему монотонные деревенские песни, поила горячим молоком с сотовым медом и, казалось, любила его сильнее здоровяка Спурия и сестер. Но к тому возрасту, когда Гай получил право надеть тогу взрослого, мать к нему охладела. Его увлечение поэзией и дружба с учеными греками раздражали ее здравомыслие и заставляли брезгливо сторониться своего первенца, в чем-то необъяснимо не оправдавшего ее надежд.

Даже теперь, после двух лет разлуки, она смотрела на него с прежней неприязнью и недоверием — свойствами ограниченных и гордых людей.

Отец снисходительно относился к шалостям молодежи, он поощрял способности сыновей и не жалел денег на их образование. Ему нужно было от них только одно: преуспеяние. В этом отношении его не радовал ни рассудительный, но лишенный тщеславия Спурий, ни легкомысленный и строптивый Гай.

«О злая судьба, ты оставила мне сына, похожего на яркий пустоцвет, — он привлекает внимание, но бесполезен: не зреет и не приносит плодов. Он не стремится заполучить государственную должность, а ведь участие в управлении государством — главная и священная обязанность гражданина. Он отвернулся от кипучей жизни общества и остается лишенным состояния и доброй славы. Не хочет он испытать и многотрудной, опасной, но почетной доли воина, подобно его доблестным предкам. Итак, Спурий умер. Гай сочиняет постыдные безделки и возмутительные эпиграммы… К старости я пришел без наследника и в совершенном одиночестве».

Таковы были печальные размышления умного и почтенного муниципала. А Гай Катулл думал по-своему.

Разве тщеславный старик поймет его предназначение, его муки и мечты? Разве расскажешь о поцелуях Муз, прилетевших к нему с отрочества пламенными ночами? Разве докажешь практичному дельцу, что долг патриота есть неприятие беззакония и самовластья, угрожающих республике? И разве поведаешь ему о своей безумной любви?

Гай слушал отца, вернее, делал вид, что внимательно слушает. На самом же деле до него явственнее назидательных речей доносилось потрескиванье углей в жаровне, ворчание собаки, звон медной посуды, гулкий стук дождевой капели в тесном внутреннем дворике и голос молоденькой рабыни, тихо напевающей в соседней комнате. Наверное, она штопает одежду, прядет шерсть или занимается другой домашней работой; у нее блестящие черные глаза, пунцовые губки, как у ребенка, расчесанные на пробор гладкие волосы и круглая шейка, от которой невозможно оторвать взгляд.

Отец закончил свой монолог и приготовился выслушать ответ Гая без всякой надежды на что-либо ободряющее. Гай тяжело вздохнул, побарабанил пальцами по изящному буксовому столику с изогнутыми ножками и начал уныло оправдываться.

В течение всего времени, прожитого Катуллом в Вероне, отношения между ними оставались натянутыми. Чтобы развеять грусть, он бродил по городу. Его с восторгом встретили два молодых веронца, Фабулл и Вераний, вместе с ним посещавшие грамматическую школу, а позже — поэтические собрания и пирушки. Они расспрашивали и утешали Катулла, красноречиво вздыхая. Встреча с ними привела Катулла в более уравновешенное и бодрое состояние. Он постарался забыть горести, с удовольствием вспоминая веселую юность. Особенно ему был приятен Вераний — приветливым нравом, открытым лицом и голубыми глазами походивший на умершего Спурия.

Друзья уселись за стол в скромном доме Верания. Его мать, радушная и болтливая маленькая старушка, с помощью ленивой рабыни, толстухи и растрепы, поставила перед ними наскоро приготовленное угощение. Вераний отбил горлышко у замшелой бутылки, и они, не забыв плеснуть на пол во славу богов, помянули бедного Спурия, чей пепел лежал так далеко.

После полудня к ним присоединился пылкий почитатель Катулла, двадцатилетний Цецилий.

— Гай, дорогой мой, видел бы ты, сколько прекрасных книг я собрал за эти два года! — воскликнул Цецилий, сияя золотисто-коричневыми глазами. — Я отвез их к себе на озеро (Цецилий жил в городке Новум Комум на берегу Ларийского озера), и среди них почетное место занимают твои стихи. Моя жена тоже считает их непревзойденными, ведь и моя жена — поэтесса.

Юноша наизусть читал элегии Катулла, с его лица не сходило при этом глуповатое и восторженное выражение. Фабулл посмеивался над ним, но Цецилий не обижался. Он гордился дружбой с Катуллом и, сидя рядом с ним, чувствовал себя вполне счастливым. Жизнерадостность Цецилия, его наивное преклонение словно вливали умиротворяющее лекарство в сумрачную душу Катулла.

Вераний и Фабулл просили не забывать о них и присылать им новые стихи. В скором времени они и сами собирались в столицу. Семь лет назад, совсем юными, они уже попытали счастья — ездили в Испанию в числе многочисленного сопровождения претора Кальпурния Пизона. Но напрасно они мечтали разбогатеть. Пизон разорял иберийские города в свою пользу, юные муниципалы возвратились ни с чем.

После второй бутыли друзьям стало жарко. Они хохотали, острили, рассказывали Катуллу о любовных победах, действительных и только что придуманных. Катулл пил и улыбался совсем беззаботно, слушая слегка заплетающуюся речь Цецилия.

— Клянусь Аполлоном Дельфийским… Клянусь Аонидами… — говорил захмелевший Цецилий, прижимая руку к груди. — Я не знаю, кто эта твоя несравненная Лесбия, но так изящно и сильно не воспел возлюбленную ни Асклепиад Самосский, ни Феокрит, ни Каллимах, ни изысканный Мелеагр…

Катулл шутливо отмахивался от неумеренных похвал Цециллия и вдруг побледнел. Видение обольстительно смеющейся Клодии явилось ему мнимым даром веселья. У него сжалось сердце, будто обручем стиснули грудь, глаза застлали слезы нестерпимой тоски. Все притихли, думая, что он плачет об умершем брате. О, наивные простаки!.. Ему не нужно ни друзей, ни родных… Единственное счастье для него — возвратиться к губительно-прекрасной патрицианке, снова обонять знакомый аромат светящихся волос, с тайной дрожью прикоснуться к ней, чувствуя под скользящей тканью упоительное тело…

Катулл стиснул челюсти, как изголодавшийся хищник, что давно алчет в ночном лесу своей трепещущей жертвы.

Он не мог больше терпеть разлуку с Клодией. А внешних причин для поспешного отъезда было достаточно: отвратительная толкотня на улицах, повсеместное превознесение доблестей удачливого человекоубийцы Цеваря, упреки матери и отчуждение отца.