V
ХОЛОП
С трепетным волнением последовал Степан Сидоров в «хозяйское отделение» кондитерской, как называли служащие помещение самой Калисфении Фемистокловны, в отличие от других комнат, находившихся за кондитерской, представляемых в распоряжение более почетных постоянных посетителей.
Помещение это состояло из маленькой приемной и спальни, обстановка которой виднелась в открытую дверь. Рядом со спальней была небольшая комната, где спала девочка с нянькой.
Убранство приемной дышало довольством, без бросавшейся в глаза роскоши, и тою уютностью, которая придается помещению только женской рукой, посредством ничтожных безделушек, салфеточек и прочего, в общем созидающих манящую к себе картину.
Из отворенной двери соблазнительно выглядывали изящный туалет, тоже установленный разными вещицами и принадлежностями из фарфора и хрусталя, и часть высокой кровати под белоснежным одеялом, из-под которого для очень внимательного наблюдателя выглядывали шитые золотом миниатюрные утренние туфельки хозяйки.
Оттуда распространялась и раздражала нервы смесь запаха духов и здорового женского тела.
— Присаживайтесь, Степан Сидорыч, и говорите, — сказала вошедшая Калисфения Фемистокловна, садясь в кресло и указывая введенному ею гостю на другое.
Степан Сидорович сел, но молчал.
Обстановка, окружающая его атмосфера, царившая в этом уютном уголке его «богини», как мысленно называл Калисфению Фемистокловну Сидорыч, произвели на него ошеломляющее впечатление.
Он вдруг, совершенно неожиданно для Мазараки, вскочил и, охватив ее за талию, привлек к себе.
— Что вы, что с вами, вы сошли с ума! — вскрикнула Калисфения Фемистокловна, но крик этот был так сдержан, что не мог долететь до помещения кондитерской, в которой, кстати сказать, в то время было немного посетителей.
Видимо было, что случай с ней не был единоличным и непредвиденным.
Калисфения Фемистокловна с силой оттолкнула от себя чересчур фамильярного гостя и последний снова очутился сидящим в кресле.
Он скорее упал, нежели сел в него.
— О чем же вы хотели со мной говорить? — спросила, как ни в чем не бывало, Мазараки, спокойно снова усаживаясь в кресло.
Степан Сидоров опомнился.
— Простите… Виноват… Затменье нашло… одурь…
— Ничего, ничего, о чем, я спрашиваю, вы хотели со мной говорить?..
— Да вот об этом же…
— То есть о том, чтобы лезть со мной обниматься… Это любопытно и… странно…
— Нет-с… вы не так поняли… или я не так сказал…
— Одно из двух… это правильно.
— Точно так-с… Я, чтобы в законе…
— В законе? — переспросила Калисфения Фемистокловна.
— Да-с… в законе, а ни как иначе, я тоже вас как следует понимаю…
— Вы мне делаете предложение… кажется надо понимать так, — сказала, улыбнувшись, Калисфения Фемистокловна.
— Так-с, так-с, так и понимать надобно… — обрадовался Степан Сидорович.
— Благодарю вас за честь… — медленно, как бы раздумывая, заговорила Мазараки, — но я ведь не молоденькая девушка, а потому извините, если бы и решилась вступить во второй брак, то при достаточном обсуждении этого дела и на разумных основаниях… Прежде всего я вас совершенно не знаю…
— Обо мне можете справиться в доме князя Андрея Павловича Святозарова, я с малолетства был при его сиятельстве, — выпалил, перебив ее, и не обдумав, что он говорит, Степан.
— Вы, при князе… Чем же вы были при нем? — воззрилась на него Калисфения.
Степан побледнел, смешался и молчал.
Он понял, что проболтался и проболтался непоправимо. Врать теперь было бы бесполезно, справка у любого из княжеских слуг уличит его во лжи.
Надо было говорить правду.
Он сполз с кресла и опустился на колени перед Калисфенией Фемистокловной.
— Простите, виноват, я не купец, я бывший дворовый человек князя Святозарова, вырос с князем и до последнего времени служил у него камердинером… теперь получил отпускную…
В голове у него в это время почему-то мелькала мысль, что ему уже во второй раз приходится сбрасывать с себя личину купца.
— Холоп, раб, илот… да как ты смел… вон! — вскочила она, как разъяренная тигрица.
Степан не двинулся. Он продолжал стоять на коленях, низко опустив голову.
— Теперь я вольный… Князь мне как друг… Денег у меня шестьдесят тысяч… все для вас… самую жизнь… — продолжал он бессвязно бормотать.
— Опять, чай, врешь, холоп! — крикнула она ему, неровной походкой ходя взад и вперед по приемной.
— Убей меня Бог, коли вру… С этой минуты только одну правду от меня услышите.
— Чего вы на полу-то ползаете… Встаньте, садитесь… — резко, но все сравнительно более мягким тоном сказала Калисфения Фемистокловна.
— Простите… тогда встану, — сказал сквозь слезы проговорил он.
— Хорошо, хорошо, прощаю… — уже совершенно смягчилась она и даже подала ему руку, чтобы помочь подняться с полу.
Степан послушно встал и также послушно по ее приказанию снова сел в кресло.
На некоторое время наступило молчание.
По глазам Мазараки видно было, что она что-то соображала.
Степан Сидорович сидел, не поднимая на нее глаз.
— Как же-с, Калисфения Фемистокловна… — первый заговорил он.
— Что, как же? — спросила она.
— Положите, значит, гнев на милость…
— Что гнев… гнев пустяки… Меня рассердило то, что вы мне солгали… Ложь для меня хуже всего… Человеку, который солжет раз, я не могу уже верить… не могу уважать его.
— Говорю вам, перед истинным Богом, последний раз солгал перед вами, отныне моя душа будет перед вами как на ладонке, — произнес жалобным голосом Степан, и видимо для того, чтобы придать больше вероятности своим словам, перекрестился.
Калисфения Фемистокловна молчала.
— Так как же? — снова спросил он.
— Что же вы думаете делать с вашими деньгами? — не отвечая на вопрос, как бы вскользь, желая переменить разговор, сказала она.
— Да вот, надумал-было с вами в компании дело вести… Сами вы вечор говорили мне, что можно дело расширить, да только вам без мужчины трудно… Положиться нельзя на чужого…
— Да, да, это правда, какие уж нынче люди, пальца в рот не клади… откусят…
— Я смекнул, ежели мой капитал, да к вашей опытности прибавить, да мне для вас не чужим человеком сделаться, дело бы другое вышло, а то что у меня деньги в укладке задарма лежат, можно сказать — мертвыми…
— Это, конечно, последнее дело, капитал должен быть в обороте, приращаться, — заметила она.
— Теперь же мне он зачем. Ведь я бобыль. Один, как перст. Умру… все равно в казну отберут, коли полиция да подьячие не растащут.
— Зачем это говорить. Вы молоды, женитесь, дети будут, им оставите.
— Нет-с, Калисфения Фемистокловна, коли вы меня, можно сказать, оттолкнули да так кровно обидели, ни на ком я не женюсь, в монастырь пойду и капитал туда же пожертвую… Богу, значит, отдам.
В голосе Степана прозвучали решительные ноты. Калисфения Фемистокловна встрепенулась.
— Обидели… а вы не обижайтесь, мало ли что в горячности скажешь, не подумав иной раз такую околесицу понесешь, что хоть святых выноси, и отталкивать я вас не отталкивала, зачем добрыми людьми пренебрегать, добрые люди всегда пригодятся…
— Значит, дозволите надеяться? — поднял на нее свои глаза Степан Сидорыч.
В них блеснул луч радостной надежды.
— Дайте подумать, на такое дело сразу решаться не годится…
— Только дозвольте надеяться, а я подожду, с удовольствием подожду…
— Ждите!
Калисфения протянула ему руку.
Степан прильнул к ней губами и впился в нее страстным, продолжительным поцелуем.
— Заходите, потолкуем, — освободила она, наконец, свою руку.
— Вы, вот, говорите холоп, раб, а ежели теперь вдуматься, так ведь такой же человек, как и другие, — вдруг начал он, вспомнив нанесенную ему обиду.
— Говорю — погорячилась, а вы все помните, знаете русскую пословицу: «Кто старое помянет, тому глаз вон».
— Нет, я так, к слову, примером, завтра же припишусь в здешние мещане, а там и в купцы, и при капитале мне тотчас почет.
— Конечно, если человек с деньгами, тогда иное дело… — милостиво согласилась Калисфения Фемистокловна и встала.
— Без денег что и князь, только кинуть в грязь… — пошутил успокоившийся Степан.
— А сердиться вы перестаньте… — ласково сказала она и снова протянула ему руку.
Он уже стоя снова прильнул к ней долгим поцелуем.
— Пойдемте… Там, кажется, народу поприбавилось, — кивнула она в сторону кондитерской. — Заходите утречком, на досуге все перетолкуем.
Она даже шутя и улыбаясь повернула его плечами к выходу.
Он вышел в кондитерскую.
Там, действительно, уже было несколько новых посетителей.
У прилавка стояла дама и мальчик отпускал ей какое-то печенье.
Увидав выходящего из-за прилавка Степана, дама удивленно его окликнула.
— Степан Сидорыч!
Он тоже удивленно уставился на нее и, наконец, не менее удивленно произнес:
— Анна Филатьевна!
Это была Аннушка, бывшая горничная княгини Зинаиды Сергеевны.
— Какими судьбами вы сюда попали?..
— Дело было к хозяйке… — уклончиво произнес он, подумав про себя: «Нанесла нелегкая!»
— А я все к вам собираюсь.
— Ко мне…
— И к вам конечно, да и к княгинюшке, навестить ее, повидать. Уже сколько времени они приехав, а я все не соберусь, на дому все недосуг да недосуг…
— Меня-то вы там не найдете… — сказал Степан.
— Это почему же?..
— А потому, что я уже теперь при князе не состою… — отвечал он пониженным шепотом.
— А при ком же?
— При самом себе, Анна Филатьевна, при самом себе…
— Это как же?
— Вольную кназь пожаловав, так я от него на свою квартирку перебрался, здесь недалеко, на Садовой.
— А-а-а… — протянула Аннушка. — Ну, что же, княгиня успокоилась…
— Ох, Анна Филатьевна, не нам бы с вами это и вспоминать… Много грехов на душу мы из-за нее, голубушки, приняли…
— Да ведь мы не сами…
— Что я сам… Не моя была воля, княжеская… Да ведь сказать правду, вас ведь я не силком тянул…
— Вот вы какой… — деланно улыбнулась Аннушка. — А что ребенок? — шепотом добавила она.
— Умер.
— Умер?
— Месяца, родименький, не прожил и отдал Богу ангельскую душеньку.
— Ну, это к лучшему…
— И князь Андрей Павлович был того же мнения, когда я привез ему это известие…
— А все-таки я к княгине зайду, поклонюсь ее сиятельству…
— И не тяжело вам будет? Мне и так смотреть на нее невтерпеж было…
— Оно, конечно, не радость, а нельзя, тоже она мне благодетельница, ни меня, ни мужа не забывает.
— Это еще, по-моему, хуже. Ну, да как знаете… Прощенья просим… Мне недосуг…
— Заходите…
— Ваши гости.
Степан Сидорыч вышел из кондитерской.
