Перед рассветом угас огонь в камине. На востоке развело тучи, и оттуда хлынул предутренний свет, овладел Парижем. Нет на земле прекраснее зрелища, чем открывшееся передо мной в первые дневные минуты регулярное скопление крыш, каменных громад и улиц. За долгую жизнь мне так и не удалось встретить более удачный пример силы и изворотливости человечьего разума, способного даже в таком необъятном масштабе распространить на весь окружающий мир понятие красоты как освобожденного, обладающего некоей изюминкой порядка. Здесь каждый имел право вступить с природой в соревнование, каждый мог выстроить дом, добиться подряда на строительство дворца, разбивку бульвара, возведение моста. Никому из жителей и домохозяев в голову не приходило согласовывать свой проект с изумрудно-пепельным небом, широко распахнувшимся над городом, с каймой сизых туч, уносящих дожди в сторону океана, с лукавой Сеной и округлыми холмами, окружавшими Париж. Редко, кто из прежних строителей принимал во внимание общий вид хотя бы соседних домов, слыхал о центральной перспективе, специально изучал красоту упорядоченно высаженных деревьях и аккуратно подстриженной травы на лужайках – и все равно открывшийся передо мной человеческий улей оказался завораживающе цельным и сентиментальным, рождающим восхищенный вздох или нежданное затаивание дыхания, какое я испытал, в первый раз увидев расположенный в излучине Сены город. Или, например, Версаль… Отодвинутый на пару лье от столицы, этот загородный дворец нельзя вырвать из общего впечатления, произведенного строениями, составляющими сердцевину Латинского квартала, отделить от Тюильри, дома Инвалидов, от самого незамысловатого доходного дома, расположенного напротив моих окон. Там, в нижнем этаже располагалась типография. Из окна было видно, как заспанный, чумазый подросток лет пятнадцати – по-видимому, подмастерье, – открывал ворота, ведущие во внутренний двор… В этой мастерской печатались книги, содержание которые тоже таинственным образом сопрягалось с этим окрасившимся золотистым сиянием небом, с вспыхнувшей в прогале улицы гладью реки, с блеском заигравших светом куполов…

Спустя два недели допросы внезапно прекратились. Ко мне по-прежнему не допускали посетителей, и все равно я знал наверняка – шестым чувством догадывался, – что и полковник вместе с членами Палаты общин, и мисс Томпсон пытались пробиться ко мне. Сам по себе отказ в свиданиях был неслыханным, выходящим за всякие разумные рамки нарушением закона. Я терялся в догадках, в чем причина такого вызывающего поведения властей? Удивительное дело, я так стремился в Лондон, страстно надеялся внести свою лепту в дело нравственного совершенствования общества – и на тебе! Сижу в каменном мешке – дюжина шагов в длину, пяток в ширину – сплю на жестком топчане, умываюсь из кувшина, установленном на треугольной полке, вделанной в угол стены, любуюсь коптящим язычком свечи, имею возможность биться головой об массивную каменную кладку, видеть жуткие, навязчивые сны убиенных в этом мрачном месте было более, чем достаточно – и все это вместо созидательной и активной работы на поприще распространения знаний, терпеливого убеждения власть имущих в пользе свободы и разумных законов. Как бы пышно, по-королевски, это не звучало, однако в ту пору призыв к просвещению казался мне единственно разумным оправданием моего пребывания на земле.

Скоро мне стало совсем тошно. Раздражала нарочито старомодная форма йоменов, местных тюремщиков. Особенно уродливой казалось их средневековая круглая шляпа с узкой тулье и расширяющимся верхом. Как можно было носить подобную дребедень! Неужели непонятно, что обычная суконная треуголка и выглядит наряднее и удобнее сидит на голове!.. Более всего мне досаждали побывавшие когда-то в Тауэре узники. Из-за них я боялся заснуть, они шли чередой: уже знакомые детишки, красавицы-королевы Анна Болейн и Катерина Говард – дамы без конца спорили, кто из них имел большее влияние на супруга, короля Генриха YIII. Болейн утверждала, что, поскольку ей отсекли голову мечом, а другие жены пали под ударами топора, мужицкого орудия, то и говорить не о чем… Следом в мои сновидения вступали королевский любимчик Томас Кромвель, граф эссекский, герцог Норфолк, леди Джейн Грэй, мой якобы сообщник герцог Монмут, тоже отъявленный якобит и многие-многие другие. Я потребовал перевода в другой застенок – в камеру, в которой никто до сих пор не сидел. Такой в Тауэре не нашлось… Однако после того, как я заговорил королевскому констеблю зубную боль, он смилостивился и поместил меня в Колокольную башню. Здесь я оказался в компании схожих со мной людей, сэра Томаса Мора и епископа Фишера. По вечерам меня выводили на прогулку. По верху стены я добирался до Зеленой башни, пугал ворон, озадаченно посматривал на город, откуда уже который день ожидал помощи, а её все не было. Вот также всматривалась вдаль будущая королева Елизавета, которой в принцессах довелось провести в башне два долгих года.

Скоро наскучили и беседы с умницей Томасом Мором, свихнувшимся на установлении на земле царства справедливости. Его дорога вела прямо к хаосу и разрушению… Развлекался я целительством. Один из моих тюремщиков-йоменов, бывший бомбардир, которому повезло избежать виселицы и после списания с корабля найти работу, в ту пору страдал от воспалительной хвори. Жар донимал его, он сипел и надрывно кашлял, поминутно вытирал испарину со лба. Я посоветовал ему заварить в кипятке сушеные ягоды малины и выпить на ночь. Заодно растереться джином, только ни в коем случае не разбавлять его.

Тот удивленно глянул в мою сторону, буркнул, что, черт побери, ему никогда не приходило в голову разбавлять джин.

– Попробуйте также заварить ромашку и шалфей, – добавил я, – и этим настоем полоскать горло. Три-четыре раза в день. Жидкость должна быть теплой, чуть-чуть горячей. Чтобы было в терпеж…

С того дня ко мне зачастили… В другой раз я снял ломоту в спине у старшего тюремщика Тома, легко поддающегося внушению старикашки, разгуливавшего по каменным коридорам в старомодном синем, дутом кафтане, на голове же чудовищная цилиндрическая шляпа. Во времена морских сражений с голландцами, он служил боцманом на флоте его величества. Как-то поздним вечером, когда Том принес мне ужин и кипяток в медном котелке, я внезапно, возгласом остановил его, приказал смотреть мне в глаза, предупредил, что на цифре восемь он заснет, и начал считать

– Семь… Восемь!.. Спи.

Старикан остолбенел, взгляд его остекленился и неподвижно сосредоточился на мне, нижняя челюсть, обмякнув, чуть опустилась. Приоткрылся щелястый рот…

– Ты находишься на палубе "Индевора", грохот пушек, дым, пламя. Твой фрегат громит голландца. Прозвучала команда: "Левый борт, пли!". Ты стоишь у орудия. Выстрел… Продолжай…

Старик первым делом окатил воображаемым ведром с уксусом выстрелившее орудие, потом, понукая обслугу, принялся засовывать в дуло пороховой заряд, изобразил, как клещами вкатили туда ядро, затем поработал банником, очень убедительно навалился на станок и приник к прицелу.

– Бой окончен, враг разбит, взят на абордаж, ты получил увольнительную, идешь в таверну… Тебя угостили наливным сладким яблочком. Ты откусываешь маленький сочный кусочек с румяного бочка.

Я протянул ему очищенную луковицу, которую здесь, в тюрьме, употреблял на ужин. Вот так, в натуральном виде, не ошпарив колечки кипятком, не полив их винным уксусом.

Том повертел воображаемый плод, нашел румяный бочок и откусил. На лице у него изобразилось неописуемое блаженство, губы растянулись в улыбке, он прикрыл глаза от удовольствия и гнусно зачавкал.

– В таверне играет местный скрипач…

Старик на весу подпер ладонью голову, смахнул выступившие слеза, потом неожиданно расправил седые драные бакенбарды, подбоченился.

– Неожиданно у скрипача рвутся струны. Одна за другой – первая, вторая, третья.

Лицо у Тома вытянулось, он с досады ударил кулаком по воображаемому столу.

– Музыкант должен сменить инструмент. Он обращается к тебе. Ты знаешь, где лежит скрипка?

Тюремщик страстно закивал.

– Правильно, в караульном помещении, – продолжил я. – Отправляйся и принеси её сюда, но так, что никто не видел.

На деревянных ногах он вышел из камеры. Явился через несколько минут с чехлом под мышкой.

– Положи на кровать. Теперь внимательно слушай меня. Я начну считать. При счете "десять" ты проснешься и забудешь все, что с тобой случилось. Вернешься в караулку и будешь исправно дежурить всю ночь. Завтра у тебя будет превосходное настроение, ты пальцем не тронешь старуху-жену, выпьешь всего два стакана джина. Не больше. Запомни – два стакана!

Я начал считать.

– …восемь, девять. Десять!

Взгляд у старика осмыслился, он с некоторым испугом и изумлением огляделся, бросил встревоженный в мою сторону, потом глянул на надкушенную луковицу – в его взгляде отразился ужас. Он торопливо поспешил из камеры, долго, поминутно поминая дьявола, возился с замком с той стороны.

Путь на свободу был открыт. Я всласть промузицировал всю ночь. Под утро убрал скрипку в чехол, спрятал под топчаном. Впервые за несколько дней я почувствовал себя лучше, веселее.

Через день Том явился на службу с подбитым глазом.

– Жена расквасила, – с горечью признался он. – Явился домой в приподнятом настроении, отказался от третьего стакана джина – вот что-то встало в горле и ни туда, ни сюда. Отправился в церковь, отсидел положенное. Старуха первая начала, вот видите, мистер, – он указал на обширный кровоподтек. – Пришлось поучить её немного, – он сладко потянулся.

Уже после его ухода меня на миг обожгла простенькая – я бы сказал, неприятная – мыслишка, что поступать подобным образом с тюремщиками не дело. Даже их уродливые шляпы не дают мне права на их души, тем более, что они были вынуждены носить их. Такова традиция. Томило что-то в груди, было совестно, смутно, как в те дни, когда после казни Сосо, я возвращался с Тинатин в Исфахан. Молодая женщина не вставая лежала пластом в паланкине, я же никак не мог избавиться от ощущения духовной немощи и вины. Хотелось постоянно мыть руки, и в этом пилатовом состоянии я неожиданно открыл для себя простую истину – ну и что? Что изменилось в мире после того, как я внушил несчастному Тому, что в состоянии магнетического транса луковица покажется вкуснее яблока? Лишенный воли, он принес мне музыкальный инструмент. Чем обременил память, что добавил в сосуд нашего общего опыта? Ничего, кроме лишней капельки зла. Кроме полена, подброшенного своими же руками в адский костер, на котором вываривается весь человечий род. Да, я оказался способен овладеть его душой, но исправил ли нравственно? Дал ему надежду? Указал путь? Поддержал под руку или наоборот придержал за руку, когда он дубасил свою подругу? Глупее вопроса не придумать, но я не мог отделаться от ощущения, что невольно, поддавшись тоске, сделал шаг в сторону, сошел с предначертанной мне линии и углубился в жуткие дебри, в которых плутали и плутают многие любители просвещения.

На следующий день у меня в камере неожиданно появился полковник Макферсон. Полковник попросил оставить нас одних, что было тут же исполнено.

– Как чувствуете себя, мой друг? – спросил он.

– Скверно.

– Сожалею, но обещать, что в ближайшее время вас освободят, не могу. Хотя ваша невиновность полностью установлена, следствие ещё будет продолжено. Есть влиятельные лица, которые оказались в состоянии воздействовать на его величество. Их заговор потерпел крах, однако они ещё сопротивляются. Король пока медлит отдать приказ о вашем освобождении. Мы подступаем к нему со всех сторон, но Джордж II требует полной ясности в этом деле.

Имея возможность в любой момент покинуть Тауэр, я снисходительно усмехнулся.

– Если я вдруг окажусь за пределами Англии, это будет для него сильным ударом?

Макферсон озадаченно глянул на меня.

– Стоит ли совершать необдуманный поступок? Тем самым вы можете поставить под удар не только себя, но и ваших единомышленников. Кстати, мятежники-якобиты вторглись на равнину, появились в окрестностях Карлайла и Дерби. Численность их армии составляет около пяти тысяч человек, полковник вздохнул. – Сколько жизней унесет эта преступная авантюра! Если бы вы знали, как ликуют консерваторы! Какие жесткие меры они требуют принять, чтобы с корнем выкорчевать заразу. На Темпле опять выставили головы казненных мятежников.

– Я ничего об этом не знаю, меня лишили газет, всякого общения с внешним миром!..

– Мы выхлопотали смягчение режима, теперь вы будете получать все необходимое. Можете даже музицировать в камере, об этом мне конфиденциально поведал лорд-казначей, который по поручению тайного совета ведет ваше дело. Он – разумный человек, так что я очень советую вам не тешить себя безумными надеждами на побег или какую-нибудь иную авантюру. Трюкачество не ваш стиль. Терпение – великая добродетель, граф. – Он сделал паузу. – Вот ещё новость, ваш слуга оказался в Ньюгейте.

– За что? – голос у меня дрогнул.

– Нарушение общественного порядка. Драка на улице…

– Он не мог быть зачинщиком.

– Он им и не был. Я обещаю досконально разобраться в этом деле.

Известие об аресте Шамсоллы озадачило меня. Только на мгновение представив его в руках палача, я почувствовал, как сердце ухнуло в бездонную пропасть.

– Послушайте, полковник, меня очень беспокоит Жак. Боюсь, с ним не будут церемониться. Этот парень уже успел побывать в переделках. Я умоляю вас позаботиться о нем.

До вечера я строил самые фантастические планы освобождения Шамсоллы. Сначала я полнился уверенностью, что у меня хватит сил не только самому незаметно выйти из тюрьмы, но и вывести Шамсоллу, Вольные птицы – мы смогли бы легко перебраться на континент. Отрезвление наступила в полночь, в полудреме, когда во мраке каменного мешка я увидал свет манящий и тотчас голос. Кто-то звонко, издалека пропел речитативом: "…и сказал, указав мне на все царства мира и славу их: все это дам тебе, если, падши, поклонишься мне. Я ответил – отойди от меня, сатана, ибо написано: "Господу Богу поклоняйся и ему одному служи".

Евангелист Матфей – крупный старик с большой залысиной и венчиком белых, с желтоватым отливом волос, – показал мне указательный палец, погрозил. Все остальные персты были сложены колечком. Потом осенил крестным знамением…

При всех моих необыкновенных способностях, непостижимых для обычного человека умениях, я никак не мог вызволить Шамсоллу. Скажем, я без затруднений, с помощью околпаченного Тома выбираюсь из Тауэра, появляюсь в тюрьме Ньюгейт, навожу порчу на тамошних стражников… Не выйдет! Из пяти человек всегда попадется один, который не подастся чарам животного магнетизма и поднимет тревогу. В этом случае меня как отъявленного колдуна ждет пожизненное заключение. То-то порадуется сэр Уинфред! Но и бросить Шамсоллу я не мог – в этом случае ему не миновать гибели. Если к этому прибавить, что мои силы были на исходе и я по причине нервов больше не мог оставаться в темнице, то станут ясны границы замкнутого круга, в который я попал.

Я уселся на топчане, сжал виски. Утром потребовал газеты, внимательно познакомился с тем, творилось тогда в мире.

Наш восемнадцатый от рождества Христова век в следующем столетии назовут "галантным". Веком пудры, кружев и менуэта. Я сам буду тому свидетель. Не буду спорить с мнением историков, но мне больше по душе другое определение – "регулярный". Это был век, когда равновесие сил в Европе являлось альфой и омегой политики всех ведущих государств. Система безопасности поддерживалась с помощью коалиций. Всякий вакуум как в территориальном отношении, так и в распространении влияния той или иной правящей семьи заполнялся немедленно. Так было в тот момент, когда в конце предыдущего века Франция Людовика XIY столкнулась с Аугсбургской лигой эта война случилась ещё на моей памяти. Когда в 1700 году Карл II, последний король из рода испанских Габсбургов, скончался бездетным, ведущие европейские державы тут же приступили к дележу оставшегося наследства. Теперь, в 1745 году после вступления на престол императрицы Марии-Терезии пришел черед Австрии.

Пятый год в Европе полыхала война за австрийское наследство. Истоки её лежали в 1713 году, когда германский император Карл YI, являвшийся главой дома Габсбургов, издал новый закон о престолонаследии, получивший название Прагматической санкции. Необходимость его диктовалось тем, что к тому моменту Австрийской империи, как таковой не существовало. Все земли, которые находились под властью семьи именовались "Наследственными владениями дома Габсбургов". Прежний закон от 1546 года был туманен, не отражал нынешнее положение дел в Центральной и Западной Европе, где размещались подвластные Габсбургам земли. Было непонятно, что будет с этими территориями в случае прекращения династии. Прагматическая санкция устанавливала, что владения семьи являются нераздельными и переходят к старшему сыну умершего короля и за отсутствием сыновей к старшей дочери.

Карл YI приложил много сил, чтобы добиться от европейских государств признания Прагматической санкции, однако сразу после его смерти в 1740 году и вступления на престол старшей дочери Марии-Терезии прусский король Фридрих II объявил о непризнании закона о престолонаследии. Его поддержал баварский курфюрст Карл-Альбрехт, который в качестве потомка дочери Фердинанда I Анны, опираясь на наследственный договор 1546 года, заявил о претензиях на габсбургское наследие. К коалиции против Австрии присоединился также курфюрсты Саксонии Август III и Пфальца, а также Франция, Сардинское и Неаполитанское королевства.

Война началась в сентябре 1741 года нападением Фридриха на Силезию. Карл-Альбрехт вместе с французским экспедиционным корпусом под командованием маршала Бель-Иля вторгся в Верхнюю Австрию, оттуда союзники совершили марш на Прагу и 26 ноября 1741 штурмом взяли столицу Богемии. 24 января Карл-Альбрехт короновался императором Священной Римской империи и принял имя Карл YII.

У Марии-Терезии не оставалось выхода как обратиться за помощью к венграм и на срочно созванном Пресбургском сейме согласилась предоставить венгерскому дворянству весомые гарантии их самостоятельности.

В этот год в войну вмешалась Великобритания. В первой половине века основным направлением её политики являлись расширение рынков сбыта английских товаров и территориальные захваты в Америке и Азии. Подобные приобретения оказались настолько прибыльным делом, что лондонское Сити ни в коем случае не желало терять подобный источник дохода. Отсюда вытекала необходимость ослабления основного конкурента – королевской Франции. Вот почему Великобритания придавала такое серьезное значение поддержанию равновесия на континенте, и, с одной стороны, старалась не допустить большой войны, в которую против воли оказалась бы втянут остров, а с другой стремилась при всех обстоятельствах противодействовать Франции и постоянно её втягивать в войны на континенте. Франция в конце семнадцатого и до середины нашего века считалась самым сильным государством в Европе. Молодая хищная Пруссия Фридриха II пока была слаба. Россия ещё только разворачивала плечи и до Семилетней войны была не в состоянии заметно влиять на европейские дела. Накопленные богатства позволяли британцам подкармливать хваткого до чужих земель Фридриха II, который в перспективе должен был держать в страхе главного противника на континенте – королевскую Францию. Но более всего для этой цели годилась Австрия, с которой кабинет Роберта Уолпола стремился наладить самые тесные связи.

Военные действия отсюда, с острова, казались далекими и как бы несуществующими. Куда больше британцев и, прежде всего, правительство Уолпола беспокоило положение в американских колониях, а также высадка в Шотландии сторонников Стюартов, сумевших поднять там восстание и набрать, как сообщил полковник Макферсон, войско из горцев.

Поразмыслив, я пришел к выводу, что мой недоброжелатель не глуп, тонко разбирается в европейской политике, близок к правительству. Сэр Уинфред безусловно образован, получил благородное воспитание. Носит изящную треуголку с галуном, парик шоколадного цвета, который закрывает не более половины головы. Ему никогда в голову не придет, что можно надеть эти старомодные шляпы – помесь берета с мужицким колпаком, – которые носят стражники в замке. Кафтан, конечно, из ярко-синего плюша, пуговицы металлические, жилет ослепительно белый, из канифаса, расшит золотым шелком. Особенно хороши штаны из ярко-красного плюша, на самую малость спускающиеся ниже колен. На ногах белые чулки, прекрасные легкие туфли пряжки на башмаках, конечно, латунные, начищенные до блеска. Одним словом, прогресс налицо, но что скрывает весь этот блеск? Неужели боязнь дуэли? В страхе за свою жизнь он готов пойти на что угодно? Подобная низость не укладывалась в голове, тем не менее это был факт, с которым необходимо было считаться, от которого зависела жизнь Шамсоллы, спасшего меня во время бегства Тинатин и Сосо. Неужели нет выхода из подобного положения, как только ждать милостей от британского правительства? Или, может, в самом деле стоит воспользоваться магнетическим флюидом и попытаться вырваться из застенка, освободить Шамсоллу и бежать? Неужели разум, о котором с таким восхищением отзывались мои великие современники, всего лишь сосуд сомнений, источник ипохондрии и тоски по несбыточному? Как быть, когда и мистика не поможет и бессмысленно рассчитывать на милость сильных мира сего?..

Весь день я не мог найти себе места и с наступлением темноты погрузился в транс. Где побывал, на что насмотрелся, сейчас уже не помню. Всплывает что-то смутное – гигантское баньяновое дерево, под ним, на изогнутых корнях, беседующий с учениками Будда. "Ночь располагает, делится он с учениками, – а день исполняет".

Утром я потребовал встречи с полковником Макферсоном. Он явился на следующий день, и мы договорились, что он передаст мое послание австрийскому посланнику при английском дворе. Я просил, чтобы полковник настоял на том, чтобы мое письмо, как можно более спешно было доставлено в Вену и передано лично в руки Марии-Терезии. В нем я сообщал царствующей особе о своем незаконном задержании, о попытках дознаться, каково мое подлинное имя.

"Ваше величество, – писал я, – я честно выполнял все условия соглашения касающиеся меня лично и взаимоотношений с отцом. Нигде, ни разу я не упомянул о подлинной истории дома Ракоци, сменил имя, но все эти меры могут оказаться бесполезными, если я и верный мне человек и далее будут испытывать незаслуженные страдания. Те, кто вверг нас в казематы, возможно, не отдают себе отчет в том, какую бурю может вызвать дальнейшей промедление с нашим освобождением. В конце концов я не вижу надобности скрывать свое подлинное имя. Ради чего? Только вы можете предостеречь британское правительство и намекнуть, что иной раз ретивость чиновников может довести до беды. До скандала европейского масштаба, который не нужен ни Вашему Величеству, ни Его величеству королю Георгу II. При этом мне бы хотелось верить, что вы, добрая мать всем своим подданным, до сих пор испытываете добрые чувству к незаслуженно обиженному человеку, именующему себя графом Сен-Жерменом…"

Благодаря настойчивости Макферсона и помощи друзей мое письмо в спешном порядке достигло Вены. Ответ пришел тоже на удивление быстро Мария-Терезия не желала во время боевых действия ссориться с венгерским дворянством, вожди которого непременно воспользовались обнародованием подлинной истории семьи Ракоци, чтобы выторговать новые уступки со стороны австрийской монархии. А в Лондоне дело вновь застопорилось. Я не мог понять, неужели туманный Альбион решил выдержать характер? Разве что Жака перевели в Тауэр и поместили в соседнюю со мной камеру. Мне пришлось изрядно помучиться прежде, чем он смог отойти от побоев, которым подвергался в Ньюгейте. Мой верный друг ни единым словом не опорочил мою честь. Здесь он свободно мог предаваться исполнению обрядов мусульманства молился пять раз в день, то и дело вызывал к Аллаху. Наконец я не выдержал и поинтересовался, откуда вдруг такая любовь к исповеданию мухаммедова толка?

– За него меня там более всего и колотили – обзывали мусульманской собакой, которая упорствует в ереси. Не видать, говорили мне, тебе вечного спасения. Как ещё я мог подтвердить верность Создателю, как не поклоняясь ему, как велит Коран.

Только спустя пару недель после разговора австрийского посланника с его величеством нас выпустили на свободу. На следующий день я был приглашен в лорду-казначею, где тот от имени британского правительства принес официальные извинения. Потом спросил, как долго я ещё собираюсь гостить на британских берегах?

– О, это зависит от того, как скоро я смогу удовлетворить требования некоего молодого человека, который почему-то полагает, что я распускаю о нем порочащие сведения.

– Очень сожалею, – лорд-казначей вытер губы, – но это невозможно. Сэр Уинфред вчера отбыл в наши американские колонии к месту службы.

Так вот почему они так долго задерживали мое освобождение! Спайка в среде английской аристократии была железная.

– Надеюсь, ему подобрали достойное его знаний и опыта место? Уж не губернатором ли он отправился на запад.

– Еще раз сожалею, но как раз опыта и знаний этому молодому человеку очень не достает. Как, впрочем, рассудительности и обязательного для любого джентльмена условия всегда платить. Так что место у него незавидное, секретарское, в какой-то глуши. Вряд ли он сумеет сделать там карьеру… Тут ещё новая напасть – отец его, как оказалось, испытывает серьезные финансовые затруднения. Так что нашему удальцу предстоит своими руками пробиваться в жизни.

– Надеюсь, этот опыт ему пригодится в последующем, – сказал я.

– Сомневаюсь, – коротко ответил лорд-казначей и на некоторое время задумался. Потом неожиданно резко спросил. – Послушайте, граф, вы что, в самом деле уверены, что путем внушений, просвещения, мятежей, чудес, революций наконец можно исправить человеческое сердце? Что все дело в правильном устройстве общества, человеколюбивом воспитании, здоровом образе жизни и верности идеалам?

– Так, по крайней мере, утверждал Христос…

– Нет, любезный граф, он утверждал, что настанет судный день и только там – слышите, только там! – каждому будет воздано по заслугам.

– Это всего лишь одно из толкований, приписываемых сыну Божьему. Помнится, в Галилее он признался мне, что более всего он боится, что его поймут превратно…

– В Галилее? – перебил меня лорд-казначей.

– Ну да, неподалеку от Капернаума, на дороге, ведущей к Генисаретскому озеру. Я так ясно различал его во сне. Он обмолвился, что судный день придет тогда, когда Джон, повстречав Ахмеда, поделится с ним хлебом. Они поедят вместе и разойдутся, и никогда больше не встретятся. Домом им будет вся земля, братьями все люди. И ранее этого срока никакого судного дня не будет.

Лорд-казначей сдернул салфетку, повязанную у горла и бросил её на стол.

– Вот что, граф, я обещаю, что с отъездом из Англии у вас хлопот не будет, но Бога ради прошу поспешить. Бога ради!