XX
На кораблях Севастопольской эскадры шла горячая работа. Весна была не за горами, и приходилось готовиться к следующей кампании, — турки не успокаивались.
Минувший 1790 год прошел славно — побили турок в Керченском проливе и у Тендры, и корабли требовали ремонта: изорвались паруса, вытянулись снасти, из щелей повылезла конопать, южное горячее солнце выварило из палубы и снастей всю смолу.
И команды работали не покладая рук.
Плотники стучали топорами, такелажники ходили измазанные смолой и дегтем. Конопатчики, как мухи, облепили весь корабль сверху донизу.
Ушаков ненавидел канцелярские дела, но хозяйственные любил и умел ими руководить.
— Следите, чтоб смола не перекипела, а то будет сильно крошиться, — предупреждал он в одном месте.
В другом обратил внимание на пеньку:
— Гнильем пахнет. Десятник, почему взял второй сорт?
Так он ходил сегодня целое утро и смотрел, как ремонтируют, корабли и фрегаты, а теперь возвращался домой.
Федор Федорович был доволен, что кончается еще один зимний день, что скоро весна и скоро опять в море…
На берегу не было того раздолья, как в море.
Он вошел в прихожую и остановился: из приемной доносились чьи-то спорящие, голоса.
— Не надо, маменька, я один, — умолял молодой, незнакомый голос.
— Я пойду с тобой, адмирал меня хорошо знает, — возражал женский голос, который Федор Федорович сразу узнал.
— Но ведь я не маленький. Я — мичман!..
Ушаков быстрыми шагами пошел через приемную к себе в кабинет, делая вид, что не замечает сидящих у окна посетителей.
Он снимал шинель, а руки у него дрожали.
«Это Любушка с сыном. Неужели Егорушка уже мичман? Так скоро? Хотя после встречи в Херсоне прошло — подумать только! — восемь лет. Значит, восемь лет не видались!»
Как часто Федор Федорович вспоминал ее, думал о ней! Ждал этого часа, когда опять увидит ее все озаряющую улыбку, услышит ее милый голосок.
И вот она здесь.
Федор Федорович сел за стол. Машинально перебирал какие-то бумаги из Адмиралтейств-коллегии, а думал о своем.
Вошел секретарь, подпоручик Федор Чалов:
— К вам, ваше превосходительство.
— Кто?
— Из Петербурга прислан мичман Метакса. С ним его мать. Просит принять вместе.
— Проси! — сказал, стараясь говорить посуше, адмирал.
Он не смотрел на дверь, делая вид, что занят бумагами, но с нетерпением ждал: когда же, когда она войдет!
В кабинет шагнул молодой черноглазый мичман. Сзади, радостно улыбаясь, шла Любушка.
Адмирал поднял глаза. Он не смотрел на Любушку, но успел заметить, что она как-то похорошела.
— Честь имею явиться, ваше превосходительство. Мичман Егор Метакса. Прибыл в ваше распоряжение! — отчеканил молодой человек давно заученную речь и подал рапорт.
Федор Федорович взял рапорт.
— Прошу садиться, сударыня! — вежливо обратился он к Любушке.
Они впервые встретились глазами. Федор Федорович порозовел. Любушка смотрела на него восторженно.
Ушаков окинул мичмана взглядом с ног до головы. Черноглазый Егорушка был, видимо, больше похож на отца. Лицо серьезное. «Хороший паренек».
— Когда окончил?
— В июле прошлого года.
— Которым?
— Четвертым, ваше превосходительство.
Ушаков улыбнулся:
— Я тоже когда-то окончил четвертым. Где плавал? Конечно, до Готланда?
— Точно так.
— Эволюции морские учили по иезуиту Госту?
— Да, по Павлу Госту.
— И читали «Книгу полного собрания об эволюции», перевод с французского господина капитана Семена Мордвинова?
— Точно так.
— Пятьдесят лет учат всё тому же, — с грустью покачал головой Ушаков, уже спокойнее глядя на Любушку и улыбаясь. — Ну, господин мичман, у нас научишься воевать не по французским или английским образцам, а по русским!
— Рад стараться, ваше превосходительство!
— Морское дело любишь?
— Люблю, ваше превосходительство.
— И знаешь его? Подходя к кораблю, не будешь приставать носом к корме, а?
— Что вы, ваше превосходительство! Извольте проэкзаменовать!
— Покажи-ка руку!
Мичман протянул руку. Ладонь и пальцы были в мозолях от вытягивания снастей.
Адмирал ласково улыбнулся. Он вспомнил, как в такие же годы думал только о выкраивании парусов, вооружении мачт и отакелаживании рей. И любимой музыкой для него было завывание ветра в снастях.
— А может, лучше на бережку, чем на корабле? Вон и маменька, по-видимому, собирается просить об этом адмирала…
Мичман вспыхнул:
— Ваше превосходительство, я — моряк, а не пехотинец!
«Самолюбив, обидчив. Хорошо!»
Мичман начинал нравиться адмиралу.
— Ну, ладно, ладно! Знаю, что наш брат, моряк, не жалует пехоты. Мы в корпусе, бывало, звали пехотного офицера «бубновый валет», а кавалерийского — «пиковый валету. А у вас, интересно, как?
— У нас точно так же, — улыбаясь, ответил уже неофициальным тоном мичман.
— Будь покоен. На берег тебя я сам не пошлю. А вот куда же тебя назначить: на линейный корабль, фрегат или бриг? — спросил он и подмигнул Любушке, словно говоря: мол, посмотрим, куда молодой челочек гнет?
— Куда вам будет угодно, ваше превосходительство.
— Он знает турецкий язык, Федор Федорович, — вкрадчиво сказала Любушка.
Мичман сделал движение — был явно недоволен вмешательством матери.
Ушаков с еще большим интересом глянул на Метаксу.
— И хорошо знаешь турецкий? — спросил он юного толмача.
— Почти как русский, ваше превосходительство.
— Это нам пригодится. И на берегу и в море. Я беру тебя к себе в переводчики!
Любушка расцвела. Смотрела благодарными глазами.
— А числиться ты будешь на корабле «Владимир». Это флагманский корабль капитана генерал-майорского ранга Павла Васильевича Пустошкина, которого Любовь Флоровна, вероятно, помнит…
— Как же! Пашенька Пустошкин! — отозвалась Любушка.
— Очень благодарен, ваше превосходительство! — радостно отвечал довольный мичман.
— Ступай отдохни с дороги. Подпоручик Чалов в канцелярии скажет, как и что делать.
— Есть!
Мичман четко повернулся кругом и вышел. Они остались вдвоем.
Ушаков поднялся из-за стола навстречу Любушке. А она легкими шагами подбежала к нему и бросилась на шею.
— Феденька, милый мой, дорогой! Наконец-то мы снова вместе. Сколько не видались! Я так стосковалась по тебе! — говорила она. — А знаешь, ты стал важный. Настоящий адмирал! Я вижу: Егорушка уже от тебя без ума!
— Это все молодые так. Помню, как я Алексея Наумовича Сенявина обожал… А сынок у тебя хороший. И ты сама все хорошеешь!.. — говорил, улыбаясь, Федор Федорович. — Что же это мы стоим? Садись, Любушка.
Они сели на диван.
— Я согласна, мальчик у меня неплохой: серьезный, неглупый… Да, прости, — я все говорю, а о главном чуть не позабыла. Поздравляю тебя, Феденька, с победой, с Георгием!
— Спасибо, дорогая!
— В Петербурге все сравнивают твои прошлогодние победы с Чесмой.
— Ну что ты, — смутился Ушаков. — До Чесмы далеко!
— Нет, нет, не говори. А как была рада тетушка!
— Настасья Никитишна еще жива?
— Жива.
— И домик у березы цел?
— Стоит.
Перед глазами Федора Федоровича мелькнули картины юности, невозвратного прошлого.
Они замолчали. Смотрели друг на друга.
— А где же вы были все эти годы? — спросил Федор Федорович.
— После Херсона мы устроились в Кронштадте. Павел не хочет больше работать на юге.
— Понятно, — усмехнулся Ушаков. — А как же ты приехала сюда?
— Я сказала, что не отпущу Егорушку одного.
— И ты будешь здесь?
— Буду, мой родненький, буду. Буду видеть тебя!
— У меня, Любушка, есть в Севастополе свой небольшой домик.
— Вот и чудесно. Я буду приезжать в гости.
— Милости прошу! А теперь, Любушка, тебе, пожалуй, надо уходить: неудобно так долго быть у меня — ведь там Егорушка ждет.
— Верно, Феденька. Я пойду!
Любушка поцеловала его и вышла.
Ушаков подошел к столу, сел. Листал бумаги, думал.
Все дни, все годы думал о других: о своих моряках, о флоте; а вот сегодня подумал о себе и Любушке.
Вся их жизнь, еще с Воронежа, изломана…
И невольно пришла на ум всегдашняя мичманская фраза, которую обычно говорят, когда хотят сказать, что все остается без изменения:
А Ивану Лежневу —
Быть по-прежнему!
Эта фраза так подходила к их положению! Да, будет по-прежнему! Не счастье, а только какие-то крохи счастья!..
