Отоспаться в тот день мне так и не удалось. В доме Каралети-швили, по-видимому, не были знакомы с такими понятиями как тишина, покой. Впрочем, как и во всем Тифлисе… Как только прошел первый страх перед персами, когда были похоронены погибшие и солдаты принялись бойко торговать награбленным на армянском базаре, майдане и в темных рядах; когда оказалось, что царь Таймураз по-прежнему занимает свой дворец; когда, наконец, тифлисцы решили, что голове его ещё долго торчать на плечах, город ожил. Заголосили уличные торговцы, заверещали во дворах дети, завопили служанки. В доме Деметре то и дело доносилось визгливое: "Манана! Манана!.." Дальнейшее я уже не мог разобрать. Даже не пытался… В тот день я от всей души ненавидел Восток. Все случившееся со мной вчера отчетливо прорезалось в памяти. В который раз я пытался и не мог понять смысл брошенной напоследок Мехди-ханом фразы. Что за странная интрига закручивалась вокруг меня?.. Зачем я должен жениться на Тинатин? Кому это понадобилось? И почему именно на этой, слишком юной для меня девице? Супружеские узы не для меня. Мне было известно мое будущее – пусть отрывочно, с некоторой долей двусмысленности, перспективы казались смазанными, проявлялись расплывчато, – и все равно ни в одном из редких сновидений пророческого толка я не видел себя рука об руку с дамой. Тем более с Тинатин!.. Тем не менее тревога легла на сердце. В этот момент очередной вопль: "Манана! Манана!.." – заставил меня вздрогнуть. Я было совсем собрался наказать проклятием эту голосистую служанку, но вовремя остановился. Я не сразу поверил себе – это же голос Тинатин!

В соседней комнате завозился слуга.

– Шамсолла, – окликнул я его. – Умываться!..

Шамсолла, омусульманенный армянин (в душе, как он утверждал, сохранивший верность вере предков) засуетился, распахнул дверь. Я встал с постели, накинул халат из малинового бархата-махмаля, заглянул в деревянный ларец с припасами. Вот несчастье – у меня кончались запасы французского мыла! В Персии очищают лицо и руки с помощью какой-то вонючей гадости, вываренной из овечьего сала и золы странно пахнущих трав. Тинатин, высокая, стройная, с легким румянцем на щеках вошла в комнату. В руке она держала медный кумган. Шамсолла, поджидавший её у порога, последовал за ней с тазиком.

Вконец испортила настроение мысль, как же мне обращаться к Тинатин? Мадемуазель?.. Едва я вспомнил это слово, и в памяти заблагоухали плечи графини Франсуазы де Жержи, я почувствовал сладость губ Жази, маленькой, лихой авантюристки, пытавшейся оседлать меня, чтобы на пару объегоривать падких на мистические тайны вельмож. Словно я какой-нибудь Калиостро, который без всяких на то оснований ловко втерся в число моих учеников. Другие женщины-подруги, весь букет Запада в то мгновение всплыли в памяти. Я вовсе не желал менять их ласки на железные объятия этой тифлисской красавицы. Она была дитя востока, она сама олицетворяла восток, упрямый, жестокий, лукавый, живущий согласно некоему тайному, ехидному замыслу, который западный человек – этот проклятый фаранг – никогда не сможет разгадать. Восток казался мне зеркалом, в которое я смотрелся и никак не мог различить знакомые вроде бы черты.

Неожиданно в мою спальню ворвалась мать Тинатин и с порога закричала.

– Милости прошу, батоно Жермени! Прошу милости! Беда не приходит одна.

Вслед за ним в комнату вошел смущенный, подкручивающий усы Деметре. Он пытался унять Кетеван.

Я зевнул, сидя на кровати, поправил ночной халат, снял колпак и спросил.

– Что случилось, почтенная Кетеван?

– Только что деверь приходил. Ему в царских покоях намекнули, повелитель, мол, желает взять Тинатин в свой гарем. Старший евнух пытался выяснить, сколько мы хотим за дочь.

Я озадаченно посмотрел на хозяйку. Это было что-то новое. Хозяин Персии ведет торг из-за женщины? Мне рассказывали, что в подобных случаях к дому высылается отряд телохранителей-гулямов. Плату оставляли осчастливленному отцу, а жертва либо выходила по собственной воле, либо её выводили силой.

– Вы полагаете, что я в состоянии перечить воле Надир-хана? – спросил я.

– Что вы, уважаемый Жермени! – всплеснула руками Кетеван. – Дело в том, что посредник намекнул, что Надир-хан предъявит свои права на Тинатин только в том случае, если она… несверленная кобылица. К тому же он требует, чтобы дочь перешла в мусульманство. Повелитель не будет возражать и не затаит в сердце обиду, если Тинатин течение месяца выйдет замуж за христианина, но об этом должно быть объявлено публично.

– Я никогда не опоганюсь! – воскликнула присутствовавшая при разговоре девушка.

– Что я тебе говорила! – Кетеван закричала на мужа и ткнула пальцем в сторону дочери. Тот заметно оробел, ещё яростнее принялся крутить усы. Что за маленькую дрянь ты вырастил! Что за упрямицу!.. Кто сможет обуздать эту кобылицу!.. Доведет она нас до беды. Всю нашу семью прирежут, всех изничтожат!..

Женщина как обычно неожиданно и бурно разрыдалась.

– Ну, так выдайте её поскорее замуж. Неужели охотников до вашей спелой сливы не найдется? – посоветовал я.

– Я ни за кого не пойду! – заявила Тинатин и притопнула ногой, затем бросила на меня короткий одобряющий взгляд, однако я не растаял. Даже не обмяк… Голос разума подсказал, что вряд ли провидение имело в виду отправить меня за тридевять земель, чтобы сочетать браком с этой тигрицей. Она была прекрасна, спору нет, но всего в ней было чересчур. Эта девушка была создана для гарема. Она могла бы стать его украшением, особенно среди множества подобных созданий, вряд ли уступающих ей по части женских прелестей. В этом интимном кружке она вполне могла бы исполнять роль первой скрипки. Как, скажем, в симфониях Гайдна. Но жить с ней единственной, с утра до ночи выслушивать её виртуозные трели: "Манана, Манана!.." – и заодно исполнять на ней нечто заздравное, ненасытное, лишающее сил и укорачивающее жизнь – для разумного человека это было выше сил.

– Бракосочетание в мои намерения никак не входит. Здесь, в Персии, я проездом и полагаю, что никогда не давал повод считать меня претендентом на руку вашей дочери.

Этот ответ напрочь сразил изумившуюся Тинатин. Она привыкла к любой форме проявления пробуждавшихся при её виде чувств – от пылкой благодарности, сочинения восторженных стихов, падений на колени до трепетной невозмутимости и едва сдерживаемого волнения в голосе. Но холодность! Вежливый, решительный отказ!.. Девушка густо покраснела, прижала ладони к щекам и стремглав выбежала из комнаты. Подобная несдержанность вконец озлобила меня. Пусть её сверлят более охочие до подобных страстей молодцы. Терпеть женщину подобного буйного нрава в своем доме? В этом было что-то откровенно-буржуазное.

– Прошу освободить меня, – веско продолжил я, – от всякого рода ходатайств, просьб, принуждений. Это выходит за рамки приличий. Вы благородный человек и должны понимать, что подобные требования наносят мне оскорбление и как человек чести я буду вынужден защитить её.

Я ожидал, что Деметре вспылит, однако хозяин разволновался ещё сильнее. Страх так и сочился из него.

– Ах, уважаемый Жермени, разве это я принуждаю вас к браку? Разве мы с Кетеван могли мечтать о такой великой чести, чтобы советник самого правителя, беглербек западных земель, картвели, наконец, – согласился принять участие в её судьбе. Это воля самого Надир-хана.

– То есть?..

– Посредник в конце упомянул, что могучий Надир-хан обмолвился, мол, лучшего жениха, чем проживающий в нашем доме мудрый Талани, Тинатин не подобрать.

– Ну и что! Это не более, чем пожелание.

Они оба уставились на меня в немом изумлении.

– Да кто ж подойдет к ней после такого предупреждения, – тихим голосом попыталась вразумить меня Кетеван. – Кому голова на плечах не дорога?

Она помолчала, потом уже более спокойно и даже с некоторой пылкостью добавила.

– Да, отец баловал Тинатин, но она хорошая, добрая девочка. Она будет верная жена и не посрамит вашу честь. Она сумеет защитить свое и ваше достоинство.

"Ага, с кинжалом в руке…" Я на мгновение представил Тинатин при французском дворе, при любом немецком, в самом захудалом курфюрстшестве, где на женщину смотрят исключительно как на объект для наслаждения, – и мне стало жарко. Скольких кавалеров она уложит прежде, чем её заточат в Бастилию? Нельзя и помыслить, чтобы прямо и грубо отказать в ласках таким пройдохам и охотникам за чужими женами, как герцоги Лозён, Шуазель или сам герцог Орлеанский. Сам король Луи XY тоже хорош. Я представил её на высоченных каблуках, вынуждающих женщин подавать вперед грудь, в платье с огромным вырезом впереди, насчет которого в придворных кругах шутили: "Женщина желает, чтобы он был настолько велик, чтобы две мужские руки могли удобнее проскользнуть вовнутрь, хотя они не имеют ничего против того, чтобы он был ещё больше".

Конечно, можно было бросить свет, обзавестись поместьем и предаваться семейным радостям на фоне деревенского пейзажа. Меня даже передернуло.

– Уважаемые господа, повторяю ещё раз – в мои намерения не входит женитьба. Позвольте моему слуге уложить вещи, к вечеру я покину ваш дом, который оказался далеко не так гостеприимен, как казалось.

Кетеван и Деметре переглянулись. Инициативу взяла на себя хозяйка.

– Господин Жермени, неужели вы полагаете, что, переехав на другую квартиру, сможете избежать предписанной вам женитьбы?

Я вздохнул и сказал:

– Мы разговариваем на разных языках. Вы просто не желаете меня понять…

– Нет, это вы не желаете! – решительно заявила Кетеван. – Если вам не дорога собственная голова, то наши головы нам пока ещё очень даже пригодятся. У нас два сына, хозяйство, большой виноградник неподалеку от Пасанаури, участок в Садгери. Мы приходимся родственниками князьям Мухранским.

– Зачем вы все мне это рассказываете, уважаемая Кетеван. Я не собираюсь и никогда не женюсь на вашей дочери.

Я хотел было добавить, что мне не по сердцу пришлась её бьющая в глаза красота, отвратителен нрав, возмущают капризы, от её нежного, но слишком звучного голоска, мне становится не по себе, однако прикусил язык. Подобное оскорбление могло стоить мне жизни. Уже сказанного было вполне достаточно, чтобы хозяин метнул в мою сторону яростный взгляд.

– Прошу простить, уважаемый Деметре, если обидел вас. Достоинства вашей дочери неоспоримы. Она как нежный бутон, но беда в том, что я не имею права жениться. Знаете, где в Тифлисе расположено подворье католических миссионеров?

Тот кивнул.

– Там живут монахи-иезуиты, – продолжил я. – При посвящении они приняли обет безбрачия. Вот и я отношусь к подобному ордену. Только куда более малочисленному. Я постараюсь выяснить, чем вызвано желание правителя женить меня на Тинатин. Я попытаюсь объяснить ему, что я не могу сочетаться в браке.

..Мирзо Мехди-хан был со мной откровенен.

– По нашим законам, если ты женишься на подданной шаха, сам становишься его подданным. Ни одна женщина не имеет права покинуть Персию без его письменного разрешения.

– Выходит, меня желают приписать к персидскому государству? Но зачем?

– Затем, что нынче твое положение двусмысленно и создает некоторые неудобства правителю в отношениях с шиитским духовенством. Они уже начали поговаривать, что проклятый гяур вертит господином и пока неизвестно, чью волю он выполняет

– Но я в любом случае не желаю изменять вероисповедание!..

– Если ты станешь подданным шаха, это не будет иметь никакого значения. Двору служат и христиане-армяне и грузины, и сунниты. И евреи. Конечно, доля их нелегка, но зато никто не смеет упрекнуть их в измене. Твоя беда, фаранг, в том, что ты пришелся по душе нашему правителю. Он принял решение и никогда его не изменит.

– Ты сказал, Мирзо, подданным шаха. Не правителя же! Или этот вопрос уже решен?

Тот кивнул.

– Скоро соберется великий курултай, на котором будет объявлено о создании нового толка, единого и для суннитов, и для шиитов.

– Как ты сам относишься к подобной идее?

Тот долго молчал, наконец ответил.

– Я был бы рад, если бы великому Надир-шаху сопутствовал успех. В этом случае будущее Персии было бы обеспечено. Ты, наверное, заметил, что Надир не страдает суевериями и к вере в Аллаха относится разумно. Благо государства – вот что самое ценное для него… Он и людей в ближайшем окружении собрал себе подстать. Неужели ты считаешь, что я слепо отказываю сунне в полезной святости только на том основании, что Абу-Бакр силой захватил престол? Все мы, собравшиеся вокруг Надира, в этом смысле единоверцы. Вот почему правитель так милостиво обошелся с вали Гюрджистана Теймуразом.

– Это у вас называется милостиво? – не выдержал я.

– Милый фаранг, – улыбнулся Мирзо, – до меня дошло, что в большом городе, столице франков, в ночь некоего святого – мир праху его! – твои человеколюбивые соотечественники вырезали много людей. Кровь, рассказывают, струилась по улицам рукой. Если ты считаешь, что Надир жестоко поступил с грузинами, подожди, пока наши войска не подойдут к Шемахе. Предатели будут наказаны так, как того требуют государственные интересы. За то, что жители этой собачьей Шемахи добровольно отложились от законного властелина и перешли под власть лезгинского хана Сурхая, которого все называют Старый дед, – город будет стерт с лица земли.

Теперь позволь закончить насчет христиан, – невозмутимо продолжил Мехди-хан. – Ведомо ли тебе, что грузины считаются на востоке лучшими воинами, а армяне лучшими, вслед за индийскими, купцами. Хватит междоусобиц, пора напрочь связать эти области с центральными областями страны, а то здесь, в Гюрджистане, слишком часто начали поглядывать в сторону России. Православному царю на Кавказе делать нечего! – решительно заявил Мехди-хан, – так что тебе придется жениться на Тинатин. Рано или поздно. Ее присутствие рядом с тобой – порука твоей безопасности. Ты пришелся по душе повелителю, да и ближайшие его советники, – он в упор глянул на меня, – по достоинству оценило твои способности. Мы считаем, что в твоих силах составить свод пророков и святых людей, которых почитают правоверные, христиане и поклонники Библии, иудеи. Причем, свод этот должен быть написан таким образом, чтобы никому из приверженцев любой из этих религий в голову не пришло обвинять соседа в поклонении сунне, Исе или Ибрагиму. Послушай, Талани, послушай добрый совет – горе тому, кто осмеливается ослушаться господина. У нас на Востоке это считается оскорблением.