В течение всего царствования Людовика XVI неурожай сменялся неурожаем, цены на хлеб постоянно росли, в некоторых областях крестьяне, чтобы не умереть с голоду, паслись вместе со скотом. «Я видел Лангедок, Прованс, Дофине, Лион, Бургонь, Шампань, – писал Д. Фонвизин в 1778 году. – Первые две провинции считаются во всем здешнем королевстве хлебороднейшими и изобильнейшими. Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим… В сем плодоноснейшем краю на каждой почте карета моя была всегда окружена нищими, которые весьма часто, вместо денег, именно спрашивали, нет ли с нами куска хлеба». Положение крестьян и городских низов еще более ухудшил страшный голод 1788 года, вызванный опустошительным градом 13 июля, уничтожившим на корню более половины уже поспевавшего хлеба. В одном Париже количество нищих превысило 120 тысяч, а по всей Франции их насчитывалось более миллиона (на 25 миллионов жителей).

Сословная рознь достигла крайних пределов. Все видные и выгодные должности находились в руках двух привилегированных сословий: дворянства и духовенства, которые владели двумя третями французской земли и не платили почти никаких налогов. Прочие сословия роптали, особенно буржуазия, которая нашла себе сильного союзника во французской прессе. Печать, умело обходя цензурные строгости, постоянно твердила о несправедливости и вреде тогдашнего общественного устройства. Протесты писателей-просветителей сделали свое дело. «Мало-помалу народ захотел перейти от теории к практике», – пишет Тьер в своей «Истории революции». А Фонвизин тонко отметил духовно-нравственную основу французской (как и всех прочих) революции: «Редкого встречаю, в ком бы неприметна была которая-нибудь из двух крайностей: или рабство, или наглость разума».

Между тем двор не хотел и слышать об уступках, смеялся над предупреждениями, которые он получал со всех сторон, не придавал никакого значения протестам и временами сам играл в самую опасную для монархического правительства игру – игру в либерализм.

5 мая 1789 года начали свою работу Генеральные штаты – всесословное представительное учреждение королевства, созванное по приказу Людовика XVI, чтобы разделить с властью ответственность за положение в стране.

Но, прежде чем сословные представители собрались в Версале, в стране появилось множество книг и брошюр, авторы которых стремились разрешить волнующие общество вопросы о выборе депутатов от третьего сословия: должно ли их число равняться вместе взятому числу депутатов от дворянства и духовенства или же оно должно составить третью часть собрания. Наиболее сильное впечатление во всех слоях общества произвела известная брошюра аббата Сийеса «Что такое третье сословие?», где были следующие слова: «Что есть теперь третье сословие? Ничто. Чем оно хочет стать? Всем».

Такая постановка вопроса неминуемо вела к выводу, что третье сословие представляет собой всю Францию, а дворянство и духовенство – только свои привилегии. Под напором общественного мнения правительство вынуждено было узаконить положение, что число депутатов третьего сословия должно быть равно общему числу депутатов от первых двух сословий. Этот указ, вызвавший повсюду огромный энтузиазм, увеличил популярность министра финансов Неккера, которого считали его автором.

Приступили к выборам. Париж был разделен на 60 округов, каждый депутат которых получил наказы от собрания своих избирателей. Среди прочих требований все парижские округа, без исключения, заявили, что тайные приказы должны быть отменены, а Бастилия – уничтожена как крепость, угрожавшая Парижу, и как государственная тюрьма, двери которой закрыты для суда.

Собрание Генеральных штатов было открыто самим Людовиком XVI в Версале, в зале Малых забав. На первом же своем заседании депутаты третьего сословия постановили, что все дела должны решаться в присутствии всех сословий, простым большинством голосов. Дворянство отказалось признать это решение, духовенство – тоже, но слабым большинством голосов. Целый месяц между сословиями шли переговоры о компромиссе, которые, однако, ни к чему не привели. Тогда депутаты третьего сословия пригласили сочувствующих им депутатов от духовенства присоединиться к ним, и, когда десять священников перешли в залу Малых забав, представители третьего сословия объявили себя Национальным собранием – единственным полномочным представителем нации. Дворянство протестовало против этого решения, но духовенство одобрило его большинством голосов. Тогда дворяне убедили короля принять меры, чтобы Национальное собрание не могло продолжать свои заседания. На другой день депутаты Национального собрания обнаружили двери зала заседаний запертыми и охраняемыми солдатами французской гвардии. Депутаты перешли в другую залу – для игры в мяч – и там произнесли клятву не расходиться до тех пор, пока не будет выработана и принята конституция.

Но дворянство не желало уступать без боя. Оно добилось того, что Людовик XVI лично явился в Национальное собрание, отменил его решения и приказал каждому сословию заседать в отдельной зале. Король удалился в сопровождении дворян и нескольких епископов, большинство же священников остались с депутатами третьего сословия.

– Вы слышали повеление короля, – обратился церемониймейстер к президенту Национального собрания Бальи.

– Передайте королю, – раздался с места голос депутата Мирабо, – что мы собрались здесь по воле народа, и нас могут заставить уйти отсюда только силой штыков!

– Сегодня мы то же, кем были вчера, – холодно добавил Сийес, – приступим же к нашим занятиям.

Когда Людовику XVI сообщили о неповиновении депутатов, король смущенно пробормотал:

– Ну и черт с ними, пусть остаются! Национальное собрание возобновило свою работу.

В тот же вечер в Париже узнали о событиях в Версале и словах Мирабо. Громадная толпа собралась в Пале-Рояле. При криках «Да здравствует Национальное собрание!» люди, знакомые и незнакомые, обнимались и поздравляли друг друга с победой народа.

Эти постоянные сношения Национального собрания с населением Парижа обеспокоили двор. Королю было представлено множество проектов, как пресечь оппозицию, но так, как все они неминуемо вели к гражданской войне, король отверг их. К сожалению, в то же время Людовик XVI, склонившись на уговоры советников, стал более холоден по отношению к Неккеру, которого двор считал виновником беспорядков.

Наконец дворянство признало себя побежденным и присоединилось к Национальному собранию; правда, оно пошло на это, по словам одного депутата, из любви к королю, а не по убеждению. С этого времени собрание приступило к выработке конституции.

Между тем парижанам удалось привлечь на свою сторону солдат французской гвардии. Город явно выходил из-под контроля правительства. В ответ король решил ввести в столицу войска, квартировавшие под городом.

12 июля утром в Париж прибыл полк принца Ламбеска, другие отряды расположились в Сен-Клу, на Елисейских полях и в окрестностях Версаля. Потом вдруг разнесся слух об отставке Неккера, единственного министра, державшего сторону Национального собрания. На людей, распространявших эту новость, сначала смотрели как на сумасшедших или изменников, но постепенно беспокойство охватило весь город.

Толпы горожан стекались в Пале-Рояль, давно уже ставший местом публичных собраний. «Сделавшись центром распутства, азартных игр, праздности и раздачи брошюр, – пишет Тэн в «Истории происхождения Франции», – Пале-Рояль привлекает к себе все беспринципное население большого города, которое, не имея ни своего дела, ни домашнего очага, живет только ради удовлетворения любопытства или ради удовольствия всех этих завсегдатаев кофеен и игорных домов, разных авантюристов и забулдыг, затерявшихся или сверхштатных детищ литературы, искусства и адвокатуры, разных стряпчих, студентов, праздношатающихся, заезжих иностранцев и обывателей меблированных комнат». Здесь ораторы, известные и неизвестные, сменяли друг друга, не чувствуя никакой ответственности за свои провокационные речи. Камил Демулен, например, дразнил воображение слушателей такими картинами: «Раз животное попало в западню, его следует убить… Никогда еще такая богатая добыча не давалась победителям. Сорок тысяч дворцов, отелей, замков, две пятых имущества всей Франции будут наградой за храбрость. Те, кто считает себя завоевателями, будут покорены в свою очередь. Нация будет очищена». Тэн справедливо замечает, что это уже почти сформулированная программа террора.

Лица, вызвавшие недовольство этой возбужденной толпы, рисковали жизнью. Камил Демулен с удовлетворением рассказывал своим читателям о том, как «схватили полицейского шпиона, выкупали его в бассейне, затравили, как зверя на охоте, замучили под палочными ударами, вырвали глаз и в заключение, несмотря на мольбы о пощаде, снова бросили в бассейн. Пытка продолжалась с двенадцати до пяти с половиной часов, причем палачей было по крайней мере десять тысяч…»

Этих-то людей 12 июля Камил Демулен призвал к оружию. Ответом ему был яростный рев обезумевшей толпы, требовавшей смерти «тиранам» и «изменникам».

Демулен предложил надеть кокарды, чтобы отличать своих от чужих. «У меня были слезы на глазах, – писал он в своей газете «Старый Кордельер», – и я говорил с таким волнением, которое не в силах теперь выразить. Я продолжал: «Какой цвет вы изберете?» Кто-то закричал: «Выбирайте!» – «Хотите зеленый, цвет надежды, или голубой, принятый в Цинциннати, – цвет свободной Америки и демократии?» Со всех сторон закричали: «Зеленый – цвет надежды!» Тогда я сказал: «Друзья, сигнал подан. Смотрите: шпионы и пособники полиции смотрят мне прямо в глаза. Но пусть не рассчитывают они, – живой я не попаду к ним в руки» Потом, вынув из кармана два пистолета, я продолжал: «Я бы желал, чтобы мне подражали все добрые граждане!» Я сошел со своей импровизированной кафедры, и меня просто задушили в объятиях; одни меня прижимали к сердцу, другие рыдали на моей груди. Один гражданин из Тулузы, опасаясь за мою жизнь, не хотел оставлять меня одного ни на минуту. Между тем мне принесли зеленую ленту и я первый надел ее на мою шляпу и роздал такие же ленты всем, кто стоял близко от меня. Но скоро лент недостало. «Тогда возьмем листья, – сказал я, – и украсим ими наши шляпы».

Оборвав все каштаны возле Пале-Рояля, толпа последовала за Камилом Демуленом в Комеди Франсез. Там Демулен довел публику до такого возбуждения, что она потребовала закрытия театра в знак траура. Оттуда он повел толпу по бульварам, неся в руках накрытые черным крепом бюсты Неккера и герцога Орлеанского – «принца Равенство», которому, по слухам, грозила ссылка. Его спутники заставляли всех встречных снимать шляпы. На улице Сен-Мартен Демулен встретил отряд французской гвардии и убедил солдат следовать за ним. Толпа, увеличиваясь все более и более, дошла до Вандомской площади, но здесь путь ей преградил отряд немецкого полка. Офицер, возглавлявший отряд, предложил толпе разойтись. Его слова были встречены свистом, и произошла стычка, в которой погибло несколько человек и был разбит бюст Неккера; в конце концов, с помощью гвардейцев, немцев прогнали.

Ближе к ночи с колоколен всех церквей и с каланчи ратуши раздался набат, на улицах забили в барабаны – это комитеты избирательных округов призывали жителей вооружаться. В ратуше единогласно было решено принять новую национальную кокарду: голубую с красным, так как эти цвета входили в поле герба города Парижа.

13 июля город очутился во власти вооруженных шаек. Очевидец вспоминал, что в ночь на 14 июля «целое полчище оборванцев, вооруженных ружьями, вилами и кольями, заставляли открывать им двери домов, давать им пить, есть, деньги и оружие». Все городские заставы были захвачены ими и сожжены. Среди бела дня пьяные «твари выдергивали серьги из ушей гражданок и снимали с них башмаки», нагло потешаясь над своими жертвами.

Одна банда этих негодяев ворвалась в Лазаристский миссионерский дом, все круша на своем пути, и разграбила винный погреб. После их ухода в приюте осталось тридцать трупов, среди которых была беременная женщина. «В течение этих двух суток, – пишет Бальи, – Париж чуть не весь был разграблен; он спасен от разбойников только благодаря национальной гвардии». Днем 14 июля разбойничьи шайки удалось обезоружить, нескольких бандитов повесили. Только с этого момента восстание приняло чисто политический характер.

Еще в ночь на 14 июля по всему городу распространился слух о том, что 15-го королевские войска атакуют Париж. Городской комитет, составленный, из представителей округов, принял решение предупредить нападение, овладев Бастилией.

Комендант крепости де Лоне уже несколько дней тщательно готовился к обороне. Он велел втащить на башни фуры с булыжником и приготовить ломы для разрушения печных труб, обломки которых должны были раздавить нападавших. В стенах делались новые амбразуры и бойницы, у ворот и на башнях расставлялись пушки.

14 июля гарнизон Бастилии, состоявший из 32 швейцарцев Салис-Самадского полка и 82 инвалидов, располагал 15 пушками, установленными на башнях, 3 орудиями, поставленными на внутреннем дворе, напротив ворот, 400 мушкетами, 14 ящиками пушечных ядер, 3 тысячами патронов; однако в крепости почти не было провианта и воды.

Пространство перед первым подъемным мостом занимали казармы и множество лавок. Чтобы не подпустить нападавших к крепости, следовало бы снести все эти постройки, но де Лоне не сделал этого, так как получал значительный доход от сдачи лавок внаем. Комендант допустил еще одну ошибку, не наведя пушку на Арсенал, рядом с которым стоял принадлежавший ему домик.

Утром 14 июля в Бастилию прибыла депутация из ратуши, пытавшаяся предотвратить штурм крепости.

«Уберите ваши пушки, дайте слово, что не прибегнете ни к каким враждебным действиям, – потребовали парламентеры, – а мы со своей стороны ручаемся, что удержим народ от нападения на крепость». Бастилия еще не была окружена народом вплотную, поэтому де Лоне принял гостей весьма любезно. Он пригласил их разделить с ним завтрак, согласился отодвинуть пушки от амбразур и взял клятву с солдат гарнизона, что они не станут стрелять в народ, если не последует штурма. По замечанию Тэна, с вооруженной толпой, собравшейся перед Бастилией, обращались «как с детьми, которым стараются сделать как можно меньше вреда».

При выходе из крепости парламентеры столкнулась с Тюрьо, депутатом одного из округов, присланным городским комитетом с требованием впустить в Бастилию отряд народной милиции. Де Лоне отказался пойти на это, но позволил Тюрьо подняться на стены и башни крепости, чтобы тот смог лично убедиться в том, что пушки отодвинуты от амбразур.

Между тем толпа перед Бастилией требовала немедленной сдачи крепости. Когда вышедший из ворот Тюрьо объявил о результатах переговоров, раздались негодующие крики: «Нас изменнически предали!» Тюрьо схватили и, держа над его головой топор, повели в ратушу. В это время первые смельчаки побежали к внешнему подъемному мосту, увлекая за собой остальных.

Осада Бастилии началась.

Двое молодых людей, Даван и Дассен, спустились по крыше парфюмерной лавки на крепостную стену, примыкавшую к гауптвахте, и спрыгнули во внешний (комендантский) двор Бастилии; Обер Бонмер и Луи Турне, бывшие солдаты, последовали за ними. Вчетвером они перерубили топорами цепи подъемного моста, который рухнул вниз с такой силой, что подпрыгнул от земли чуть не на два метра; при этом один из горожан, толпившихся у ворот, был раздавлен, другой покалечен. Народ с криками торжества ринулся через комендантский двор ко второму подъемному мосту, уже непосредственно ведущему в крепость, но здесь их встретил мушкетный залп. Толпа в замешательстве рассыпалась по двору, усыпав землю телами убитых и раненых: большинство штурмующих не знали, каким образом были открыты первые ворота, и решили, что это сделал сам комендант, чтобы завлечь их в ловушку. Между тем де Лоне, несмотря на постоянный обстрел крепости, до сих пор удерживал солдат от ответного огня.

Раненых на носилках понесли в город как доказательство «измены» коменданта Бастилии. Среди них был умирающий гвардеец, чей вид заставил его товарищей по оружию двинуться на помощь осаждавшим. Около двух тысяч гвардейцев провозгласили своим командиром Гюллена, директора королевской прачечной, и гренадера Лазара Гоша

Когда солдаты входили на комендантский двор, густой дым заволакивал крепость – это горели казармы и лавки; перед вторым подъемным мостом штурмующие подожгли несколько телег с сеном, которые, однако, лишь мешали навести на ворота пушки. Гарнизон, в свою очередь, через бойницы у ворот наудачу осыпал осаждавших картечью из двух небольших орудий.

Эли, бывший офицер полка королевы, и купец Реоль смело бросились вперед, чтобы оттащить от ворот телеги; двое горожан, последовавших за ними, упали, сраженные картечью. Как только Эли и Реоль расчистили место перед воротами, подъемный мост стали обстреливать из пушек – таким образом надеялись перебить удерживающие его цепи. Одновременно по крепости велась ружейная стрельба со всех окрестных крыш, правда, не причинявшая гарнизону ни малейшего вреда. Ответный орудийный огонь из крепости только увеличивал ярость толпы, беспрестанно вопившей: «Хотим взять Бастилию!»

В это время к Бастилии прибыла вторая делегация из ратуши во главе с аббатом Фуше (который позже изречет знаменитую глупость: «Это аристократы распяли Христа»). Парламентеры делали знаки, чтобы гарнизон прекратил огонь, но солдаты ничего не видели из своих бойниц, окутанных дымом. Депутаты уже хотели уйти ни с чем, как вдруг вдали показалась третья делегация – с барабанщиком и белым флагом. Под барабанный бой парламентеры подошли к стенам и закричали, размахивая знаменем:

– Мы пришли для переговоров, прекратите огонь! Инвалиды на башнях, в знак мира, сняли высокие шапки и опустили ружья. Делегация двинулась к воротам, как вдруг раздался залп – это стреляли швейцарцы, расположившиеся на внутреннем дворе и не знавшие о прибытии парламентеров.

Осаждавшие пришли в исступление: они проклинали и де Лоне, и ратушу; барабанщика едва не убили. Все повторяли сказанную кем-то фразу:

– Наши трупы наполнят рвы.

К воротам крепости приволокли девушку, обнаруженную в казармах; как уверяли поймавшие ее, это была дочь коменданта. Девушка говорила, что она дочь командира инвалидов Мансиньи, как это и было на самом деле, но ей не верили. Толпа окружила ее, крича: «Надо сжечь ее живьем, если комендант не сдаст крепость!» Мансиньи, с высоты башни увидев свою дочь, лежавшую без чувств на земле, бросился ей на помощь и был убит двумя выстрелами. Девушку действительно стали обкладывать соломой, чтобы сжечь, но Обер Бонмер вырвал ее из рук озверевшей толпы и отнес в безопасное место, после чего вернулся под стены Бастилии.

Шел шестой час с начала штурма крепости, надежды на его успешное окончание постепенно таяли. У восставших не было ни единого руководства, ни военного опыта (гвардейцы ограничивались огневой поддержкой, не участвуя непосредственно в штурме). За это время гарнизон потерял, за исключением Мансиньи, только одного защитника – инвалида, убитого ядром; потери же осаждавших составили 83 убитых и 88 раненых. В ход пошли самые несуразные проекты, с помощью которых хотели заставить гарнизон сложить оружие. Качали насосом воду, в надежде залить пороховые ящики, расставленные на башнях возле орудий, но струя едва достигала середины башен; какой-то пивовар предлагал сжечь «эту каменную глыбу», поливая ее лавандовым и гвоздичным маслом, смешанным с порохом; один молодой плотник, питавший страсть к истории и археологии, носился с чертежом римской катапульты.

Бастилия, безусловно, устояла бы, не будь в числе ее защитников инвалидов, с большой неохотой стрелявших в соотечественников. «Бастилия была взята не приступом, – свидетельствует один из участников штурма, – она сдалась еще до атаки, заручившись обещанием, что никому не будет сделано никакого зла. У гарнизона, обладавшего всеми средствами защиты, просто не хватало мужества стрелять по живым телам; с другой стороны, он был сильно напуган видом этой огромной толпы. Осаждающих было всего восемьсот-девятьсот человек; это были разные рабочие и лавочники из ближайших мест, портные, каретники, суровщики, виноторговцы, смешавшиеся с национальной гвардией; но площадь Бастилии и все прилегающие улицы были переполнены любопытными, которые сбежались смотреть на зрелище». Среди этих последних выделялись нарядные женщины, с веселыми, оживленными лицами, «оставившие свои экипажи на некотором расстоянии». Гарнизону же с высоты стен казалось, что на них идет весь миллионный Париж.

Инвалиды с самого начала штурма выражали недовольство комендантом: у них в городе остались жены и дети, и они волновались за их судьбу. «Нужно сдаться», – твердили они, уже не сдерживаемые привычкой к дисциплине. Одни швейцарцы выражали готовность сопротивляться до конца.

Мрачный де Лоне метался по двору, как тигр в клетке, изредка останавливаясь, чтобы по реву толпы определить положение дел. Единственный достойный выход он видел в смерти. Выхватив из рук канонира факел, он с остекленевшим взглядом направился к пороховому погребу… Запасов пороха, хранившихся в крепости, хватило бы, чтобы разрушить до основания не только саму Бастилию, но все Сен-Антуанское предместье; наверное, в эту минуту де Лоне чувствовал себя Самсоном, погребающим вместе с собой филистимлян под обломками храма.

Два офицера, угадавших намерение коменданта, в ужасе преградили ему путь. Один из них приставил штык к его груди, а другой отобрал факел. Комендант, видя, что никто не желает умереть смертью солдата, окончательно потерял голову и дошел до того, что начал умолять инвалидов дать ему бочонок пороха, чтобы он мог взорвать хотя бы самого себя.

– Надо сдаться, – отвечали ему.

Де Лоне отправился в залу Совета и сел писать документ о сдаче крепости. В эту минуту к нему вошел командир швейцарцев Луи де Флю с сообщением, что пушка осаждавших серьезно угрожает подъемному мосту; он просил разрешить ему сделать вылазку, чтобы очистить комендантский двор. Де Лоне вместо ответа протянул ему лист бумаги, на котором было написано: «У нас 20 тысяч фунтов пороха; мы взорвем на воздух гарнизон и весь квартал, если вы не примете капитуляции». Де Флю начал горячо возражать, уверяя, что нет никаких причин сдаваться, но де Лоне был непреклонен. Храброму командиру швейцарцев оставалось только подчиниться.

Де Флю направился к подъемному мосту и бросил свернутую в трубку записку коменданта в одну из бойниц. Увидев это, инвалиды закричали осаждавшим:

– Не убивайте нас, мы согласны сдаться!

Чтобы достать записку, от которой осаждавших отделял широкий ров, через него перекинули доску. Некто Мальяр подобрал записку и передал ее Эли, возглавлявшему штурм ворот. Эли прочитал ее вслух и, прикрепив на конец шпаги, замахал ею, делая знак прекратить стрельбу; но его мало кто видел. Гвардейцы, окружавшие его, крикнули инвалидам:

– Честное слово солдат, мы не сделаем вам ничего худого. Опустите мост!

Спустя некоторое время подъемный мост опустился. Эли, Гюллен и другие руководители штурма вошли в крепость. Между тем остальные, не зная о капитуляции крепости, продолжали стрельбу. Один из офицеров гвардии, Гумбер, взобрался на вал, чтобы подать народу знак о сдаче Бастилии, но его мундир ввел в заблуждение толпу и он был убит несколькими выстрелами. Тогда гренадер Арне сорвал с головы шляпу, нацепил ее на ружье и замахал ею. Не прекращая стрелять, народ повалил к воротам.

Было четыре часа сорок минут. Бастилия пала.

Гарнизон Бастилии выстроился шпалерами во дворе: инвалиды направо от входа, швейцарцы – налево; оружие те и другие сложили вдоль стен. Инвалиды живо выражали свою радость, размахивая киверами и аплодируя победившему народу, но вид их мундиров вызвал в толпе ярость. Зато швейцарцев, вывернувших наизнанку свои мундиры, победители сначала приняли за узников и в порыве умиления обнимались с ними, называли братьями… Только одного из них погубил собственный страх – того, кто наводил пушки, стоявшие у ворот. Этот солдат сумел выбраться из крепости и уже перешел мост, как вдруг кто-то обратил внимание на его мундир и закопченное порохом лицо; в следующее мгновение удар сабли раскроил ему череп, и он упал на землю, смешав свою кровь с кровью убитых им людей.

Эли и другие гвардейцы, вступив в крепость, старались держать слово и оградить гарнизон от расправы, но хлынувшая в ворота толпа крушила все на своем пути, «каждый стрелял, не обращая внимание, куда и в кого попадали заряды», – вспоминает очевидец. Больше всех досталось бедным инвалидам, которых чуть не растерзали на месте. На Бекара (одного из двух офицеров, не давших де Лоне взорвать Бастилию) кто-то указал как на тюремщика: ему отрубили кисть руки, тело прокололи насквозь двумя ударами шпаги и таскали по двору, глумясь. Правду о нем узнали только вечером, и тогда его отрубленную руку-ту самую руку, которая спасла всех, – с триумфом понесли по городу.

Де Лоне, одетый в светло-серый фрак, с обнаженной головой, опершись рукой о палку с золотым набалдашником, внутри которой был скрыт кинжал, молча ждал своей участи. Купец Шолла узнал его и хотел арестовать. Де Лоне попытался заколоться, но подбежавшие гвардейцы удержали его руку и вывели из крепости.

Тем временем поиски коменданта продолжались. Введенные в заблуждение формой и орденами, одни схватили секунд-майора де Мире, другие лейтенанта Карона, третьи майора Делома, четвертые лейтенанта Пирсона (поручику Пюже удалось, вывернув наизнанку мундир, выбраться из крепости и затеряться в толпе). Мире, служивший прежде в гвардии, крикнул своим бывшим однополчанам: «Товарищи, ко мне! Неужели вы дадите так позорно погибнуть честному человеку?» Гвардейцы вырвали его из рук толпы и, окружив, повели в город. Остальных офицеров тоже удалось спасти от немедленной расправы.

На внутреннем дворе царил невероятный беспорядок. Раздавались возгласы: «Где жертвы? Теперь они свободны!» Толпа рассеялась по крепости. «Они набросились, как вороны на свежую добычу, – пишет депутат Дюссо, – обшарили все подвалы, побывали во всех переходах. По темным лестницам взбираются они на платформы и радуются, что им нечего больше бояться того, что их прежде так страшило. Они угрожают самим пушкам; расшатывают и скатывают вниз огромные камни, и шум, производимый их падением, отзывается в сердце каждого француза. Золото, серебро и документы были разграблены. Были вытащены на свет разные страшные орудия, пугавшие своей странной и ужасной формой; цепи, слишком часто запятнанные засохшей кровью, тяжелые кандалы, из которых многие были потерты ежедневным употреблением и вызывали взрывы негодования при мысли о множестве тех несчастных, для которых они были обычным мучением». Снаружи по крепости в это время все еще велась стрельба, и на одной из башен выстрелом снизу был убит десятилетний мальчик, принимавший участие в штурме.

Со всех сторон звали тюремщиков отпирать двери, но те или попрятались, или смешались с народом. Поминутно раздавались громкие крики с требованием ключей, но ключи большей частью были уже в городе: каждая найденная связка с триумфом проносилась народом по улицам и вручалась президентам округов. Одному из них, Бриссо де Варвилю, некогда сидевшему в Бастилии, досталась связка, в которой он узнал ключ от собственной камеры.

Не найдя ключей, стали выламывать двери; при свете факелов осматривали помещение и шли дальше. Камеры крепости пустовали. Наконец в одной из них на крики толпы и удары ломов и топоров ответил слабый возглас. Уступив напору, дверь разлетелась вдребезги, и перед толпой предстал белый как лунь старик, с блуждающим взором и безумной улыбкой на губах. При виде людей, которых он принял за пришедших за ним палачей, узник встал в оборонительную позицию. Его окружили, стали расспрашивать; в ответ он бормотал что-то про Людовика XV и маркизу Помпадур. Ему сказали, что эти люди давно умерли, а Бастилия в руках народа. Старик без всякого волнения выслушал эти слова и, ничего не отвечая, безучастно сел на кровать. Думая, что он растерялся от неожиданной радости, толпа подхватила его на руки и с торжеством понесла на двор.

Этого старика звали Тавернье. Причины его заключения остались невыясненными; кажется, он был замешан в деле Дамьена, который в 1757 году нанес Людовику XV рану ножом, когда король садился в карету. Тавернье провел десять лет на островах Святой Маргариты и тридцать лет в Бастилии, где сошел с ума. Он был первым узником, освобожденным в этот день. Казалось, Тавернье прожил так долго лишь для того, чтобы народ мог увидеть пример произвола и жестокости, превосходящий всякое воображение.

Толпа, несшая Тавернье, встретилась на выходе с двумя узниками, найденными в другой башне и также вынесенными оттуда на руках. Это были граф де Вит и граф де Солаж. Их сторож Гюйон, страшась народного гнева, сам открыл двери их тюрьмы и просил защиты у графа Солажа. Гюйон единственный из всех тюремщиков сохранил свои ключи.

Де Вит был такой же древний старик, как и Тавернье. Он провел двадцать лет в Венсенском замке и десять лет в Бастилии за то, что сообщил некоторые биографические сведения о графине Дюбарри писателю Лакосту де Мезьеру для его скандального сочинения об этой любовнице Людовика XV. Теперь он с сильным иностранным акцентом бессвязно бормотал бессмысленные слова. Долгое заключение лишило его рассудка, и он, как и Тавернье, кончил свою жизнь в доме для умалишенных.

Граф Солаж обнимал своих освободителей, благодарил их, восторгался победой народа и громко рассказывал о своих страданиях. Он был заключен в Венсенский замок в 1782 году по просьбе отца, недовольного его поведением. Переведенный затем в Бастилию, Солаж семь лет провел в одиночестве – к нему не приходили ни следователи, ни родные, и он не получил ни одного ответа на свои письма к отцу, полные раскаяния. Несмотря на это, первым, кого граф захотел увидеть после освобождения, был его отец. Но кто-то из толпы, знавший семью Солажей, сообщил графу, что его отец уже два года, как умер. Солаж залился слезами. Свобода не принесла ему особой радости – он умер в страшной нищете.

Кроме этих людей, были освобождены еще четверо заключенных – Бешад, Ларош, Лакореж и Пюжад. Все они были посажены в Бастилию в 1787 году по обвинению в подделке двух векселей, принятых банкирами Туртоном, Равелем и Галле де Сантером. Мошенники, арестованные одни в Париже, другие в Амстердаме, почему-то не были преданы обычному суду, а без всякого следствия подверглись заключению в Бастилии. Более того, их главарь, Анри Ла Барт, также посаженный с ними в Бастилию, был уже давно выпущен на свободу, а их продолжали держать в крепости. После освобождения узников банкиры начали против них процесс, но суд оправдал их.

Ко всем заключенным народ проявил уважение и сочувствие.

В это время Эли, Гюллен и гвардейцы вели коменданта, бастильских офицеров, инвалидов и швейцарцев в ратушу. При виде пленников, говорит Тэн, жажда убийства охватила даже тех, кто вначале не хотел крови. «У кого не было при себе оружия, – вспоминал де Флю, – тот бросал в меня каменья; женщины скрежетали зубами и грозили мне кулаками. Позади меня уже были убиты двое из моих солдат… Наконец, под общей угрозой быть повешенными, я добрался до городской ратуши… тогда ко мне поднесли насаженную на копье человеческую голову, советуя полюбоваться ею, так как это голова де Лоне».

Мемуары Линге создали последнему коменданту Бастилии дурную славу. Пока де Лоне вели к ратуше, толпа вокруг него кричала: «Надо ему перерезать горло! Повесить его! Привязать к хвосту лошади!» Все хотели, чтобы он испытал те же страдания, что и его несчастные узники; на него плевали, вырывали у него клочья волос, угрожающе подносили к лицу пики… Наконец у Гревской площади толпа набросилась на него. Несколько гвардейцев мужественно пытались защитить пленника. Поскольку коменданта узнавали по тому, что он шел с обнаженной головой, Гюллен в великодушном порыве надел на него шляпу; в следующий миг он был сбит с ног и лишился чувств… Когда он пришел в себя, де Лоне рядом не было.

Аббат Лефевр, очевидец расправы над комендантом, свидетельствовал, что де Лоне «защищался, как лев». Желая избавиться от мук, он пнул одного из нападавших в пах и крикнул:

– Пусть меня убьют!

Эти его слова прозвучали как последний приказ. Его сразу подняли на штыки и поволокли труп к канаве, вопя: «Это чудовище предало нас! Нация требует его головы!» Человеку, получившему пинок, было предоставлено право самому отсечь коменданту голову. Этот безработный повар, рассказывает Тэн, «пришедший в Бастилию просто, чтобы поглазеть на происходящее… рассудил, что если, по общему мнению, дело это такое «патриотическое», то за отсечение головы чудовищу его еще могут наградить медалью», и без лишних слов принялся за дело. Взяв протянутую ему саблю, он несколько раз ударил по шее трупа; затем вытащил из кармана нож с черной рукояткой и «в качестве повара, умеющего расправляться с мясом», быстро закончил операцию и насадил голову коменданта на пику.

При виде головы де Лоне толпу охватило веселье. Ужасную пику носили по всему городу; перед статуей Генриха IV ее трижды наклонили: «Кланяйся своему господину!»

Расправа была учинена почти над всеми офицерами гарнизона. Лейтенант Персон был убит еще по дороге в ратушу; секунд-майор Мире, дойдя до дома, отослал сопровождавших его гвардейцев и стал открывать дверь – в этот момент появившиеся из-за угла вооруженные горожане опознали его и убили; лейтенант Карон был ранен, но его удалось вырвать из рук озверевшей толпы.

Майора Делома пытался защитить бывший узник Бастилии де Пеллепор, который стал уверять народ, что майор был истинным отцом для заключенных.

– Остановитесь, это мой благодетель! – призывал он. Видя, что слова мало помогают, Пеллепор выхватил шпагу и грудью заслонил майора.

– Благородный молодой человек, что вы делаете? – сказал Делом. – Вы погубите себя, а меня не спасете.

Ревущая толпа набросилась на них обоих. Пеллепор получил удар топором по шее, однако его оттащили и спасли; что касается Делома, то минуту спустя его голова оказалась на пике; позже ее выставили на всеобщее обозрение рядом с головой де Лоне.

Трупы всех убитых офицеров отнесли в морг, кроме тела де Лоне, которое не было найдено. Только полгода спустя какой-то солдат принес семье коменданта его часы и некоторые другие драгоценные вещи; но он категорически отказался объяснить, каким образом они попали к нему.

Инвалидов привели в ратушу. Их энтузиазм исчез, и они стояли бледные, молчаливые, ожидая самого худшего… Вдруг в голову Эли пришла спасительная мысль; он обратился к ним:

– Присягните на верность нации!

Инвалиды, все как один, подняли руки и принесли гражданскую присягу. Толпа расчувствовалась и бросилась обнимать их со слезами радости.

Швейцарцев отвели в Пале-Рояль, где они также нашли защитников. Их выдали не то за узников, не то за солдат, отказавшихся стрелять в народ. Тотчас начался сбор пожертвований в их пользу, и парижане обступили их, выражая сочувствие.

На следующий день в городе начались массовые избиения «аристократов». Франция вступала в эпоху, о которой позже один депутат Конвента выразился так: «Престол Божий – и тот пошатнулся бы, если бы наши декреты дошли до него».

В Версале узнали о взятии Бастилии только в полночь (король в этот день отметил в дневнике: «Ничего»). Как известно, лишь один придворный, герцог де Лианкур, понял смысл случившегося.

– Но ведь это бунт! – удивленно воскликнул Людовик XVI, услышав новость.

– Нет, Ваше Величество, это не бунт, это революция, – поправил его Лианкур.

А когда королю доложили о смерти де Лоне, он равнодушно отозвался: «Ну что ж! Он вполне заслужил свою участь!» Вскоре Людовик XVI не погнушался надеть трехцветную кокарду, увидев которую Мария Антуанетта брезгливо поморщилась: «Я не думала, что выхожу замуж за мещанина».

Так отреагировал двор на событие, возвещавшее будущую гибель монархии.

Зато в обоих полушариях взятие Бастилии произвело огромное впечатление. Всюду, особенно в Европе, люди поздравляли друг друга с падением знаменитой государственной тюрьмы и с торжеством свободы. В Петербурге героями дня стали братья Голицыны, участвовавшие в штурме Бастилии с фузеями в руках. Генерал Лафайет послал своему американскому другу, Вашингтону, ключи от ворот Бастилии – они до сих хранятся в загородном доме президента США. Из Сан-Доминго, Англии, Испании, Германии слали пожертвования в пользу семейств погибших при штурме. Кембриджский университет учредил премию за лучшую поэму на взятие Бастилии. Архитектор Палуа, один из участников штурма, из камней крепости изготовил копии Бастилии и разослал их в научные учреждения многих европейских стран. Камни из стен Бастилии шли нарасхват: оправленные в золото, они появились в ушах и на пальцах европейских дам.

В день взятия Бастилии, 14 июля, по предложению Дантона, городской комитет создал комиссию по разрушению крепости. Работы возглавил Палуа. Кроме того, четверым комиссарам поручили разобрать тюремный архив.

Осмотр Бастилии привел ко многим открытиям. На стенах камер были найдены имена заключенных, не значившиеся в тюремном журнале (отчасти это могло объясняться тем, что множество документов сгорело и было растащено). В двух казематах обнаружили человеческие скелеты в цепях; почему их не предали земле, осталось тайной. Архивные документы еще раз подтвердили, по каким ничтожным поводам людей обрекали на долгие годы заточения. Так, одну женщину держали в Бастилии за то, что она имела «злой характер»; напротив многих имен значилось просто: «Заключен по подозрению».

Когда стены Бастилии были снесены более чем наполовину, на ее руинах устроили народные гуляния и вывесили табличку: «Здесь танцуют». Окончательно крепость разрушили 21 мая 1791 года. Камни ее стен и башен были проданы с аукциона за 943 769 франков.

Разрушение Бастилии не означало того, что новая власть больше не нуждалась в тюрьмах. Напротив, очень скоро наступили времена, когда о Бастилии, как, пожалуй, и обо всем старом режиме, многие французы стали вспоминать с ностальгией. Революционный произвол и насилие оставили далеко позади себя злоупотребления королевской власти, а каждый город обзавелся собственной якобинской бастилией, которые, в отличие от Бастилии королевской, никогда не пустовали.

Взятие и разрушение Бастилии во времена Людовика XVI было очевидной военной и политической бессмыслицей, необходимой только некоторым демагогам для того, чтобы столкнуть лбами народ и королевскую власть. Две другие тюрьмы – Бисетр и Шарантон, где в ужаснейших условиях томились сотни заключенных, никто и пальцем не тронул. Эти, так сказать, «народные» тюрьмы не вызывали у народа такой ненависти, как Бастилия, – как-никак тюрьма для аристократов. Логика революционного мышления во все времена отличается каким-то загадочным, необъяснимым своеобразием…

И все же не стоит забывать, чем долгие века была Бастилия для тысяч ее узников. Французский историк Мишле некогда взывал к своим соотечественникам: «Вы, которые проливаете реки слез над ужасами революции, пролейте хотя бы слезинку над ужасами, ее породившими». Мне остается лишь обратиться к читателю с запоздалой просьбой считать эти слова эпиграфом ко всей книге.