Он не понял, откуда исходит свет. Глухая и плотная чернота была одновременно и чернотой беспамятства – ни мысли, ни чувства, ни ощущения не возникали в ней. Потом в черноте родился свет. Он не падал сверху, не исходил со стороны, но будто мерцал где-то далеко впереди. Впереди? Да, с появлением этого яркого пятна света он понял, что пространство еще существует для него. Это была первая мысль: «Там, впереди, свет!» Потом он ощутил себя летящим в бесконечной пустоте и черноте, навстречу этому свету. Яркое пятно то почти не приближалось, то будто само двигалось навстречу. Это продолжалось долго. Долго? Да, в этом бесконечном и, казалось, бессмысленном движении было и понятие времени. Он ощущал, как оно движется вместе с его движением в пространстве. Но ощущал ли он себя? Он не знал, чувствует ли свое тело. Или у него уже не было тела?

Световое пятно превратилось в ясно видимое округлое отверстие в плотной черноте. Оно неслось на него все быстрее, между тем, как чернота плотнее и плотнее обволакивала и сжимала, стремясь удержать, кажется, даже раздавить. Но если нет тела, то что же она раздавит? Тьма наваливалась, сжимала, прилипала. К чему?!

Свет сделался ослепительным, стал жечь. Круг расширился, разорвал и отбросил тьму, надвинулся, разверзаясь во всю ширину пространства.

Он упал в этот свет и тут же понял, что у него есть глаза, потому что изо всех сил захотел закрыть их. Но они не закрывались. Свет выжигал зрачки, причиняя нестерпимую боль, но глаза не слепли, продолжая гореть и плавиться в нем. Как вдруг источник света стал отдаляться, уходя на этот раз вверх. Однако тьма не вернулась. Все кругом было озарено торжественным прозрачно-алым сиянием. И появилось ощущение тела. Оно было словно чужим, совершенно неподвижным. Что-то неимоверно тяжелое прижимало его к земле. А может быть, не к земле, но к чему-то плотному и теплому, на чем он лежал.

Кто-то смотрел на него. Кто-то, кого он не видел. И не потому, что этот кто-то был позади, либо где-то скрывался. Он был ВЕЗДЕ. Он смотрел, словно бы отовсюду, но при этом не был чем-то нереальным и безликим, потому что можно было ощущать его взгляд и даже движение этого взгляда. И, наверное, с ним можно было говорить…

– Я умер?

Ахилл думал, что спросил громко, но не услышал своего голоса. И, тем не менее, Тот, Кто на него смотрел, услышал его и ответил. Ответ прозвучал не вслух, но будто внутри его сознания:

– Да, ты умер. Знаешь, что тебя ожидает?

– Знаю. Я делал много дурного. Много зла.

Почему он так сказал? Откуда он знал ответ? Ему стало страшно.

– Не бойся, – голос, звучавший в его сознании, был исполнен такого тепла и такой доброты, что страх почти прошел. – Ты правильно ответил. Откуда ты знаешь, что есть зло и что есть добро?

– Я не знаю этого. Но душа это знает. Когда делаешь добро, ей радостно, когда делаешь зло, ей больно. Я столько раз причинял ей боль, что она вся покрылась рубцами. Значит, я сотворил много зла.

– Ты снова хорошо ответил. Мало таких, кто понимает это так, как ты понял. Ты научился прощать – значит, победил в себе самое страшное зло. Но есть еще зло, которое ты мог бы исправить. И не одно.

– Если я мертв, то как я исправлю зло?

– Я могу вернуть тебя. Хочешь вернуться?

Он хотел сказать «да» и понял, что ему вновь страшно. Он боялся не возвращения, но того зла, о котором не знал, которое мог еще совершить и... а что, если не смог бы исправить?!

– Я не знаю. Пускай будет так, как хочешь Ты.

– Ты знаешь, кто я?

– Да. Ты – Бог. Тот, единственный, который все может, который – только Добро. Делай так, как хочешь Ты!

Откуда он знал это? Как осмелился назвать того, о котором столько думал, но которого не знал? Однако теперь он узнал Его – того, о котором говорил ему Хирон.

– Возвращайся, – произнес Голос. – Но тебе не будет легче. Будет тяжелее. Путь еще не указан, а не зная пути, идти трудно. Ступай.

Свет снова стал нестерпимо-ярким, но теперь глаза закрылись.

Ахилл зажмурился, и вдруг ясно увидел... свое тело. Оно словно падало на него откуда-то сверху. Потом переместилось вниз, и вот он видит, как оно, мерно качаясь, плавает в чем-то, светящемся и прозрачном. Вода? Но разве вода светится? Свечение угасло, и он почувствовал, что входит... в самого себя, в свое тело. Оно как будто стало ему мало, он втискивался в него, напрягая все силы, испытывая духоту и тяжесть. Потом вокруг расплылись прозрачные струи, и ему стало больно. Болели грудь, голова, спина. Медленно-медленно текли какие-то полуясные мысли. Потом сознание угасло.

Очнулся он от того, что чьи-то сильные руки ритмично растирали его лодыжки и бедра. Рождавшееся от растирания тепло разлилось по всему телу, но одновременно вновь возникла боль в ногах и в груди, и его скрутила судорога, такая сильная и мучительная, что он застонал. Тотчас те же руки коснулись его лица, узкая ладонь с силой хлопнула его сначала по одной, затем по другой щеке.

– Очнись! Ахилл, ты слышишь меня, очнись! Прошу тебя, очнись же!!!

Он узнал голос, с таким отчаянием и с такой надеждой позвавший его по имени. Этот голос окончательно вернул его к жизни и он не без усилия открыл глаза. Над ним был высокий свод храма, а между ним и этим сводом склонялось лицо, прекрасное лицо женщины, и большие синие глаза, полные слез, смотрели на него с нежностью, в которой хотелось утонуть.

– Ахилл, ты меня слышишь? Ты узнаешь меня?

Он улыбнулся. Потом проверил, способны ли двигаться губы. Они двигались. Значит, он может говорить.

– Я узнаю тебя, Пентесилея, любимая...

Неужели это его голос? Он прозвучал слабо, едва слышно.

– Хвала тебе, Артемида! Ты вернула его! – воскликнула амазонка.

– Думаю, что не она меня вернула, да не обидит это твою божественную покровительницу! – он говорил уже громче и яснее. – Мне кажется, я видел...

Он запнулся и замолчал, не решаясь сказать о том, что по-прежнему ясно помнил, но о чем боялся говорить, потому что ему не поверили бы...

– Но что со мной было? – спросил он. – Я правда умер, Пентесилея?

– Да.

Амазонка взяла его за руки.

– Привстань, посмотри, где ты находишься, и ты все поймешь.

Он приподнялся. Его повело в сторону, но Пентесилея подхватила его и помогла сесть. Они были в храме Артемиды Ламесской, в том храме, где совсем недавно сама царица амазонок прошла обряд искупления. Ахилл полулежал на каменном полу в двух шагах от Чаши, и она была полна. Живая вода, отражая свет зажженных по стенам факелов, слабо мерцала и переливалась.

У него закружилась голова. Он тихо вскрикнул, качнулся. С трех сторон к нему приблизились Нарана и еще две жрицы в длинных черных одеждах. Они положили на пол носилки, сделанные из двух длинных жердей и обшитые конскими шкурами.

– Ложись, – сказала Пентесилея. – Мы отнесем тебя в одну из наших хижин. Тебе надо выпить молока и уснуть.

– Не надо носилок, я сам... – запротестовал Ахилл, но, попытавшись встать, снова рухнул на бок.

– Ты еще дня два не сможешь ходить, – сказала Нарана, ласково подхватывая его под левую руку, в то время, как Пентесилея так же подхватила его справа. – Когда царица привезла тебя сюда, ты был мертв уже сутки с половиной, и у нас почти не было надежды... Я не знаю, что произошло и каким образом совершилось это чудо. Видно, ты угоден богам. Вода подействовала. Но окрепнешь ты не сразу. Ничего, самое плохое позади. Ты пробыл в Чаше два дня, и мы уже не надеялись. Да и вода могла за это время уйти много раз.

Он представил свое мертвое тело плавающим в прозрачной и прохладной воде Чаши, и ему стало страшно. Тут же он вспомнил, что видел это... Видел и ощущал, как его душа вновь входит в собственную плоть. Его охватил озноб, и он закрыл глаза, чтобы амазонки не заметили в них страха.

Между тем женщины осторожно положили его на носилки и, вынеся из храма, стали спускаться по тропе, меж кустов граната, к морю. На берегу, незаметные среди скал, лепились несколько хижин. Высокие утесы защищали их от волн прибоя и от ветра.

– Здесь живут жрицы, – пояснила Пентесилея. – А вот здесь я жила все эти сорок два дня, что минули с нашей последней встречи и со дня, когда я прошла искупление. До того, как мне сказали, что ты убит.

– А кто сказал тебе? – спросил Ахилл. – И как ты смогла увезти меня оттуда?

– Это я приплыла на дельфине и сказала ей! – послышался рядом звонкий детский голос.

Они как раз входили в это время в одну из хижин. Внутри это было простое и чистое помещение с полом, устланным циновками из сушеных водорослей. Из убранства здесь стояла только низкая кровать, покрытая козьими шкурами, сундук темного дерева, очевидно, служивший и столом, пара глиняных кувшинов, да лежала охапка сухой ароматной травы, на которой сидела, поджав ноги, девочка в кожаной набедренной повязке – маленькая Авлона, которая и ответила на вопрос Пелида.

– Ты ожил! А-о-о-а! Хвала богам!

Она вскочила, кинулась к носилкам и, покуда амазонки осторожно укладывали своего гостя на кровать, вертелась кругом, держа в руках большую чашку молока.

– Спасибо, Авлона!

Пентесилея взяла у нее молоко и выразительно посмотрела на жриц Артемиды:

– Теперь я справлюсь сама. Благодарю вас.

Нарана махнула рукой остальным, и жрицы тут же вышли из хижины.

– Я тоже пойду! – воскликнула Авлона и, бросив восторженный взгляд на Ахилла, убежала.

– Она в тебя влюбилась, – спокойно сообщила Пентесилея.

– Она? Девятилетняя девочка?! Я счастлив! – воскликнул Пелид.

– Благодаря ей ты теперь жив, – сказала Пентесилея и поднесла к его губам чашку. – Пей. И тебе нужно заснуть.

– Но не раньше, чем ты расскажешь, как я здесь оказался, – произнес он, привставая на постели и беря из ее рук молоко. – Я буду пить, а ты рассказывай.

Она вдруг усмехнулась и опустила голову.

– Боюсь, после этого ты подумаешь, что я не чту богов... Но, сказать по правде, когда Авлона явилась сюда с известием о твоей смерти и сказала, что наутро тебя сожгут, я едва не послала богам проклятие! У меня была одна мысль – как взять у ахейцев твое тело, чтобы попытаться совершить чудо: я ведь знала, что через такой срок вода Чаши едва ли подействует... Но смириться с твоей смертью я не могла!

При этих словах она побледнела, руки, сложенные на коленях, дрогнули. Ахилл взял ее за руку и почувствовал, как она напряглась.

– И что же ты сделала? – спросил он. – Я не сомневаюсь, что ахейцы не отдали бы тебе моего тела. Как же тебе удалось?

Пентесилея усмехнулась.

– У жриц здесь есть одежды для праздничных служб, они сотканы из легких воздушных тканей и выглядят необычно. Есть жемчужные ожерелья, которыми украшают статую богини в день ее праздника. Их разрешено надевать и жрицам, это не кощунство... Ну, наших дельфинов ты видел и знаешь, как они послушны. А мы умеем ездить на них с большим искусством. Я вспомнила, что тебя все считают сыном морской богини, и решилась на очень опасное дело. Если бы Фетида на меня разгневалась, ничего бы не получилось. Но я подумала, что если она твоя мать, то ей тоже хочется, чтобы ты воскрес, а если нет, то стоит ли великой богине гневаться на женщину, которую только отчаяние толкнуло на такую дерзость?

И амазонка рассказала Пелиду о своем появлении на берегу Троянской бухты в сопровождении жриц Артемиды и о том, как они похитили тело героя прямо с погребального костра.

– Ну и что ты скажешь? – спросила она затем, пытливо глядя ему в глаза – По-твоему, я оскорбила твою мать?

– Мою мать? – Ахилл улыбнулся. – Я не знаю, кто она. Думаю, что не богиня, не то она явилась бы мне хоть раз в жизни... Но ты... Я знал, что ты беспредельно отважна, но такой отваги даже не мог себе представить!

И, взяв ее за руку, он привстал и осторожно коснулся губами ее дрогнувших губ.

– Не надо! – Пентесилея чуть отстранилась, но руки не отняла. – Тебе нужно уснуть, чтобы набраться сил... Я... Я пойду! Отпусти, пожалуйста, мою руку.

– Я тебя не держу.

– Значит, это я сама тебя не отпускаю. Мне надо идти. Спи.

Она вскочила и, уже дойдя до двери, обернулась и проговорила, краснея, как девочка:

– А твои губы пахнут гранатом. Никогда не думала, что поцелуй может быть таким вскусным!

И она выскользнула из хижины, оставив его переживать изумление и восхищение, вызванные ее рассказом и, возможно, еще более ее последними словами.

Аня опомнилась, почувствовав острый запах паленого и, наскоро утерев слезы, ринулась к гладильной доске. Утюг гневно шипел, пожирая желтый фланелевый сарафанчик...

– Ф-фу! – она схватила утюг и завертелась на месте, ища подставку, которая стояла тут же, рядом, на гладильной доске, – Ну, Нинуля, доченька, на один наряд у тебя стало меньше... Твоя противная мать совсем с ума сошла, зачиталась!

Продолжая вслух бранить саму себя, она выдернула шнур из розетки и приоткрыла окно. С улицы потянуло морозом.

«Мишка там, в Турции, пыхтит, деньги зарабатывает, а я нахально читаю дальше, не дождавшись его! – подумала Аня. – И еще разоряю семью – жгу детские одежки... А ведь это самый распространенный вариант предания: о том, что богиня Фетида похитила тело Ахилла с погребального костра и на каком-то острове оживила его! Правда, у Гомера он царствует над мертвыми в Аидовом царстве... А тут и никакой богини, и никакого Аидова царства!»

На кухне, несмотря на полураспахнутую створку окна, все еще пахло горелой тряпкой. И этот запах рождал смутную тревогу. Анюта уже понимала, что написано дальше, не зря же эту часть повести профессор Каверин озаглавил «На пепелище». Читать было страшно.

«Подождать Мишку? Честно признаться, что проглотила столько страниц без него? А почему мы не можем это прочитать вместе еще раз? То есть я еще раз, а он в первый раз... И ни глупо ли бояться читать о том, что все равно уже случилось, и притом так давно?»

Она поглядела на гладильную доску. Придется ее заново обтягивать. А значит, стучать молотком. А сейчас не постучишь, половина первого, дети спят, соседи тоже. Нет, остается только снова взяться за рукопись. Ну...