XXVI
Денщик вице-адмирала Федора Федоровича Ушакова Федор Скворцов стоял на подоконнике и протирал верхние стекла окна. Адмирала не было дома — он с утра ушел на верфи, и Федор принялся за уборку.
В квартире все сияло, как на корабле. Медные ручки дверей начищены до умопомрачительного блеска, полы натерты воском — хоть смотрись в них.
Федор чуть дотягивался рукой до верхних рам, не спеша вытирал и не спеша пел. Пел он не сильным, но приятным тенорком:
Вниз по матушке по Волге…
И вдруг снизу чей-то бас очень хорошо подхватил:
По-о широкому раздолью…
«Кто это? Пустошкинский Иван? У того тоже бас, но Иван непереносимо козлит, а этот поет верно!»
Федор глянул через плечо вниз.
В комнате стоял небольшой худощавый человек в белом кителе нараспашку. На макушке — хохолок седых волос, одна прядка падает на высокий лоб. Глаза быстрые, молодые, хотя певцу, видать, годков немало.
«Кто это? Военный аль так?»
В Севастополе он знал всех, а тут, в Николаеве, они жили недавно и временно.
Федор обернулся и виновато сказал:
— Простите, ваше… ваше…
Он не знал, как и величать гостя: ни погон, ни кавалерии.
— Я и не слыхал, как вы изволили войти.
— Помилуй бог, а ты хорошо поешь! — похвалил гость. — Как тебя звать, братец?
— Федор.
— Федор, а ты на клиросе пел?
— Не довелось — сдали в рекруты. Отец пел. У нас, вашество, вся семья певучая, недаром и фамилия — Скворцовы. Бывало, вечер, мать в огороде поливает капусту и поет. А кругом такая благодать. Солнышко уже зашло. Закат бледно-розовый, а небо голубое, высокое, ясное…
— А с лугов пахнет цветами и вечерней свежестью, и у речки коростель: «дерг-дерг!» — в тон ему продолжил гость.
— Так, так. Истинная правда! И скажите, как верно, словно там были, — умилился Федор. — Поёшь, и вся душа поет!..
— А на море небось этого нет? — спросил гость.
— Где там! На море что? Вода и вода. Ни травки, ни цветочка. Одни волны. И качает тебя и купает. Сказано, ваше сиятельство: хляби!
— А ты почему величаешь меня «ваше сиятельство»? Помилуй бог, я не князь!
— Хотя бы и не князь, а лучше князя! Так понимаете все наше… Что же это я тут стою?! Простите, ваше сиятельство!
Он проворно соскочил с подоконника:
— Вы к Федору Федоровичу пожаловали?
— Да, заехал проведать дорогого друга.
— Прошу покорнейше садиться. Они сейчас будут. Может, умыться желаете с дорожки?
— Облиться бы водой хорошо!
— Извольте сюда, ваше сиятельство!
И Федор увел гостя.
Адмирал Ушаков вошел в переднюю и удивленно остановился. У окна сидел какой-то пожилой человек в полувоенном зеленом кафтане. Он смешно клевал толстым красным носом — дремал.
«Это какой же пьяница к нам затесался?» — подумал Федор Федорович.
Пьяных он не переносил.
Ушаков подошел к человеку и потряс его за плечо:
— Проснись!
Человек недовольно открыл глаза.
— Я вовсе не сплю, — неласково ответил он.
— С какого корабля?
— Как — с корабля? Я не на корабле, а на тройке приехал.
— Откуда?
— Из Знаменки.
Ушаков удивился: из какой такой Знаменки?
— Как — из Знаменки? Верно, из Херсона?
— Нет, из Знаменки. В Херсон мы тольки еще едем, — упрямо твердил угрюмый человек.
— А ко мне по какому делу?
— К вам? В гости.
— Тебя как звать?
— Прохор Иванович Дубасов.
— Что-то не помню, — нахмурился Ушаков. Подумалось: «Может, какой-либо крепостной из вотчины, кого не знаю?». — Ты тамбовский?
— Нет, московский.
— Ничего не понимаю.
— А тут и понимать-то нечего!
— Да ты кто? — начинал уже терять терпение Федор Федорович.
— Так бы и спрашивали: я камардин его высокопревосходительства графа Ляксандры Васильича Суворова-Рымникского!
— Один?
— Зачем один? С им самим.
— А где же Александр Васильевич?
— Тама, лясы точит, — указал Прошка на комнаты.
— С кем?
— Да бог его знает. Он со всяким горазд.
Ушаков бросился в комнаты. За ним, позевывая, не спеша двинулся Прошка.
В столовой сидел освежившийся после купанья Александр Васильевич Суворов и пил квасок. Перед ним стоял сияющий денщик Федор.
— Ваше высокопревосходительство, Александр Васильевич, как я рад! — сказал Ушаков, идя к Суворову.
— Без чинов, без чинов. Здравствуй, дорогой Федор Федорович. Дай я тебя обниму, нашего черноморского героя!
Суворов обнял Ушакова и, целуя, каждый раз приговаривал:
— Фидониси, Тендра, Гаджибей, Калиакрия!..
— Александр Васильевич, ежели я начну перечислять все ваши подлинно блистательные победы, до утра здороваться придется!
Суворов смеялся:
— Это правда: у меня именин много — Туртукай, Козлуджи, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил… Много, много, всего не упомнишь!.. Я, Федор Федорович, еду к новому назначению, в Херсон. Опять будем соседями. Вот умылся у тебя с дороги, квасок пью. Скворушка меня угощает.
— Ну какое же это угощенье! — поморщился Ушаков. — Беги к повару, чтоб живее, и… — обернулся Ушаков к денщику.
— Понимаю, ваше превосходительство, — ответил Федор и убежал.
— А не рановато ли обедать? — глянул Суворов.
— Нет, нет. Уже вторая склянка. Покушаете нашего флотского борща.
— С перцем?
— С перцем, — улыбнулся Ушаков.
— А денщик у тебя, Федор Федорович, расторопный. И к тому же пиит!
— Болтун! — махнул рукой Ушаков.
— А ты чего? — уставился Суворов на Прошку, который стоял у двери.
— Раз я ваш камардин, то где же мне и быть, как не при вас?
— Вот видал, какой у адмирала денщик? Вежливый, не такой, как ты. Не денщик, а поэт!
— Поет-то поет, да посмотрю, где сядет… — мрачно буркнул Прошка.
— Конечно, поет. И поет нежным тенорком. А ты рычишь басом. Ровно из винной бочки.
— Бас во сто раз лучше тенора. Недаром все протодьяконы — басы!
— Твоя фамилия как?
— Ай позабыли? Прохор Дубасов.
— А его — Скворцов. Не зря говорится: по шерсти и кличка. Назван — Дубасов, стало быть — дубина. А то — Скворцов.
Прошка угрюмо сопел.
— А вот это знаешь кто? — указал Суворов на Ушакова. — Его превосходительство вице-адмирал Федор Федорович Ушаков. Сам Ушак-паша. Он, брат, на море хорошо турка бьет!
— А мы их разве плохо бивали?
— Так это — на суше, а то — на море. На море труднее.
— На море легше…
— Это почему?
— Пробил евонную посудину, они все и пойдут на дно…
— Ну, ступай к Федору, помоги ему! Только в графины не больно заглядывай!
— Скажете! — уже веселее ответил Прошка и быстро исчез.
Во время обеда они говорили о войне с турками. Александр Васильевич охотно рассказывал о Кинбурне, Рымнике, о штурме Измаила, в котором участвовала и лиманская флотилия. Просил Федора Федоровича побольше рассказать о своих морских викториях.
Но Ушаков не умел говорить пространно. Все победы в его рассказе уложились в полчаса.
— Я вижу, дорогой Федор Федорович, у нас много общего в тактике, — сказал Суворов. — Вы ведь тоже исповедуете: «глазомер, быстрота, натиск»?
— Глазомер и натиск у меня, может, и есть, а вот быстротой похвастать не могу: турецкие корабли, к сожалению, лучшие ходоки, чем мои.
— Но вы ведь не раз нападали на них как снег на голову?
— Бывало, — улыбнулся Ушаков.
— Внезапность — та же быстрота. Главное — напугать врага: напуган — наполовину побежден. А вас и меня турки боятся. Одного нашего имени. Недаром прозвали по-своему: вас — Ушак-паша, меня — Топал-паша.
Не забыл Суворов и чуму в Херсоне.
— Победить чуму — это, помилуй бог, стоит Измаила! — восторгался он.
— Вы меня захвалите, Александр Васильевич! — смутился Ушаков.
Вспомнили о графах Мордвинове и Войновиче. Суворов презрительно отозвался о них обоих:
— Немогузнайки. Паркетные шаркуны!
Помянули и покойного князя Потемкина.
Ушаков, зная, что Потемкин относился к Суворову несколько иначе, чем к нему, не особенно распространялся о своем благодетеле.
— А ведь и я — моряк, — сказал вдруг Суворов. — Я имею морской чин!
— Какой? — заинтересовался Ушаков.
— Помилуй бог, я — мичман. Экзамен даже выдержал!
— Ешьте лучше, чем всякую-то юрунду сказывать! — буркнул Прошка, который помогал Федору подавать на стол. Прошка был недоволен, что барин так унижает себя: Ушаков — адмирал, а Суворов — только мичман.
После обеда Суворов лег на часок отдохнуть.
Проснувшись, начал собираться в путь: он хотел выехать из Николаева вечером, по холодку.
— Ну, до свиданья, дорогой Федор Федорович! — обнял он на прощанье Ушакова. — Прошка, дайка рубль!
Суворов никогда не носил при себе кошелька.
— Зачем вам?
— Давай, не разговаривай!
Прошка нехотя достал рубль.
— Вот возьми, Скворушка, — протянул Суворов ушаковскому денщику.
— Благодарствую, ваше сиятельство! Век буду его хранить!
Ушаков тоже подарил целковый Прошке.
— А ты, Прошенька, что же станешь с ним, батюшка, делать, а? — умильно спросил Суворов, подмигивая Ушакову.
— Какие вы любопытные…
— Нет, нет, нет, а ты все-таки скажи нам, а?
— Известно что, — весело ответил Прошка, — выпью за их здоровье.
— А беречь не будешь?
— Ежели б ето медаль в честь их превосходительства была выбитая, ну, тогда еще, конечно, может… А то на ём — императрица. Таких рублев у нас по всей Расее мильён ходит. Что ж его беречь?
— Ах ты, Прошенька, нет в тебе чувствительности! — смеялся Суворов, садясь в коляску.
— Счастливой дороги, Александр Васильевич! — провожал Ушаков.
— До свиданья, Федор Федорович, голубчик! До свиданья, русский герой. Теперь снова будем вместе защищать отечество!
— С вами, Александр Васильевич, на любого врага!
И они расстались.
Но их боевым знаменам суждено было встретиться еще раз, под небом Италии.
И там их вновь осенило лучезарное солнце победы.
