Из устных и письменных воспоминаний графини д'Адемар, посвященных годам, проведенным вблизи Марии-Антуанетты, эрцгерцогини австрийской и королевы Франции.

"Будущее выглядело мрачным. Мы приближались к ужасной катастрофе, угрожавшей Франции. У наших ног разверзлась бездна, а мы по-прежнему одурманенные, забывшие о времени, с роковой поспешностью сами стремились к краю пропасти. Мы жили, ничего не слыша и ничего не желая видеть – спешили от праздника к празднику, от удовольствия к удовольствию. Что за фатальное безумие толкало нас! Увы, как остановить бурю, если не желаешь замечать её приближения.

Некоторые, наиболее прозорливые в нашем кругу, время от времени пытались открыть глаза современникам и вырвать общество из плена роковой беспечности. Я уже писала, как граф Сен-Жермен попытался поднять тревогу, как он старался убедить их величества, что время не терпит, но господин Морепа, который легкомысленно полагал, что не нуждается в чьей-то помощи, чтобы спасти монархию, – изгнал из страны прозорливца, и тот исчез навсегда…"

Старушка-графиня оторвала взгляд от листов бумаги, глянула в окно – в Париже царствовал год 1821-ый, но мыслью, умственным взором Люсиль была далеко в прошлом. В том незабвенном былом, когда – как она объясняла внучке – "твой дедушка был красив и элегантен, тщательно одет, надушен, всегда любезен, нежен и до самой смерти жизнерадостен. В то время не существовало безобразящих телесных страданий. Предпочитали умереть на балу или в театре, но не на ложе между четырьмя восковыми свечами и некрасивыми мужчинами в черном. Люди умели наслаждаться жизнью, и когда наступал час расставанья с ней, никто не хотел портить другим жизнерадостное настроение…"

Теперь, спустя почти тридцать лет, она вновь припомнила то раннее воскресное утро, когда в восемь часов её подняла с постели мадемуазель Роган, её фрейлина, и сообщила, что некий господин желает говорить с ней.

Старушка положила щеку на руку, задумалась, улыбнулась, потом, спохватившись, торопливо продолжила:

"Поскольку рука моя вывела имя графа Сен-Жермена, придется рассказать о нем поподробнее. Он возник – именно так! – при дворе французского короля внезапно, задолго до меня. Это случилось в 1743 году. Пронесся слух, будто в Париже появился некий чужестранец, несметно богатый, судя по украшавшим его драгоценностям. Кто он? Откуда родом? Ничего не известно… С первых минут граф поражал собеседников великолепным умом, его осанка, воспитание говорили, что он не из простого рода, слишком не простого, вот почему, как утверждали некоторые, ему приходилось скрывать свое происхождение.

Граф был невысок ростом, строен, элегантен, руки его тоже были малы и нежны, ступни невелики, совсем как у женщины. Облегающие икры шелковые чулки, обтягивающие бархатные панталоны подчеркивали стройность ног. Одним словом, он обладал изящным телосложением. Впрочем, и на лицо это был очень симпатичный человек. Улыбка открывала ровные зубы, привлекательная ямочка красовалась на подбородке. Волосы темны, даже черны, но без синеватого отлива, глаза добрые, взгляд – особенно, когда он, чуть вскинув брови, засматривался на кого-нибудь – проницателен. Его глаза мне никогда не забыть! В ту пору, когда я его повстречала, ему на вид было лет сорок пять, не более…"

Графиня вновь отложила перо, откинулась на мягкую, овальную спинку кресла – теперь задумалась надолго. По примеру Сен-Жермена чуть прикрыла веки, сосредоточилась, начала считать про себя, пытаясь к назначенной цифре "двенадцать", полностью восстановить в памяти обстановку особняка на улице Сен-Оноре, который они с мужем занимали перед самым началом революции.

Одиннадцать… Двенадцать!.. Она привычно забылась, погрузилась в сладкую полудрему. Ее прежняя просторная, удивительно душевная спальня предстала перед ней. Осветилась лучами только что вставшего, прохладного сентябрьского солнца, наполнилась голосом мадемуазель Роган, её фрейлины. Это было чувствительное и порой ехидное сознание – дочь швейцара в их усадьбе в Лангедоке. Они появились на свет в одном доме, только Люсиль на верхнем этаже, а Жанна полтора десятка лет спустя в полуподвале. С той поры хозяйка была неразлучна с девочкой до самого девяносто третьего года, когда фрейлине сделал предложение некий батальонный командир, за какие-то два года дослужившийся до капитана. Нет, графиня не сожалеет о разлуке с Жанной. В обезумевшем мире сожаления – самое пустое занятие, но вот то, что Роган в то время побаивалась мсье Сен-Жермена, это несомненно.

Она так и заявила – к вам, мол, посланник сатаны. Я удивилась, кто же это может быть? Нанести визит даме в восемь часов утра было против всяких приличий. К сожалению, в тот день со мной не было господина д'Адемара, уехавшего в Лангедок, навестить своих родственников.

Посланник дьявола?

– А-а, это, вероятно, адвокат? – догадалась я, потом засомневалась. Нет, на него не похоже… Может быть, архитектор? Или шорник? Ну, говори же! – обратилась я к Жанне.

Я всегда была любезна со своей служанкой. Я ей не судья, если она решила поменять верность госпоже на семейные оковы с каким-то санкюлотом.

– При всем уважении к вашей светлости, – ответила Жанна, – я настаиваю, что если не посланник, то сам дьявол явился к вам под мантией этого человека.

Помнится, я тогда перебрала в памяти всех своих друзей и знакомых, вполне заслуживающих особого внимания со стороны дьявола. Их набралось столько, что я по-прежнему терялась в догадках. Я назвала нескольких, первых пришедших на ум имен.

– Вы все также далеки от истины, мадам, – позволила себе улыбнуться мадемуазель Роган – я иногда позволяла ей выходить за рамки почтительности и вести себя легкомысленно. – Не буду вас больше мучить и скажу только это граф Сен-Жермен!

– Как граф Сен-Жермен?! Человек-чудо?..

– Он самый, ваша светлость.

– Но он же умер четыре года назад, об этом даже в газетах писали.

– Не знаю, что писали газеты, но это он собственной персоной.

Я велела впустить его. Восемь лет назад этот человек покинул Париж, за этот срок о нем ничего не было слышно, кроме подозрительного некролога в дешевой немецкой газетенке, которую доставляли в Версаль её величеству Марии-Антуанетте.

– Подожди, – я остановила Жанну на пороге спальни. – Он представился своим именем?

– На этот раз он назвался господином Сен-Ноэлем. Но я узнаю его из тысячи.

Я сгорала от нетерпения. Помню, запахнулась в утренний халат, подошла к окну – возле ворот не было экипажа. Неужели он пришел пешком? Это открытие вконец ошеломило меня. В тот момент, когда мы с ним впервые встретились – это случилось в 1757 году – на вид ему было лет сорок пять. Мне семнадцать… Однако по уверениям знакомых, которым я не имею причин не доверять, они встречались с графом ещё раньше, в конце прошлого и начале нынешнего века – то есть более сотни лет назад! – и с тех пор не нашли в нем никаких видимых перемен. Можете представить удивление и замешательство графини фон Жержи, встретившей его в салоне госпожи де Помпадур в 1757 году. Я имею в виду не внучку, а бабушку – особу, которая лет за пятьдесят до этой встречи была замужем за послом в Венеции. Следует заметить, что для своих семидесяти лет она прекрасно сохранилась, её неувядаемая свежесть вызывала постоянную зависть не только сверстниц, но и дам сорокалетнего возраста.

Граф в тот вечер музицировал, чем доставил всем такое неизъяснимое наслаждение, что даже злоязычный Рамо вынужден был признать, что "этот дилетант" замечательно импровизирует.

Наконец, будучи не в силах сдержать волнение, она скорее с любопытством, нежели с испугом, подошла к Сен-Жермену.

– Граф, будьте любезны, ответьте – не бывал ли ваш отец в Венеции в начале столетия?

– Нет, мадам, – граф остался совершенно невозмутим, – мой отец скончался задолго до того времени. Кстати, я сам как раз в те годы живал в Венеции и имел честь ухаживать за вами. Помнится, вы были очень добры ко мне и даже похвалили баркаролы, которые я сочинил для вас.

Надо было в тот момент видеть лицо фон Жержи. Оно осталось невозмутимым, лишь глаза чуть округлились. Для тех, кто знал свет, стало ясно, что Франсуаза буквально потрясена. Наконец, справившись с голосом, восстановив доброжелательность во взоре, она возразила.

– Но это невозможно! Графу Сен-Жермену в ту пору было около сорока, вы теперь как раз примерно того же возраста…

– Мадам, – с улыбкой ответил граф, – я очень стар.

– Простите, но в таком случае вам должно быть сейчас более сотни лет?

– Очень может быть. Хочу заметить, мадам, что вы тоже прекрасно выглядите. Такое впечатление, что вам удалось справиться с некоей обузой, которая когда-то отягощала ваши мысли. Надеюсь, это результат действия эликсира, который я открыл вам… если мне память не изменяет… когда вы…

– Не надо, граф! – графиня прикрыла лицо веером. – Вы меня убедили… – она сделала долгую паузу. Все, кто стоял рядом и волен был слышать их разговор, тоже примолкли.

Наконец графиня убрала веер и тихо закончила.

– Вы – весьма необычный человек, граф, почти дьявол.

Лицо у Сен-Жермен напряглось, легкая дрожь пробежала по губам. Он воскликнул.

– Ради всего святого, не упоминайте больше это имя! – и тут же вышел из залы.

Сразу, после того, как маршал Бель-Иль представил Сен-Жермена королю, граф приобрел потрясающую популярность среди женской половины Парижа. Дров в огонь подбросила и милая Франсуаза фон Жержи, которая спустя несколько дней призналась госпоже де Помпадур, что действительно всю жизнь пила особый эликсир, рецепт которого сообщил ей когда-то этот удивительный человек. Результат был налицо – сама Жанна-Антуанетта Пуассон (после встречи с Людовиком XY титулованная маркизой де Помпадур) должна была признать, что между фон Жержи и её сверстницами отличие было разительным.

До самого последнего мгновения я испытывала сомнения по поводу визита этого странного господина Сен-Ноэля, но как только посетитель появился на пороге, все сомнения отпали – это был он. Граф Сен-Жермен.

Он выглядел свежо, движения энергичны, резки. Мне показалось, что он даже помолодел. В любом случае глаза его по-прежнему были живы и одухотворены. Когда я сказала, что он прекрасно выглядит, друг ответил мне тем же комплиментом, но его искренность, в отличие от моей, можно было поставить под сомнение.

– Как же вы рискнули появиться в Париже? – спросила я. – Теперь здесь нет вашего покровителя.

– Я вдвойне скорблю о смерти Людовика XY, – ответил граф. – И за себя, и за Францию.

– Народ, однако, не разделяет вашей печали. Сейчас все наши надежды связаны с новой властью. Все ждут от неё реформ.

– Сколько можно ждать! Народ и Франция заблуждаются. Эта власть будет роковой для нее.

Я невольно бросила взгляд по сторонам.

– Вы что-то сказали?..

– Правду. В стране под видом подготовки выборов в Генеральные Штаты зреет гигантский заговор, стихийный, смутный, без явно выраженных руководителей. Нет пока ещё и лидера, однако за ним дело не станет. В стране нарастают волнения, крестьяне отказываются платить недоимки за прошлые года. Засуха погубила урожай этого года.

Он говорил о голоде, о том, что, видя слабость власти, у народа появилась "надежда". Что терпение третьего сословия кончается, и самое благоразумное, что может сделать его величество – это осуществить "надежду", не дожидаясь, пока смутьяны силой начнут претворять её в жизнь.

– …Медлительность, тем более попытки отвернуться от очевидных фактов дорого обойдутся не только высшим сословиям, но и самим монаршим особам. Времени, чтобы пресечь этот заговор, остается все меньше и меньше. Еще немного, и уже ничего невозможно будет поправить.

– Откуда вам все это стало известно? – спросила я. – Может, вам приснился этот чудовищный заговор?

– Именно приснился, мадам! Вам ли объяснять, как часто сбываются мои пророчества. Вы же сами, бывало, поутру старались разгадать то, что мне привиделось ночью. Вспомните эти ночи, Люсиль! Я повторяю – королю Франции следует поторопиться.

– В таком случае вам следует добиться аудиенции у графа Морепа и поделиться с ним своими опасениями. Только он может предпринять что-либо решительное.

– Я осведомлен, что он способен на многое, за исключением одного спасти Францию. Люсиль, я понимаю, как вам нелегко решиться выполнить мою просьбу! Я даю себе отчет, что всякая попытка поиграть в политические, тем более тайные игры с сильными мира сего, чревата опасными последствиями. Я испытал это на собственной шкуре. Мне многого не надо – устройте мне аудиенцию у королевы. Это в ваших силах.

– После тех слов, которые вы здесь наговорили! Этого вполне достаточно, чтобы провести остаток дней в Бастилии.

– Я пришел у вам, графиня, потому что верю, вы – мой друг. Я убежден в этом, а вам, как никому другому, известно, что я никогда не тратил слов попусту. Мне бы не хотелось унижать нас обоих воспоминаниями о том, что связывало нас, о тех прелестных минутах, во время которых мы терзали друг друга в нежнейших объятиях. Не хочу пользоваться всяческими намеками, вымаливать, что-то требовать. Я просто знаю, вы мой друг. Я видел это во сне. Я стремился к вам, побывав на своей могиле в Экернфиорде. Я знаю, вас не шокирует подобное заявление, потому что вы редкая женщина, которую я любил и которая, как мне известно, не поверила в мою так называемую гражданскую кончину.

– И все-таки, граф, – я по-прежнему пыталась сохранить твердость и благоразумие. – Я настаиваю, чтобы вы, прежде всего, поговорили с господином первым министром.

Его слова вызвали живой отклик в моей душе. Он всегда умел опутать сердце женщины красивыми словами. Ах, он знал, чем сразить меня, но аудиенция у королевы – это было слишком опасно. Такую встречу нельзя скрыть от глаз соглядатаев Морепа.

– Он не поверит в очевидное. Возможно, у него благие намерения, но подчас ему не хватает прозорливости. Разве вы не слышали о том глупом происшествии, которое оказалось причиной его отставки и ссылки. Я говорю об эпиграмме на маркизу де Помпадур. Конечно, вы тогда были слишком молоды. "Пуассонада" звучит следующим образом:

– У этих стихов хромает рифма, размер, да и с изяществом этот шедевр явно не в ладах.

– К сожалению, маркиза не обратила никакого внимания на форму предмета. Ей вполне хватило знать, что именно господин Морепа является автором этих строк. Ему же почему-то взбрело в голову, что не кто иной, как ваш покорный слуга похитил эту эпиграмму и, пометив на листке имя автора, отослал надменной султанше. Не знаю, кто оклеветал меня, ведь всем в свете было известно, что эту эпиграмму продемонстрировал маркизе бывший генерал-лейтенант полиции д'Аржансон.

– Старший или младший? – спросила графиня.

– Младший, – ответил Сен-Жермен, – сын того д'Аржансона, который устроил вертеп в женском монастыре Святой Магдалины. Впрочем, младший тоже был хорош! Слава Богу, ему тоже пришлось поплатиться за свое коварство султанша скорехонько скинула его с поста начальника полиции и назначила на этот пост своего любимчика Беррье – того, кто потом оказался замешанным в похищении детей… Но вернемся к господину Морепа. Вслед за публикацией этого корявого стишка нашего героя отправили в изгнание, и с того дня он включил меня в список своих самых злейших врагов, которым непременно следует отомстить. Он придерживается именно таких взглядов… Господин Морепа никогда не простит мне того, чего я никогда не совершал. Графиня, только вы можете выполнить мою просьбу. Расскажите королеве обо мне, об услугах, оказанных мною правительству в деле завершения Семилетней войны, о тех миссиях, которые возлагали на меня при различных европейских дворах. Можете упомянуть о той помощи, которую я оказал её величеству императрице всероссийской Екатерине II в шестьдесят втором году. Если Мария-Антуанетта согласится выслушать меня, я открою ей все, что мне известно. Пусть она сама оценит, достоин ли я внимания его величества короля Франции. Только одно условие, в это предприятие никоим образом не должен вмешиваться господин Морепа.

Я долго колебалась. Граф сидел в кресле руки положил на набалдашник трости. Это были маленькие ласковые руки, которое, должна сознаться, не раз приводили меня в восторг. Ах, молодость! Ты прекрасна!.. У меня даже дыхание перехватило, когда мне припомнился тот первый вечер, который граф провел в моей спальне. Он так до утра и не покинул её. Если бы я только знала, какой опасности я подвергалась! Мне так и не удалось помешать этому чудовищу с крохотными пытливыми ручками и красивыми глазами добиться цели и удовлетворить свое любопытство – ах, это было восхитительно! Конечно, об этом не стоит упоминать в воспоминаниях – мы были только друзья. Всего лишь хорошие товарищи. Ага, по ночным играм.

Старушка очнулась. Мочи не было плыть по разливу памяти. Сердце забилось неровно, с томительной нежностью. Отчего, когда тело устарело и стало негодным, мысли о наслаждениях становятся особенно досадливы и приятны. Я смотрела на его свеженькие, с кожей мальчишки кисти и неожиданно вспомнила страх и изумление, отразившееся в глазах Жанны, когда она утром обнаружила графа в моей спальне. Она была уверена, что проводила его до дверей, где он коротко распрощался с ней. И на тебе! С той поры мадемуазель Роган откровенно побаивалась графа, а тот только посмеивался над "симпатичной дурехой" и иной раз в шутку предлагал ей выйти за своего увальня-слугу, несомненного добряка и простофилю. Познакомившись с ним, Жанна презрительно оттопырила нижнюю губку.

– Хорошенькую партию вы мне подобрали, монсиньор! – возмущенно объявила она графу. – С такими-то ушами! Это же настоящий мужлан! К тому же шепелявый, – потом неожиданно улыбнулась и вполне серьезно добавила. – А мне нравятся драгуны! В крайнем случае подойдет бравый усатый гвардеец.

Мы все рассмеялись. Граф буквально зашелся от смеха, однако даже эта удачная шутка не успокоила Жанну. Граф Сен-Жермен в её представлении был человек необыкновенный и готовый на всякие проказы, угодные дьяволу.

Какое было время! Золотое, больше сказать нечего. Мой супруг в то время увлекся одной молоденькой артисткой из Французского театра. Жили мы в одном доме, но порознь. Встречались утром за завтраком, случалось, вместе шли к обедне – на этом наши супружеские обязанности были исчерпаны. Чтобы не наскучить друг другу, мы спали в разных комнатах, и ласки Сен-Жермена были не в пример учтивее и приятнее, чем грубоватые и несколько провинциальные ухватки моего супруга, к которым он, по-видимому, привык, обращаясь с девками вроде этой Терезы Анжелики Обри, которая в безумную пору якобинского террора исполнила роль Богини Разума. Представляете, новая Богоматерь объявилась! Этакая Афина-Паллада, крестившая чернь и наделившая их "разумом"!

…Граф Сен-Жермен, он же господин Сен-Ноэль, принял мою задумчивость за робость и нежелание подвергаться опасности быть отправленной в Бастилию. Он деликатно предложил мне.

– Подумайте над моим предложением. Я в Париже инкогнито и вас прошу оставить мой визит в тайне. Если почувствуете в себе решимость поддержать меня, свою королеву и короля, приходите завтра в церковь на Сен-Оноре – ту, что в монастыре якобинцев. Я буду вас там ждать в одиннадцать часов.

Он ушел. Как всегда провел мою милую Жанну. Она потом удивлялась, как же он исчезает? Словно сквозь землю проваливается.

Я же весь день размышляла над словами моего друга. К стыду своему должна сознаться, что ему удалось перепугать меня до смерти. До той минуты я никогда не задумывалась, что топор уже вознесен над нашими головами. Франция казалась такой спокойной, мирной. Простолюдины – или как мы их назвали в своем кругу, "лягушки" – по-прежнему дружно квакали, завидев на улице карету того или иного вельможи, бежали за ним толпой. Для них не было большего наслаждения, чем криками выражать одобрение одному министру и гнев и негодование другому. Но взять в руки оружие, взбунтоваться! Не сошел ли милый Сен-Жермен с ума? Полдня я не могла найти себе места. Да как они смеют! Божьим установлением все люди разделены на благородных и трудоспособных. Неужели среди "лягушек" найдется такой смельчак, который бросит вызов небесам?

И все же в душе я сознавала правоту Сен-Жермена. Что, как, не могу сказать, но жуть, овладевшая душой после его ухода, постепенно начала обрастать слышанными в свете фактиками, подтверждающими его слова, слухами, долетавшими из провинции. Что далеко ходить, в моем родном Лангедоке вооруженные вилами, косами, дубинами крестьяне сбегались в города и там заставляли землевладельцев и торговцев, привезших зерно на рынок, продавать хлеб по "честной" цене. В Пенье некоего дворянина заставили "подписать акт, в котором он отказывался от взимания всяких податей". Народ безумно вообразил, что он – все и все может, ввиду того, что король якобы желает уравнения сословий. Задним умом все бывают крепки, но именно в тот день я в первый раз по-настоящему испугалась. В любом случае, я обязана была сообщить королеве о предостережениях Сен-Жермена. Это был мой долг.

На следующее утро я отправила Жанну в назначенное место и попросила передать графу, что берусь устроить его дела.

– Как вы и приказали, мадам, – добавила Жанна, – я от вашего имени спросила его, не собирается ли он обосноваться в Париже? Вы знаете, что он ответил, – Жанна недовольно поджала губы. – Он сказал, что это не входит в его планы. "Столетие пройдет, – он так сказал, – прежде, чем я вновь появлюсь в этих краях". Каково, мадам?

Я невольно рассмеялась – ах, какой проказник, наш милый чудо-человек! Прожил к тому моменту более сотни лет и желает еще. Это было чуточку нескромно.

Графиня очнулась, глянула на себя в зеркало. На лице ещё сияла улыбка. На сердце была необыкновенная легкость, каждое воспоминание о Сен-Жермене, придавала ей телесную и духовную силу. В такие минуты она мирилась со своим возрастом, с б(льшим энтузиазмом смотрела на текущую вокруг, мало занимавшую её жизнь. Все вернулось на круги своя! Во Франции вновь правят бал Бурбоны, Людовик XYIII, брат несчастного Луи XYI, казненного якобинцами, хозяйничает в Версале, его брат Карл зверствует в стране. Все суета сует. Теперь ей хватало опыта разглядеть впереди новую революцию. Реставрация – это нонсенс. Ни Луи XYIII, взошедший на престол после падения этого ужасного Наполеона, ни его наследник Карл не понимают, что нельзя дважды войти в одну и туже реку. Но, храни меня Бог, нового ужаса мне уже не доведется увидеть.

Что же касается графа Сен-Жермена? Старушка перелистала уже готовые страницы своих воспоминаний. Ага, вот она, заметка, собственной рукой приколотая булавкой к листу. В этом отрывке упоминается о пророчестве, сделанном Сен-Жерменом в 1793 году.

В ответ на расспросы графини, доведется ли им ещё встретиться, тот заявил.

"Нас ожидает пять встреч, не более".

А вот этим абзацем старушка решила закончить главу, касавшуюся графа Сен-Жермена:

"Я виделась с Сен-Жерменом ещё не раз, и всякий раз в каких-то ужасных обстоятельствах. Каждая встреча вполне сопрягалась со случившимся в тот день. Представьте, я виделась с ним в день убийства королевы; накануне 18 брюмера; через день после расстрела герцога Энгиенского; в январе 1813 года; и в канун убийства герцога Берийского. Жду с нетерпением шестой встречи, если на то будет воля Божия".

Ах, граф в каких бы краях вы ныне не обитали, этот пустой, нестерпимо долгий 1821 год будет для меня последним. Неужели я никогда больше не увижу вас?

Старенькая графиня с трудом поднялась из кресла подошла к окну и заплакала.