XIII
ПРОПОЙЦА
Жизнь в доме князей Святозаровых текла для того времени более чем однообразно.
Едва ли был тогда другой дом в невской столице из числа домов высшего петербургского света, где бы царила такая патриархальная и такая чисто семейная атмосфера.
Все интересы князя Андрея Павловича и княгини Зинаиды Сергеевны сосредоточивались на их сыне Василие, подраставшем юноше, которому шел в то время шестнадцатый год.
Посещая изредка, лишь официально, двор и еще реже делая некоторые визиты, княжеская чета жила скромно и замкнуто, совершенно вдали от тогдашнего шумного большого света.
Сначала этот «свет» недоумевал и косился на них, как на отщепенцев, а затем явление это стало заурядным и мало интересным по своей давности и «свет» примирился с ним и махнул рукою.
Дома князей Святозаровых для него как бы не существовало.
Знали только, что князь и княгиня всецело поглощены воспитанием князька Василия Андреевича Святозарова.
«Готовят, видно, восьмое чудо! Поживем — увидим!» — язвили некоторые.
Действительно, князь Василий Святозаров, предназначаемый родителями, по обычаю, к военной службе, получил для того времени исключительное образование.
Целый полк учителей и гувернеров старались набить его голову всевозможной современной мудростью, чтобы сделать его чуть ли не энциклопедистом.
Этим занято было все время юноши, хотя нельзя сказать, чтобы уроки этой толпы учителей приносили молодому князю очень большую пользу.
Он усваивал из них, как это всегда бывает при очень обширной программе образования, лишь отрывочные сведения по различным научным отраслям, не зная основательно ни одного предмета.
Был лишь один видимый результат ученья — молодой князь говорил довольно свободно на нескольких иностранных языках.
Для того времени уже одним этим цель образования считалась более чем достигнутой — князь и княгиня были довольны и преподавателями, и сыном.
Что касается воспитания, то балованный сынок богатых и титулованных родителей рос, понятно, изнеженным, своевольным и капризным существом.
Малейшее его желание исполнялось.
Князь и княгиня сумели уберечь мальчика от тлетворных примеров и знания жизни, бившей довольно нечистым ключом за воротами княжеского дома, и в шестнадцать лет юноша был совершенным ребенком, не зная многого из того, что передается друг другу подростками с краской волнения на лице, сдавленным шепотом и варьируется на разные лады, и что затем служит надежным щитом, когда на грани зрелых лет юношу неизбежно захлестнет волна пробудившейся страсти.
Наивность шестнадцатилетнего юноши, приятная для родителей, подчас до седых волос считающих своих детей малыми ребятами, едва ли может признаваться, особенно в мальчике, идеалом воспитания.
Окруженный китайской стеною от жизни, не зная ее совершенно, он все же будет принужден вступить в эту жизнь и на каждом шагу наталкиваться на неведомые ему житейские отношения.
В таком блаженном неведении жизни, в полном смысле этого слова, рос в родительском доме, окруженный раболепствующей толпой слуг и смотрящих в глаза мальчику с целью угадать его желание родителей, молодой князь Василий Святозаров.
По наружности это был красивый юноша, еще не совсем сформировавшийся, но обещающий быть стройным молодым человеком.
Отношения между супругами Святозаровыми сделались самыми задушевными.
Общая их любовь к единственному сыну связала их крепкими, нерасторжимыми узами.
Прошлое с летами, если не совершенно забылось, то по крайней мере, не было частого повода для воспоминаний о нем.
Лето семейство князей Святозаровых Проводило на даче в окрестностях Петербурга, ни разу за все это время не посетив Несвицкого.
Княгиня лишь порой вспоминала деревянный крест в отдаленной аллее тамошнего сада, но это воспоминание уже утратило свою острую горечь и появлялось лишь при редких посещениях Дарьи Васильевны Потемкиной, единственного лица, являвшегося в княжеском семействе представительницей его грустного прошлого.
Тяжелы были эти посещения и для князя Андрея Павловича, приветливо и утонченно любезно встречавшего мать могущественного человека.
Ему было совершенно не по себе в присутствии этой его невольной и непрошенной сообщницы.
«Какое счастье, что мальчик умер! — думал князь. — Иначе бы я не выдержал и во всем покаялся бы жене… Но каково бы было его снова теперь приучать к иной доле».
Князь, уже теперь совершенно убежденный, что это был его сын, не думал об охранении прав и богатств своего первенца — Васи.
«На обоих бы хватило!» — иногда посещала его грустная мысль.
Повторяем, это было только в редкие дни визитов старушки Потемкиной.
Несчастье, обрушившееся на его бывшего камердинера Степана Сидоровича, и его таинственное исчезновение дошло до сведения князя Андрея Павловича.
Он принял в своем бывшем слуге горячее участие и даже со своей стороны обратился к полицеймейстеру с просьбою, в случае розыска пропавшего, уведомить его об этом.
Но прошел месяц, другой, а о Степане Сидоровиче не было ни слуху, ни духу.
Явилось даже предположение, что он покинул Петербург.
Аккуратная в денежных расчетах, Калисфения Фемистокловна открыла, что в день ухода ее мужа из кондитерской у него в кармане должно было быть несколько сот рублей.
«Уехал верно, к святым местам помолиться…»
«Успокоится, вернется…» — хладнокровно решила она, перестав даже справляться об исчезнувшем муже.
В тоне этого высказанного ею решения звучала настолько равнодушная нотка, что казалось существование Степана Сидорова на белом свете было для нее совершенно безразлично.
Такова была черствая натура этой женщины.
Князь Андрей Павлович виделся с Калисфенией Фемистокловной и знал и ее предположение относительно судьбы ее мужа.
Не получая от полиции сведений о результате его розыска, он стал склоняться к верности этого мнения.
«Может в какой дальний монастырь забрался… да там и остался…» — думал князь.
При воспоминании о монастыре, ему невольна пришла на мысль графиня Переметьева, тоже, как и Степан, без вести пропавшая из Петербурга.
Однажды утром, когда князь Андрей Павлович, только что окончив свой туалет, вышел в кабинет, новый камердинер Тихон с таинственным видом вошел в комнату.
Князь заметил странное выражение лица слуги.
— Что такое? — спросил он.
— Сидорыч, ваше сиятельство, там пришли-с…
— Сидорыч, какой Сидорыч? А, Степан?.. — воскликнул князь. — Наконец-то отыскался, зови его сюда…
— Не хороши-с они… ваше сиятельство, — запинаясь, заметил Тихон.
— Не хорош… то есть как не хорош…
— Вид-с больно безобразный и потом-с… хмельны очень…
— Пьян!
— То есть еле на ногах стоит…
— Так уложите… пусть выспится…
— Уже им на кухне предлагали… Никак с ними не сообразишь…
— Что же?
— К вашему сиятельству просятся… Дело, говорит, есть… Тайна… Путем и не поймешь…
Князь Андрей Павлович побледнел.
— Тайна!.. — машинально повторил он.
— Так точно, ваше сиятельство! Несуразное они что-то несут. Известно, во хмелю, в сильном градусе…
Князь молчал и сидел задумавшись.
— Так как же прикажете-с?..
— Что? — спросил, точно очнувшись, ничего не слышавший князь.
— Насчет Сидорыча…
— Зови сюда…
— Сюда никак невозможно, ваше сиятельство, через чистые комнаты-с… Они все в грязи-с… На дворе-то мокрота и слякоть…
— А…
Князь вновь задумался.
— Проведи в гардеробную… Но чтобы там ни души…
— Слушаю-с… — удивленно вскинул на князя глаза Тихон и удалился.
Князь остался один.
«Тайна! Какая тайна?.. Просто с пьяна городит вздор… — пронеслось в его голове. — Надо все-таки его видеть… несчастный… пьян и весь в грязи…» — припомнил князь слова Тихона.
Он встал и медленно прошел в гардеробную, находившуюся на совершенно противоположной стороне дома.
Княгиня Зинаида Сергеевна еще спала.
То, что представилось глазам князя Андрея Павловича в гардеробной, превзошло всякие его ожидания.
Если бы он знал наверное, что стоящее перед ним существо его бывший камердинер, а затем петербургский купец Степан Сидоров, однолеток его, князя, то он никогда не поверил бы этому.
Перед князем стоял, как-то сгорбившись, расслабленный старик, одетый в невозможное рубище, покрытое толстым слоем липкой грязи.
Цвет когда-то суконного, но теперь состоявшего из одной подранной в нескольких местах основы халата, подпоясанного грязной тряпкой, определить было, невозможно.
Одна нога, обернутая в грязную онучу, была обута в лапоть, а другая в опорок дырявого сапога.
В красных, прозябших и трясущихся руках Степан держал дырявую шляпу, тоже неопределенного цвета, покрытую грязью.
Лицо не только изменило свое выражение, но даже, казалось, в нем не осталось ни одной прежней черты.
Красно-синий нос выделялся на опухшем синевато-бледном лице, обросшем почти совершенно седою всклокоченною бородою, поседевшие также почти волосы на голове слепившимися косматыми прядями спускались с головы на лоб и на шею.
Один глаз был полузакрыт от огромного сине-багрового кровоподтека, а другой, слезящийся и воспаленный, имел какой-то оловянно-безжизненный оттенок.
В то время, когда князь Андрей Павлович вошел в гардеробную, стоявший Степан закашлялся.
Хриплый, стонущий кашель шел как бы из совершенно пустой груди и от его приступов тряслось все исхудалое тело несчастного пропойцы.
— Степан, ты ли это? — воскликнул князь.
Вместо ответа, Степан Сидоров повалился в ноги князю, продолжая оглашать комнату страшным кашлем и употребляя, видимо, все усилия прекратить его.
Андрей Павлович с выражением немого ужаса смотрел на своего бывшего верного слугу.
Степан, наконец, стал на коленях, кашлянул последний раз и отер губы рукавом халата.
Рукав оказался смоченным кровавой пеной, которая окрасила и часть бороды несчастного пропойцы.
Князь с невольным отвращением отвернулся, но пересилил себя и снова сказал:
— Степан, что с тобой? Как ты мог так опуститься?..
Тот безнадежно махнул рукой и на коленях ближе подполз к Андрею Павловичу.
— Не обо мне теперь речь, ваше сиятельство, мой конец близехонек, я скоро предстану на суд Вечного Судьи, со всем моим окаянством… Покарал меня Господь по делам и заслугам… Так пришел я теперь сперва на суд к вашему сиятельству, судите меня, простите меня и отпустите мне грех мой незамолимый…
Все это Степан произнес коснеющим, заплетающимся языком, видимо, с трудом собирая мысли и выговаривая слова.
— Что ты… что ты… за что мне судить тебя, в чем прощать, какой грех отпустить тебе я смею… я сам во многом грешен… Может грешнее тебя…
— Обманул с вас, ваше сиятельство, простите меня, окаянного… Бабья прелесть смутила… На капиталы польстился, бабу на них купил… Ох… горе мне… грешному…
— В чем ты обманул меня? — спросил князь, с сожалением выслушивая, как ему казалось, пьяный бред.
— Сын-то ваш, Володенька, жив… — сказал Степан.
— Что-о-о?.. — воскликнул Андрей Павлович и пошатнулся.
Еле сдерживаясь на ногах, он, шатаясь, дошел до стоявшего у одной из стен сундука и бессильно опустился на него.
