Ахилл замолчал. Ему казалось, что сейчас шатер огласится шумом, что ему вновь станут возражать, быть может, он услышит чьи-то дерзкие слова. Он, Ахилл, назвал себя трусом! Теперь ему могут сказать все, что угодно, и придется смолчать... И только бы хватило воли вновь говорить и вновь убеждать их!

Но все молчали. Вероятно, Агамемнон обдумывал, как ответить герою, и какие найти слова, чтобы они всех переубедили. Но ему было слишком трудно – в эти мгновения он почему-то видел белые, как молоко, ступени микенского дворца и крошечного мальчика, своего сына Ореста, смешно, вперевалку бежавшего ему навстречу по этим ступеням... Вот так он и побежит, когда корабли войдут в гавань... Так? О, боги, да нет же – Оресту сейчас четырнадцать... пятнадцать лет! Он уже почти мужчина...

– Могу я просить слова на вашем собрании?

Голос, прозвучавший в полной, непривычной тишине, вернул базилевсов к действительности. Они разом посмотрели на вход и увидели... Они увидели в первый момент лишь фигуру воина в доспехах и шлеме и тут же поняли, что на нем не ахейские доспехи!

– Кто это? – приходя в себя, воскликнул Агамемнон – Кто просит слова у нас?

– Я, Пентесилея, дочь Ариции, царица амазонок.

Ахилл ахнул так громко, что его не могли не услышать. Но вскрикнули и многие другие базилевсы и воины. Такого никто не ожидал. Между тем амазонка вошла в шатер и остановилась в середине круга. Она была в своем боевом облачении, которое, неизвестно когда и как, сумела привести почти в идеальный порядок. Начищенные пластины нагрудника сверкали, сдвинутый на затылок шлем отражал свет факелов. Она была без оружия, только рукоять памятного Ахиллу ножа по-прежнему торчала из ножен на ремнях сандалии.

– Как ты попала сюда и как сюда прошла?! – выдохнул Атрид старший.

– Ты – царь Агамемнон? – повернулась к нему Пентесилея и, по обычаю амазонок, вскинула правую руку ладонью вверх и затем приложила ко лбу. – Я приветствую тебя. Сюда я вошла потому, что пришла невооруженной и сказала твоим воинам, что иду с миром. И это, действительно, так. Я билась в поединке с Ахиллом, и он меня победил, однако отказался брать в плен и подарил мне свободу. И я пользуюсь этой свободой, чтобы исправить, хотя бы отчасти, причиненною мною зло.

– О чем ты? – глухо, не скрывая изумления, спросил верховный базилевс.

– Я напала на ваш лагерь и поставила под угрозу перемирие ахейцев с троянцами. Но вы все должны знать – это не была воля царя Приама. Возьми это, Атрид Агамемнон, и прочитай, чтобы слышали все!

Она вытащила из небольшой сумки, вшитой в ее пояс, кусок тонкого пергамента и подала царю. Агамемнон взял лист, развернул и прочел вслух:

«Благодарю тебя, достойная и могущественная царица Пентесилея, за предложение помощи! Но отказываюсь от нее и убеждаю тебя именем Артемиды, покровительницы амазонок, и светлого Аполлона, покровителя Трои, и всех Олимпийских богов, не вести своих отрядов к нашему осажденному городу. Сейчас между нами и данайцами заключено перемирие, которое может, наконец, завершить эту бесконечную войну. Мы уплатим дань, и они уедут. Вести войну мы больше не можем: в поединке с Ахиллом пал мой сын Гектор, главный защитник Трои, и без него ни о каких сражениях с войском Агамемнона не может быть и речи. Твое вмешательство лишь повредит нам. Еще раз приношу свою благодарность и верю, что смогу позвать тебя в Трою уже в мирное время. Царь Приам, волею богов повелитель Трои и Троады».

– Я думаю, ты не заподозришь меня в подделывании письма, царь!

Пентесилея улыбнулась, и в ее надменной улыбке промелькнула усталость.

Между тем, несколько голов наклонились к кусочку пергамента, который держал Агамемнон, придирчиво его разглядывая.

– Это, несомненно, рука Приама, – заметил Одиссей.

– Да, – подтвердил и Менелай. – Я тоже узнаю его руку. Ну что же, кажется, он и вправду не нарушал перемирия, а Эней просто такой же наглец, как Парис. Должно быть, в их роду таких несколько...

– Я благодарю тебя, царица, за... за то, что ты помогла нам решить очень важный вопрос! – Агамемнон вовремя понял, что необходимо вернуть себе внимание всех. – Теперь мы можем продолжить переговоры с тро-янцами.

– Эвоэ! – крикнули разом несколько голосов и в смущении умолкли.

Ахилл повернулся к базилевсам и вскинул свой меч.

– Хвала великому Атриду Агамемнону! Слава его мудрости и доблести! – воскликнул он.

– Эвоэ!!! – загремел уже весь шатер.

И вдруг снаружи, из густой и, казалось бы, непроницаемой темноты, совсем близко, раздалось:

– Эвоэ! Перемирие не нарушено!

И чуть дальше:

– Эвоэ! Слава нашим базилевсам!

– Нас подслушивали! – темнея, воскликнул Менелай.

– Нет же! – осадил брата Атрид старший. – Это же наша стража... Они стояли почти у входа в шатер и, ясное дело, все слышали. Ну, а до остальных сейчас все это дойдет.

– Я могу идти? – спросила Пентесилея, обращаясь не к Агамемнону, а к Ахиллу, с которым стояла теперь лицом к лицу, но на достаточном расстоянии, чтобы смотреть ему в глаза, не запрокидывая голову.

– Я провожу тебя, царица, – ответил тот.

Никому не пришло в голову удерживать амазонку. Вдвоем они вышли из шатра Агамемнона, прошли мимо стражи и двинулись в молчании прочь от микенского лагеря, по направлению к лагерю мирмидонцев. За Ахиллом на некотором расстоянии последовал Антилох с зажженным факелом.

Из темноты сбоку вынырнула тень и проявилась в неровной полосе света, оказавшись спартанским воином Терситом.

– Дозволено ли мне будет спросить у великого Ахилла, отчего это мой богоподобный царь Менелай снова собирается меня убить? – спросил смутьян, сохраняя, однако, некоторое расстояние между собой и базилевсом.

– Так ты все-таки подслушивал, скотина? – без всякой злобы спросил Ахилл.

– И не я один, – кивнул Терсит. – Разговор-то был интересный... Зато это я закричал, между прочим: «Слава нашим базилевсам!» Да-да, я! Славить надутого индюка Агамемнона, уж прости меня, великий герой, мой поганый язык не повернулся, а кричать «Слава Ахиллу!» означало бы снова перессорить тебя со всеми этими прекраснейшими царями! Вот я и восславил их всех, хотя слава тут только твоя... А я-то, дурная моя башка, думал, что ты не слишком речист! Да никакой мудрец, ни в каком совете старейшин не сказал бы лучше тебя, богоравный!

– Замолчишь ли ты наконец, Терсит, или дать тебе затрещину, чтоб отучить от болтовни? – в смущении поглядывая на Пентесилею, воскликнул Ахилл.

– А вот этого не надо! – Терсит отскочил в темноту, но тут же вновь появился, выглядывая теперь из-за спины идущего с факелом Антилоха. – Не надо мне твоих затрещин...

Спартанец растворился в ночи, и некоторое время они шли молча.

– Я могу еще чем-то помочь тебе, Ахилл? – спросила Пентесилея.

Герой удивленно посмотрел на нее.

– Так ты пришла на собрание, чтобы мне помочь?

– Конечно, – она говорила прежним, совершенно бесстрастным тоном – Я едва не разрушила вашего перемирия и должна была как-то это исправить.

– И тебе это удалось.

– Это удалось тебе! – Она говорила, глядя на него снизу вверх, потому что они шли теперь совсем рядом. – Я плохо понимаю спартанский диалект, но речь этого болтливого воина поняла хорошо. Он прав. Так, как ты сказал там, на собрании, не сказал бы никто.

– Ты слышала? – быстро спросил он.

– Да. Я уже стояла у входа. Я никогда не думала, что так просто можно сказать о таких важных вещах.

– И ты не осуждаешь меня и не смеешься надо мной?

– За что?! – изумилась амазонка.

– Ты, рожденная воевать и побеждать, царица самого воинственного племени, одобряешь мой призыв заключить мир? – с усмешкой спросил герой.

Пентесилея тоже усмехнулась.

– Человек рождается не для войны. Если бы ты сумел сам родить человека, то тебе не нужно было бы это объяснять. Да, я не думала, что во время войны можно найти путь к миру. Все равно, как тропу в огне...

Они вновь замолчали. Впереди показались мирмидонские шатры.

– Ты уедешь сейчас или утром? – спросил Ахилл царицу.

Что-то неуловимое появилось и исчезло в ее взгляде. Несколько мгновений она колебалась, потом проговорила:

– Я ранена. Не заметила сразу, но потом почувствовала. Твое копье, пройдя через седло, достало меня наконечником. Рана на бедре, с внутренней стороны. Я ее промыла и зашила, но она довольно глубока и полностью закроется через сутки. Сейчас ехать верхом – значит разбередить ее. Ты будешь до конца великодушным и позволишь мне провести сутки в твоем шатре?

– Оставайся. Я поставлю стражу. На всякий случай.

– А ты сам? Ты куда-то уйдешь?

В ее голосе был почти вызов, как и в глазах, но Ахилл сделал вид, что не заметил этого.

– Мне нужно увидеть Гектора и рассказать, что здесь произошло, – сказал он, понижая голос, чтобы Антилох его не услышал. – К тому же мой шатер не так велик, как жилище Атрида, и ложе у меня одно.

– Я могу лечь на что угодно! – пожала она плечами. – Амазонки привыкли спать на любой постели.

– Но раненой амазонке лучше спать на постели настоящей. Мои рабыни приготовят тебе воду для мытья и пищу к ужину. Антилох!

Ахилл возвысил голос, и юноша тотчас его догнал. Базилевс велел ему поставить стражу у шатра и, пообещав царице прийти утром, отправился нав обычный вечерний обход лагеря.

А боль в сердце почему-то росла и росла. Он не знал ей названия и не понимал, отчего она не уходит. Что-то страшное сделала с ним женщина с синими жаркими глазами, что-то такое, от чего он не мог спастись. Она, проигравшая ему поединок, победила его в более опасном бою, и рана, нанесенная ею, заставила забыть о боли, причиняемой другими ранами, хотя они по-прежнему сильно болели...

Закончив обход, Ахилл не удержался и вернулся к своему шатру. Стража стояла вокруг него, зорко охраняя царицу амазонок, хотя никто не думал на нее нападать.

– Мы сделали все, как ты сказал, – тихо проговорила, подходя к нему, Брисеида и привычно поклонилась, когда базилевс обернулся к ней. – Она... Эта женщина останется здесь, господин мой?

Плохо скрытая тревога в голосе рабыни почти насмешила Ахилла. Даже невольница способна ревновать! А он? Отчего он не ревнует Пентесилею к Гектору? А ведь в самом деле, совсем не ревнует! Откуда же эта боль?

– Послезавтра она уедет, Брисеида. Это не моя женщина. И она не пленница, а гостья в моем лагере.

Он подошел ко входу в шатер и осторожно приоткрыл полог. Внутри горел небольшой масляный светильник – Ахилл приказал рабыням оставить в шатре свет. Пентесилея лежала на его постели, полуобнаженная – на ней осталась лишь кожаная набедренная повязка. Доспехи были сложены в ногах ложа. Черные волосы волнами закрывали спину и плечи амазонки. Сперва базилевсу показалось, что она спит, но легкое подрагивание спины и рук подсказали ему, что это не так, а вслушавшись, он уловил рыдания, слегка заглушенные подушкой, в которую Пентесилея уткнулась лицом.

Ахилл почувствовал стыд от того, что невольно подсмотрел ее слабость. И вместе с тем волна горячей нежности едва не толкнула его подойти к ней, чтобы утешить, хотя бы просто провести рукой по этим распавшимся в беспорядке волосам, по мокрой от слез щеке... Но он знал, что Пентесилея не простит ему этого.

Тихо-тихо ступая, базилевс отошел назад, опустил полог шатра и, еще раз глянув на своих воинов, застывших с полуопущенными копьями, пошел прочь от лагеря.