Книга: Марк Аврелий
Назад: Глава 7
Дальше: Эпилог

Глава 8

Наместник Каппадокии Марций Вар первым известил императора о мятеже Авидия Кассия. Он же убедил легата Вифинии* (сноска: Каппадокия — область в центре полуострова Малая Азия. Вифиния — область на севере того же полуострова) Клодия Альбина не спешить с присягой на верность узурпатору, пусть даже подчиненные ему войска были склонны перейти на сторону сирийца. Встретились они в столице Вифинии Никомедии, разговор получился короткий — официального извещения о смерти Марка Аврелия Антонина не поступало?
Сенат молчит?
Значит, и нам нечего высовываться.
Вар продолжил.
— Можно сидеть и помалкивать, только вряд ли подобная позиция доведет до добра. Не мешай мне добраться до Сирмия и лично поговорить с Марком. Если дело худо, я и мои легионы присоединятся к тебе. В любом случае я даю слово сразу известить тебя о том, что творится в ставке.
Альбин вздохнул, потом, ни слова не говоря, кивнул.
Марций Вар, мчавшийся в Сирмий со всей возможной быстротой, прибыл в ставку в тот самый момент, когда врачи во главе с Клавдием Галеном сумели сбить жар, до смерти измучивший императора. Еще через сутки закончились кровавые испражнения, и вечером того же дня Марк Аврелий выслушал прибывшего легата, поблагодарил его и Альбина за верность, посочувствовал Авидию. Вар удивленно глянул на исхудавшего, пожелтевшего повелителя. Марк, заметив взгляд легата, предложил Марцию написать личное письмо сирийцу. Слабым голосом объяснил, что в письме уместно известить Авидия, что угроза смерти миновала, и принцепс почувствовал себя лучше. Если Авидий немедленно пришлет ходатайство о помиловании, Марк благожелательно рассмотрит его просьбу. Сослаться Авидий может на что угодно: на гнев богов, помутивших его разум, на душевную немощь или уступку страстям, в частности, соперничеству и враждебности. На злоумышленников, подбивших его на дурной поступок — их имена наместник Сирии может не раскрывать. В этом случае, закончил Марк, репрессий не будет. Срок — три недели, далее император не может откладывать начало летней кампании на севере.
Марций Вар не смог скрыть удивления.
— Верно ли я расслышал тебя, государь? — спросил он. — Не будет ли подобное милосердие потачкой государственным преступникам, его детям, близким и все уличенным негодяям, взявшим сторону предателя, устремившегося к тирании?
— Ты, Марций, расслышал верно, — ответил Марк.
Следующий вопрос Вар задал не без некоторого внутреннего колебания, не без опаски, однако выдержки не хватило справиться со жгущим любопытством.
— А если победит дерзнувший узурпатор?
— Не так уж плохо, Вар, мы почитали богов, не так плохо живем, чтобы он смог победить нас. И не думай, что я потакаю негодяям или проявляю неоправданное милосердие к предателям. Я исхожу из практических соображений. Вспомни, семь из десяти принцепсов до божественного Траяна погибли насильственной смертью, и о каждом из них можно сказать, что имелись веские основания, по которым они были убиты. Разве Нерон не заслуживал смерти? А Калигула, объявивший себя богом? Или Домициан, жестоко пытавший любого, на которого поступал самый незначительный донос? И ни один хороший император не был так просто побежден теми, кто поднимал восстания, хотя таковых было немало. Вспомни Августа, Траяна, Адриана, моего отца! Разве не следует в подобных случаях брать пример с хороших образцов и отвергать дурные? Вспомни, все тираны, пытавшиеся захватить власть, погибли вопреки воле этих государей и без их ведома. Только так можно устранить корни смуты. Попробуй вразумить Авидия.
Ступай.
Всю дорогу до столицы Вифинии Марций размышлял о природе власти, о добродетелях и нравственном облике человека, ею обладающего, о злонравии людей, противостоящих ему. Молил богов продлить жизнь Марка до пределов его, Марция, существования. Страшно будет пережить императора, ибо за ним, за его кончиной, вдруг отверзлась неизвестность или, точнее, пропасть. Содрогнулся душой, почуяв, что выжить в ней человеку, тем более наместнику провинции, будет непросто. Встретившись с Альбином, Вар коротко передал разговор с принцепсом и помчался в Каппадокию. Добравшись до своего претория, легат первым делом отправил письмо Авидию, затем приказал принести ему дела всех приговоренных к смерти за время его отсутствия преступников, а также тех, кому грозила смертная казнь. Всем им он заменил убийство на долгие сроки заключения. Кого приказал отправить в рудники, кого в каменоломни, кого продать землевладельцам. Начертав последнюю резолюцию, откинулся к спинке кресла, задумался — чем еще мог помочь Марку римский гражданин? Он сделал все, что в его силах. С завтрашнего дня, со следующей недели, с новых календ все начнется сначала.
Первым явным свидетельством миновавшего кризиса Марк посчитал не ослабление жара или облегчение болей в желудке, но вновь явившуюся к нему бессонницу. Видно, организм ожил, вновь начал брать свое. Днем император отдыхал, а по ночам вновь понемногу принялся за дела. Их накопилось столько, что до записок руки не доходили. К тому же, признаться, он не очень-то стремился передать свои ощущения, посещавшие его в минуты нестерпимых болезненных приступов. В те минуты такое надумалось, что было совестно — тридцать лет, как добросовестный ученик изучал самого себя, отыскивал тропку к мудрости, а на поверку вышло, что ни себя он до конца не изучил, ни мировую душу, одухотворяющую этот мир.
Выздоровление шло трудно, руки ослабели настолько, что писать он не мог, поэтому приходилось диктовать Александру. Скоро все необходимые распоряжения, какие только были уместны в смутные времена, были сделаны. Отправлены послания наместникам и, прежде всего, легату обеих Панноний Пертинаксу в Карнунт. Государь извещал Публия о начале мятежа, решительно потребовал немедленно заключить мир с Ваннием и другими германскими вождями — условия прежние. Далее император предписывал подготовить легионы к дальнему походу в Сирию. Помчались гонцы и в Рим к Ауфидию Викторину. Префект города должен был обеспечить порядок в городе и позаботиться о сенаторах, чтобы никто не смел чинить им препятствий в работе на благо государства.
Весть о начале мятежа была встречена в Риме равнодушно, если не сказать ожидаемо. В городе давно ходили слухи о чем-то подобном. Пока из Сирмия приходили нерадостные вести, отцы — сенаторы, сохраняя спокойствие и невозмутимость, занимались судебными делами, доверенными им принцепсом, а также мелкими хозяйственными вопросами, связанными, например, с выделением денег на возведение акведуков в римской Аквитании, и только известие о выздоровлении Марка привело столицу в состояние какого-то страстной, исступленной ненависти по отношению к узурпатору.
Особенно гневались граждане из высших сословий. Некоторые всадники тут же потребовали конфисковать все доступное императорской власти имущество Авидия, и передать контроль над этими доходами исключительно честным и верным людям.
Новый взрыв негодования против Кассия вызвало сообщение о том, что шесть легионов перенацеливаются на Сирию. Тут же единодушно сенатом было принято постановление, в котором Авидий был назван «злодеем, посягнувшим на основы Римского государства». Императора призвали как можно скорее подавить бунт и сурово наказать зачинщиков.
Итак, меры были приняты, оставалось ждать, сна не было. Почувствовав облегчение, Марк теперь мирился с космосом, пытался загладить вину за неуместные, изредка прорывавшиеся в моменты невыносимых болей упреки. Он ставил логосу в вину несвоевременный призыв оставить империю, подданных, родину, родных и близких. Теперь было стыдно за проявленное малодушие.
Когда умирал, обнаружил, что существует, как бы точнее выразиться, пространство единичной человеческой души и заключено оно между двумя крайними точками, двумя взглядами — это, прежде всего взгляд, обращенный в черный — пречерный колодец, где на самом донышке теплится то, что мы называем человеческой сутью; и взгляд на звезды — создания трепетные, огнедышащие, разумные, расположенные в невообразимо удаленных мировых сферах.
Конечно, было радостно вернуться в лоно космоса, сердце пело хвалы пневме, мировому ведущему, сохранившему его для бела света, и все равно истина, открывшаяся в мерцающие между жизнью и смертью мгновения, светила ярко, вызывающе. Если человеческая душа всего лишь сколок с души мировой, выходит, и эта всеобъемлющая, пронизанная добродетелью субстанция мечется между чем-то и чем-то, стремится к чему-то, не знает покоя?
Мысль была мудреная, над ее упрощением Марк Аврелий бился в дни выздоровления. Размышления оформились в вопрос — не противоречива ли истина, логос, космос сами по себе? Не противоречив ли сам по себе и Создатель? Что, если логос внутренне разделен и добродетель бьется о себя саму, как о стенку? Мысль абсурдная, но все-таки? Каждый свой миг он старался ступать след в след за ведущим — сколком с мировой души или пневмы, которая мыслилась прежними философами как нечто абсолютно цельное, добродетельное по существу, непротиворечивое по определению. Их доводы были очевидны — мир един, космос един. Во всех его проявлениях и устройстве ощущается единая сила. А если это не так, в чем же тогда заключена противоречивость? Не в том ли, что и логос, и Создатель тоже находятся в движении. Бредут куда-то, зачем-то. Что-то ищут… Ведь никто из нас, смертных, не стоит на месте — вращается подобно космосу, ходит по кругу, как звезды. Может в том и противоречивость, что сегодня ты те не такой, каким был вчера?
Не был бы Марк римлянином — человеком недоверчивым, практичным, последовательным, — если бы вскоре не сумел избавиться от этой бредятины, не перебросил мостик от этой, преследующей его, странной картины к повседневным делам.
Вот что вызывало уныние — может, мятеж произошел по его вине? Может, он что-то проглядел? Не принял в достатке мер, чтобы в зародыше, в момент назначения Кассия в Сирию, придавить его своеволие? Может, понадежнее следовало впрячь его в узду и направить энергию на полезное и нужное государству дело?
Он терпеливо ждал ответа Авидия. Не дождался! Как раз в эти дни прощенный Бебий Корнелий Лонг младший вместе с женой Клавдией Максимой наконец добрались до Сирмия. Прибыли под вечер. Марк почти всю ночь беседовал с молодыми людьми. После того разговора и открылась перед ним связь между дерзкими философскими измышлениями о многомерности души единичной и мировой и реальной политической практикой. Как более емким, проницательным стал взгляд на строение небесных сфер, на человеческую душу, в той же степени углубилось понимание конкретной политической ситуации.
Стало ясно, заговор Авидия — это не только деяние ослепленного гордыней выскочки, не только попытка безумца возродить прежний республиканский строй, но скорее некое шевеление подспудных исполинских сил, который дали о себе знать подобным неразумным поступком. Как отважился Кассий объявить себя императором, не получив официального подтверждения о смерти Марка?
Это более чем нелепость — это глупость!
Подобное безрассудство никак не увязывалось с обликом и внутренним душевным строем Авидия. Ведь на что-то он рассчитывал, начиная подобное предприятие?
Рассказ Клавдии и Бебия впервые открыл ему глаза на существенную трещину, прорезавшую тело империи по линии между северной оконечностью Адриатического моря и западными границами Египта. Нелюбовь к римлянам, старательное подчеркивание местных достоинств, отношение к власти как к чему-то навязанному силой — это были тревожные симптомы. Империя треснула посередке, и Авидий, по — видимому, услышал хруст. Ведь он сам родом из Сирии и в душе недолюбливал римлян. Пока Марк воевал на севере, что было логично, традиционно, похвально, восток империи помаленьку отламывался и отплывал в самостоятельное плавание. Дрейф еще не начался, против двенадцати размещенных на Данувии легионов никто не мог устоять, но первые толчки, сотрясения, шевеление ойкумены уже началось. Эти скрипы Авидий уловил первым.
Марк вздрогнул — о том же предупреждал и Адриан, обвиненный записными патриотами в низкопоклонстве перед всем иноземным, особенно греческим. Наследник Траяна требовал от Антонина Пия, от Марка — граждане, больше внимания Востоку, больше внимания персидским нагорьям и равнинам к северу от Каспийского моря. Там копятся силы, способные сокрушить Рим. Им может противостоять только цельное, непротиворечивое, однородное государство. Запомните, угроза Риму во внутренних раздорах. Но как преодолеть их? Как скрепить все отдаленные части исполинского государства. Одних легионов недостаточно. Необходимо, чтобы житель Британии строил жизнь на тех же основаниях, что и житель поганой Цирцезии, что на Евфрате. С этой целью Адриан кодифицировал законы. Но и этого мало, утверждал наследник Траяна. Следует добиться того, чтобы каждый гражданин Рима, где бы он не находился, уверовал в необходимость сохранения империи. Необходима идея, которая объединила бы их мысли, свела их ощущения к единому стандарту? В чем та скрепа? В культе императоров? Марк усмехнулся — в тот момент, когда в Сирии открыто насмехаются над Августом и Тиберием, презирают Калигулу и Клавдия, смеются над ним, философом, странно рассчитывать на личность, пусть даже и обожествленную.
Известие о казни Сегестия вновь вогнало его в мрачные размышления. Что он там крикнул напоследок? «Спаси Христос!»
Возвеличить обряды, посвященные Изиде, Гермесу Трисмегисту (Трижды величайшему), Магна Матер, Асклепию, Митре? Погрузить государство в болото какого-нибудь иного суеверия, например, поклониться этому шарлатану из Абинодеха, утверждавшему, что переспал с луной? Неужели человекам недостаточно проверенных основоположений, доказанной, точно выверенной, понятно изложенной истины? Может, вся беда в том, что истина тоже не стоит на месте, как и Создатель, как мировая пневма, как космос?
Вот когда он ощутил гнев в сердце. Усмирял, усмирял злонравие, а оно возьми и прорвись! Стоит ему только намекнуть, что власть поддерживает некий новый культ, выказать ему пусть даже негласную поддержку, против него поднимутся низы. Это очевидно! Он никогда не поднял бы руку на свободу воли, но жители всех провинций видят в христианах колдунов, наводящих порчу на их стада, отщепенцев, которым не дорого все римское, извергов, поедающих маленьких детей. С этим он ничего поделать не может.
Не может, и все тут! Поэтому и уныние, и мрачное настроение. Дал волю раздражению. Сказал себе — судьба Авидия и его приверженцев исключительно миром, штрафами, конфискациями, изгнанием не может быть улажена. Что ж, сириец, спасибо за науку, ты сам подписал себе приговор.
В последний день апрельских календ от Вара примчался гонец. В донесении указывалось, что Авидий провел в признавших его провинциях дополнительный набор солдат. Тем лучше. Марк отдал приказ, и Пертинакс, Север и Приск двинули легионы к Сирмию.
Оставалось ждать их прибытия, затем ускоренный марш на восток до Византия и далее через Малую Азию в мятежные области.
В канун майских календ Марк впервые выбрался на прогулку. Была весна, но пекло так, что в помещении нечем было дышать. Хотелось на волю, глотнуть свежего воздуха, послушать пенье птиц. Феодот последовал за ним, телохранитель из германцев шагал сзади — это был увалень повыше и посильнее Сегестия.
Но неуклюж! Спальник так и сказал императору — силен варвар, но неловок.
Марк усмехнулся.
— Не придирайся. Раз Сегестий и Катуальда рекомендовали, значит, ловкости ему не занимать. Не так ли, Вирдумариус? — обратился он к телохранителю.
— Я умею обращаться с любым оружием, господин. Слышу, как кошка, чую, как собака. Когда меня взяли в преторианцы, Сегестий объяснил что к чему, — на хорошей латыни ответил германец.
— Вот видишь, Феодот.
Император был явно доволен. Он полюбовался небом — там клином летели на север журавли, проследил взглядом за цепочкой муравьев, деловито перемещавших по натоптанной ими тропке высохшую еловую хвоинку. Все при деле, спешат, суетятся, тащат, только он проводит дни в праздности.
— Позови Александра, — неожиданно приказал император.
— Отдохнуть бы вам сегодня, — попытался возразить спальник.
— Зови, — коротко оборвал его Марк. — Хватит, наотдыхался.
Когда секретарь появился в саду, правитель спросил.
— Итак, Александр, на чем мы остановились?
— Десятая книга, начало.
— Я имел в виду не записки. Пришел ли ответ из Африки, что пишут наместники в Испании и Галлии?
— Клянутся в верности. Однако, господин, я вынужден вернуться к вопросу о записках. Из сената пришло прошение. Подписано всеми сенаторами.
— Что они хотят?
— Просят опубликовать ваши размышления. В Риме теперь только и разговоров о вашей необоримой мудрости. Все вдруг загорелись желанием приобщиться к ней.
— Вот как! А ты, Александр, как считаешь? Насчет мудрости и опубликования?..
Секретарь несколько замялся.
— Если тебе, господин, интересно мое суждение, скажу, что я всегда считал себя поклонником Луция Сенеки. Его письма к Луцилию были моей настольной книгой. Теперь мне мало его сентенций, я ими, если можно так выразиться, не начитываюсь. Не наедаюсь. У Сенеки много дельного, но нет глубины. Есть стиль, есть страсть, есть вера в то, что люди равны, и каждому дана возможность стать разумным человеком, но самому Сенеке еще очень далеко до разумного человека. Ваши заметки я даже править не решаюсь, а если правлю, то занимаюсь этим сквозь слезы. Одного не могу понять — почему ничего личного? Почему ни слова о войнах, потерях, победах и неудачах?
— Так надо, — ответил император. — Поздно теперь менять стиль. Пусть все остается, как есть.
— Но почему не упомянуть об Авидии? О происках оппозиции, о безумствах чиновников на местах. О личном, наконец?
— Я упомяну о них. Потом, когда-нибудь… — император усмехнулся.
Некоторое время он помалкивал, потом вдруг поделился.
— Конечно, мне тоже хотелось блеснуть, написать что-нибудь до крайности умное, или, по крайней мере, объясниться, иначе и на мою долю непременно найдется какой-нибудь Тацит, под чье перо когда-то угодил Тиберий. Но это пустое. Александр, я разрешаю опубликовать заметки только после моей смерти. А сейчас давай займемся десятой книгой.
Когда секретарь приготовился, Марк начал диктовать.
«…поставь себя на месте какого-нибудь Цезаря. А потом поразмысли, где они теперь? Нигде или где-то. Вот и ответ. Если крепко запомнишь, что однажды превратившееся уже никогда больше не повторится в беспредельном времени, всегда обнаружишь в человеческом деянии дым и ничтожество. Что — и в чем! Не достаточно ли для человека мирно преодолеть эту малость, называемую жизнью? Какого вещества, каких положений ты избегаешь? Да и что это все, как не упражнения для ума, который благодаря старательному рассмотрению того, что происходит в природе, видит и то, что есть в жизни? Так и держись, пока не усвоишь это, как усваивает все здоровый желудок, как сильный огонь из всего, что ему ни подбрось, сотворяет пламя и свет».
Пауза.
Александр поднял голову, проследил за взглядом императора. Тот наблюдал, как огромный, плечистый германец, вырезавший кораблик, с увлечением прилаживал деревянную фигурку кормчего к рулю деревянной ладьи.
— Кто это? — спросил император, указывая на человеческую фигурку.
Германец неожиданно поднялся, принялся отряхивать колени от стружек, покраснел, но под взглядом Марка все-таки признался.
— Христос.
— Горе мне с вами, нечестивцами, — вздохнул император, затем вновь обратился к Платонику. — А теперь об Авидии. Пиши…
«Нет на свете такого счастливца, чтобы после его смерти не стояли рядом люди, которым приятна случившаяся беда. Пусть он был самый положительный, самый мудрый — разве не найдется кто-нибудь, кто про себя скажет: «наконец-то отдохну от этого воспитателя. Он, правда, никому особенно не досаждал, но я-то чувствовал, что в тайне он нас осуждает».
Это о лучшем человеке, положительном!
А в нас сколько еще дряни, из-за чего многие мечтают распроститься с нами. Ты, как будешь умирать, помысли об этом, легче будет уйти. Рассуждай так: «ухожу из жизни, в которой мои же сотоварищи, ради которых я столько боролся, молился, мучился. И те хотят, чтобы я ушел, надеясь, верно, и в этом найти для себя какое-нибудь удобство». Что же хвататься за дальнейшее здесь пребывание? Конечно, не стоит из-за этого быть менее благожелательным к ним. Сохрани свой нрав и уходи дрýгом… Но опять же и не так, будто тебя оттаскивают — нет, у того, кто умирает тихо, душа легко отлетает от тела. Вот как надо покидать людей. Связала с ними природа, соединила, а теперь отвязывает».
Вновь пауза. Первым ее нарушил император
— Это, как ты сам понимаешь, про меня, — признался он.
— И про меня, — ответил Александр Платоник.
— И про меня, — эхом повторил Феодот.
— Император, — выкрикнул выбежавший в сад Приск. — Рад удивить тебя, Двенадцатый Молниеносный подходит к Сирмию. Завтра ждем Пятый Флавиев, Двадцать первый, Четырнадцатый, Десятый Сокрушительный. На подходе Пятнадцатый и Жаворонки.
Император удивленно глянул на префекта.
— Они, что же, на крыльях летели?
— Сам удивляюсь, государь.
Император почесал висок, усмехнулся — Авидий, ты сам подписал себе смертный приговор.
— Я хочу встретить Двенадцатый!
— Но, господин, — бросился к нему присутствовавший при разговоре Клавдий Гален. — Это слишком трудное испытание, пора прилечь, скоро принимать лекарства.
— Поедешь со мной. Когда придет время, напомнишь.
Скоро коляска Марка выкатила из городских ворот. Возница вел лошадей шагом. Двигались они берегом Савы по хорошей мощеной дороге, на природе Марк почувствовал себя совсем хорошо. Народ редкими толпами собирался за обочинами. Кто-то махал рукой, кто-то выкрикивал «Аве, Марк!» Скоро повозка неспешно вкатила на пологий увал, за которым открывалась долина, примыкающая в подножиям лесистых гор на севере. Туда, к Карнунту, уводила государственная дорога, оттуда следовало ждать прибывающие легионы.
Двенадцатый Молниеносный не заставил себя ждать. На закате, когда солнце зависло над горами по ту сторону реки, на перевале очертилось подвижное, помеченное огненно — красными проблесками пятно. Конный отряд вскачь пересек долину, скоро в толпе всадников обозначилось лицо Остория Плавта, легата Двенадцатого Молниеносного. Все они разом спешились, поклонились императору.
— Идете? — спросил Марк.
— Так точно, величайший, топаем помаленьку.
— Отлично топаете, Плавт. Чем же ты сумел расшевелить своих нечестивцев?
— Объявил ребятам, что Авидий отдал Сегестия на растерзание львам. Их теперь не оттащить от живодера. Нас догоняет Пятый Флавиев. Этим не терпится отомстить за Бальбу, Петра — говнюка и Флора.
— Похвально, — подытожил разговор Марк.
Между тем первые когорты перевалили через гребень и начали спускаться в долину. Земля дрогнула, ее едва заметные сотрясения скоро обернулись ритмичными, внушающим благоговение толчками.
Скоро император различил поднятого над колоннами на шесте, серебряного орла. Потом уже древки с вексиллумами, с изображениями животных, с раскрытыми ладонями и венками, украшенные серебряными тарелками, амулетами — полумесяцами. Донеслись переливы флейт, мерное громыхание барабанов.
Проходя мимо повозки, солдаты приветствовали Марка криками: «Аве, цезарь! Будь здоров, философ! Сочиняй на здоровье, да не забудь дописать песенку про прекрасную Котех, что стóлу поднимала для этих и для тех».
Марк стоявший в повозке со снятым верхом в окружении своих полководцев поднял руку. Плавт скомандовал.
— Легион, стой!
Нескончаемая колонна, четко разделенная на центурии, повозки, метательные орудия, на отряды конницы — замерла. Защебетали флейты, забегали центурионы, конные трибуны помчались к дальним когортам. Колонна без задержки сломалась, когорты двинулись, каждая к своему на ходу выбранному месту. Все они за несколько минут окружили холм, на котором торчало командование, а на повозке император. Следом центурионы, в ответ на жест государя, придвинули строй ближе к холму.
— Граждане, воины, братья! — обратился к солдатам Марк. — Пришел трудный час для нашего государства. Все, что мы защищали, за что сражались на севере, за Данувием, в Британии, в Африке, в Мавретании, в Египте — все теперь подвергнуто испытанию. Все, за что сражались ваши деды, отцы, теперь отвергнуто тем, кто, ослепленный гордыней, возомнил себя спасителем отечества. Требуется наказать преступивших черту закона. Сможете?
— Смогем, отец родной, — выкрикнули из строя. — Нам бы только до живодера добраться.
— Рад слышать.
* * *
На следующий день в Сирмий явился Пятый Флавиев легион, за ним прибыли Четырнадцатый Марсов Непобедимый, Десятый Сокрушительный и, наконец, притопали Жаворонки, за свою более чем столетнюю историю отличившиеся в Галлии и войнах на востоке.
Легионеры отдыхали день, затем снова отправлялись в поход.
Ждали последние два — Двадцать первый Стремительный и Пятнадцатый Изначальный. Император потребовал от легатов, трибунов и первых центурионов, собранных на совет, довести длину дневного перехода до тридцати — тридцати пяти тысяч шагов в день.* (сноска: 30–35 км в день. Обычный дневной переход составлял 20 км и продолжался семь часов. Отмечены случаи когда войско проходило около 50 км в день.)
Чем быстрее мы явимся в Сирию, тем меньше нам придется пролить крови, заявил он. Необходимо свалиться Авидию, как ливень на голову. После усмирения мятежа император обещал щедрое вознаграждение всем, кто принял участие в походе. За ужином Марк обсудил сложившееся положение с Пертинаксом, Севером и легатами. Все пришли к выводу что положение складывается в их пользу, только нельзя терять время.
Уже после ужина Феодоту шепнули, что некий человек, задержанный возле императорской резиденции, требует, чтобы его срочно допустили к императору. Спальник передал известие укладывающемуся в постель господину.
— Я сам его не видел, — объяснил Феодот, — но стража заявила, что это какой-то бродяга, весь в отрепье, однако твердит, что имеет сказать что-то важное о мятеже.
— Ох — хо — хо, — вздохнул Марк, — труды мои тяжкие. Ладно, зови. Предупреди Вирдумариуса, пусть хорошенько обыщет его и не оставляет без надзора.
Феодот с укором глянул на господина.
Император поднялся, прошел в свой кабинет. Там и сидел, пока в дверях не показались телохранитель, придерживающий посетителя за плечо. Ростом неизвестный был подстать Вирдумариусу, действительно наряжен бедно, на плаще прорехи, лицо прикрывал капюшон. Обнаружив перед собой Марка незнакомец тут же повалился на пол, распростерся на полу, зарыдал, принялся биться лбом о пол. Вирдумариус, возвышавшийся над ним, не спускал с него глаз. Наконец незнакомец поднял голову, откинул капюшон.
Император не удержался, подался вперед.
— Витразин! Как ты осмелился?..
Сообразив по голосу государя, что дело нечисто, германец тут же, ухватившись за хламиду, одним рывком поднял его, заломил руку. Лицо вольноотпущенника исказилось от боли.
— Пусти!.. — сквозь зубы выговорил Витразин.
Император махнул телохранителю, тот ослабил хватку. Витразин вновь мешком сполз на пол, но теперь голову поднял и торжествующе выкрикнул.
— Повинен, величайший!
— Надо же! В чем же ты повинен? — спросил Марк.
— Просмотрел, не доглядел, вовремя не сообщил. Но, милосердный, дай мне возможность заслужить прощение. Я много знаю. У злодея хватало сообщников в Риме, в самых высоких кругах. Я всех назову. Припомни нашу последнюю встречу, блистательный. Я же упрашивал тебя — нет у тебя вернее слуги, но ты, господин, не поверил. А я не доглядел.
— Зачем посадил Сегестия в тюрьму?
— В какую тюрьму? Кто сказал — в тюрьму? Кто посмел оклеветать меня?! Я спас его от Корнициана, легата пропретора. Самый опасный в окружении Авидия человек. Корнициан почему-то решил, что Сегестий — соглядатай, и приказал подвергнуть его пыткам. Я спас его, он мой старый товарищ. Мы вместе… ладно, об этом вспоминать не будем.
— Поднимись, — предложил Марк, — и расскажи, какова твоя роль в подготовке заговора. Если будешь честен, избежишь пыток.
— Пусть поразит меня Юпитер! Пусть покарают Юнона и Минерва!.. Поверь, господин, я купился на удочку сирийца. Он использовал меня в темную. Когда я приехал в Антиохию, где у меня собственность, он попросил меня передать письма в Рим. Я передал, потом он припугнул меня — заявил, мы с ним в одной лодке. Поверишь ли, господин, я сробел, потом решил проследить за ними за всеми. Когда сумею выявить всех злоумышленников, когда они решат перейти к делу, доложить императору. Но не успел.
— Бебий Лонг излагает другую версию твоего участия в мятеже.
— Что может знать какой-то Бебий Лонг! Он всего несколько дней провел в Антиохии. Признаюсь, несокрушимый, парень удивил меня. Он повел себя мужественно. Тебе, великий, следует щедро наградить его.
— Он здесь, Витразин, и свидетельствует против тебя.
Витразин неожиданно поднялся, отряхнул хламиду, повел себя заметно раскованней. Чуть отставил ногу в сторону. Услышав о Бебии, позволил себе небрежно махнуть рукой — ах, этот Лонг.
— Его слово против моего, государь, — заявил вольноотпущенник.
— Но его рассказ подтверждает Клавдия.
— Они супруги, величайший, и могли сговориться.
— У меня еще есть свидетели.
— У меня тоже, господин.
Решившись повиниться перед Марком, Витразин смертельно страшился первого мгновения, когда император, раздраженный каким-нибудь случайным неудобством, даст волю гневу и велит немедленно казнить его. Одна надежда была на философию, которая предписывала не давать волю страстям, вести себя невозмутимо, не спешить с решением, а Марк, по мнению Витразина, был хорошим философом. По крайней мере, в своих записках, которые в отрывках ходили по Риму, император утверждал приоритет милосердия и великодушия над всеми другими качествами, которыми должен был обладать правитель.
Витразин изо всех сил гнал свою бирему, губил гребцов, и чем ближе подплывал к далматинскому берегу, тем уверенней чувствовал себя. Первый прилив страха, от которого он едва не лишился разума, прошел. Морской ветерок за эти полторы недели отлично обдул голову, выветрил глупости, подсказал, как следует вести себя.
Нельзя отсиживаться, прятаться — в этом случае наказания не избежать.
Необходимо покаяться первым.
Первого философ простит, обязан простить, тем более, если у того на руках есть кое-что такое, от чего кое-кто не сможет отвертеться. Итак, покаяться первым и обязательно перед Марком. Никаких Ауфидиев, Агаклитов, Платоников! Никаких прошений, слезных писем! Только лично, в его присутствии. Задача трудная, но для тех, у кого много золота, в Риме нет закрытых дверей. Следует прямо явиться в ставку и выложить все, он знает, а знал он немало.
Есть у него и главный козырь. Принцепс будет вынужден поинтересоваться у одной из самых важных в государстве особы, правда ли, что Витразин действовал с ее согласия и по ее указаниям? У этой персоны не будет выхода, ей придется подтвердить его невиновность. Только бы пережить первый миг.
— Кто же? — спросил император.
— Их много, и некоторые из самых могущественных. Они подтвердят, что я пытался проникнуть в замыслы заговорщиков.
— Кого ты имеешь в виду?
— Я не могу вымолвить…
— А ты напрягись.
— Да не за себя я боюсь.
— За кого же?
— За тебя, господин.
Наступила тишина. Марк долго рассматривал огромного, выжившего на арене, сколотившего состояние, добравшегося до самых верхов римского общества и все равно неуемного громилу. Исправим ли он? Намек Витразина сразил его в самое сердце, пробудил тщательно скрываемую тревогу. Прочь предчувствия! В такой момент следует действовать разумно, исходя из государственных соображений. Обиды оставим на потом, когда сумеем остыть, перебороть, описать их.
— Ты хочешь сказать?..
— Да, господин. По ее повелению…
Вновь молчание.
Марк позвонил в колокольчик. Появились два преторианца.
— Уведите, — приказал Марк. — Посадить под замок.
Месяц, до самых июньских календ Витразина держали взаперти. Кормили хорошо, пыткам не подвергали. Наконец на четвертый день до июньских нон его окликнули. Отперли дверь камеры, проводили в баню, где позволили обмыться. Сердце у Витразина упало — не перед ли казнью такие милости? Однако стражи вели себя доброжелательно, намекали на трудную жизнь, нехватку средств, дороговизну товаров. Витразин посоветовал им обратиться к его прокуратору, которого он привез с собой из Антиохии. Это необычайной доброты человек, заявил Витразин, он поможет, чем сможет.
Затем его вновь вернули в узилище, расположенное во дворе претория, занимавшего большой квартал у императорского дворца. Провели наверх. Здесь у дверей стражи передали вольноотпущенника уже знакомому преторианцу. Тот взял Витразина за плечо и провел в кабинет императора.
Тот стоял у стола, на котором под покрывалом возвышалось что-то округлое, напоминающее большой арбуз.
— Подойди, Витразин, — пригласил его император. — Полюбуйся.
Витразин приблизился — ступал робко, мелкими шажками. Император резко сдернул покрывало, и на Витразина глянула отрубленная голова Авидия. Отрезана чисто, крови натекло немного, видно, отделили голову после смерти, — в этом он разбирался. Глаза были открыты, смотрели стеклянисто, губы скривились в ухмылке.
Витразин почувствовал, как перед глазами поехали стены, Марк, стол, отрубленная голова претендента. Прихлынул ужас, осознание того, что ошибся, что этот философ не такой уж и философ, средоточие добродетелей и милосердия. Спустя час он вот так же будет рассматривать его, Витразина, голову. Неожиданно все скакнуло перед глазами, и он повалился на пол.
Когда его быстро привели в чувство, Марк сидел в кресле и, прищурившись, смотрел на вольноотпущенника.
Указав на голову Авидия, объяснил.
— Это против моей воли. Работа Корнициана. Как только они узнали, что шесть легионов уже на азиатском берегу, друзья несчастного Авидия, спасая свои шкуры, убили его, а мне прислали голову. Такие дела, Витразин. Мятеж исчерпан, все закончилось наилучшим образом. Сейчас идет расследование. Я помиловал всех родственников Авидия, сохранил за ними половину состояния, остальное конфисковано в казну. Пришлось наказать нескольких особенно буйных. Прежде всего Корнициана, его голова тоже где-то валяется. Отдельно от туловища. Соображаешь, зачем я тебе это говорю?
— Нет, господин, — постукивая зубами, ответил Витразин.
— Не стучи зубами, — распорядился Марк. — Терпеть этого не могу. Так вот, Корнициан всю вину за подготовку мятежа возложил на тебя. Он представил убедительные доказательства. Письма, счета, в которых указывались суммы раздач. Выходит, ты был главной заводилой в этом деле? Теперь двое против тебя: Бебий и Корнициан. Тебе не выкрутиться, негодяй.
— Они лгут! — взвизгнул Витразин. — Нагло, беспардонно! Лгать грешно, господин.
— А ты говоришь правду? — усмехнулся император.
— Да, величайший. Я всегда говорю правду.
— Оставь свои штучки, Витразин. Через четверть часа тебе отрубят голову. Твое имущество будет конфисковано, а семья сослана в Африку. Или нет, лучше в Цирцезию. Говори правду.
Витразин звучно глотнул и залился слезами. Некоторое время он не мог языком пошевелить — представилось, язык распух, во рту не помещается, как у повешенного или у лишенного головы. Он таких перевидал немало. Сам носил по арене их головы. Вытащит язык, ухватится покрепче и покажет публике. В такие минуты толпа особенно буйствовала от радости, восторженно кричала: «Слава Витразину! Хвала Витразину!».
— Ты сказал, что у тебя есть свидетели. Из самых могущественных. Они, мол, могут подтвердить твою невиновность.
— Да, господин.
Витразин начал постепенно приходить в себя.
— Сам понимаешь, я не могу вызвать их на допрос, устроить очную ставку. Может у тебя есть письменные свидетельства?
— Есть, господин, есть, есть, есть… Их достаточно, чтобы признать меня непричастным к злодеяниям этого… — он кивком указал на отрубленную голову.
— Где они?
— У меня. У моего прокуратора. Запрятаны надежно.
— Немедленно доставь их мне.
— Да, да, конечно.
Вирдумариус вывел его зала. Под надежной охраной, в наглухо закрытой повозке Витразина довезли до виллы, где прятался его прокуратор. Там вольноотпущенник отыскал заветный ларец. Поспешил в преторий, сам подгонял стражей.
Когда ларец был доставлен, император спросил Витразина.
— Это все?
— Да, господин.
— Не врешь?
— Нет, милосердный.
— Смотри, проверю у адресатов?
— Клянусь, великодушный
— Уведите его?
— Куда, господин, исполненный добродетели?
— Как куда, в темницу!
Весь день Марк просматривал документы, составлявшие личный архив Авидия Кассия. Вот, например, письмо, написанное наместником Сирии своему зятю, когда тот уже провозгласил себя императором.
«Несчастно государство, терпящее людей, питающих особую страсть к наживе… Несчастен Марк — человек, конечно, очень хороший. Желая прослыть милосердным, он позволяет жить на свете тем, чьего образа жизни он сам не одобряет. Где Луций Кассий, имя которого мы напрасно носим? Где знаменитый Марк Катон Цензор? Где вся строгость нравов наших предков? Она давно уже погибла, теперь ее даже не ищут.
Марк Антонин философствует и занимается исследованием элементов, души, задумывается, что честно и справедливо и не думает о государстве. Ты видишь сам, что нужно много мечей, много приговоров, чтобы вернуть государство к прежнему укладу. Горе мне с этими наместниками провинций — неужели я могу считать проконсулами и наместниками тех, кто полагает, что провинции даны им сенатом и Антонином для того, чтобы они жили в роскоши, чтобы они обогащались? Ты слышал, что префект претория у нашего философа, человек, позавчера еще нищий и бедный, вдруг стал богачом. Откуда это богатство как не из крови самого государства и достояния провинциалов? Ничего, пусть они будут богаты, пусть будут состоятельны, все равно они наполнят государственную казну. Только бы боги покровительствовали правому делу: последователи Катона возвратят верховную власть государству…»
Архив был обширный. Авидий вел переписку с Цивикой, Фабией, Цинной и многими другими сенаторами. Все эти письма полетели в огонь, поярче разведенный в очаге. Жег до вечера, потом взялся за письма, конфискованные у Витразина. Здесь и наткнулся на свиток, исписанный хорошо знакомым ему очень правильным и красивым почерком. Не удержался, нарушил слово, которое дал себе — не читать переписку, не гневить сердце, пусть все останется в тайне, ведь иного способа сохранить мир в империи не было. Иначе придется объявить сезон казней. Но с этим последним документом он не мог не ознакомиться.
«Я всегда полагала, что ты, человек испытанной верности, сумеешь исполнить слово, данное Марку. Но теперь, когда мы все скорбим о его слабом здоровье, молим богов сохранить его нам, подверженного страшной болезни, самые ужасные мысли терзают разум. Я надеюсь, что в этот трудный час ты сохранишь верность дому Антонинов и назначишь моего сына Коммода цезарем, а затем и соправителем. Я же со своей стороны признаю тебя как законного августа. Все мои сторонники также присягнут тебе…»
Некоторое время Марк вглядывался в строки, словно не в силах различить написанное, затем вызвал секретаря, приказал доставить письма, полученные им с начала года. Александр попытался получить более точные указания насчет того, что интересует повелителя, однако император был краток.
— Выполняй.
Огромный короб принесли два преторианца. Марк всех удалил, сам начал перебирать свитки, письма, написанные на бумаге. Скоро наткнулся на то, что искал — вот он тот же округлый изящный почерк.
Взял первое, пробежал глазами. Взгляд зацепился за следующие строки:
«Завтра я согласно твоему приказу спешно выеду в альбанскую усадьбу. Но я убедительно прошу тебя, если ты любишь своих детей, самым суровым образом расправиться с этими мятежниками. И полководцы, и воины привыкли действовать преступно. Если их не уничтожить, они сами начнут уничтожать».
Взял другой свиток. Бросил взгляд на дату — так и есть, это письмо было прислано после извещения граждан о выздоровлении императора.
«Моя мать Фаустина убеждала твоего отца Пия — во время отложения Цельса — проявить любовь прежде всего по отношению к своим, а затем уже к чужим. Ведь нельзя назвать любящим того императора, который не думает о своей жене и детях. Ты видишь сам, в каком возрасте наш Коммод. Зять же наш Помпеян стар и не уроженец Рима. Подумай, как поступить с Кассием и его подручными. Не давай пощады людям, которые не пощадили тебя, на пощадили бы и меня и наших детей, если бы победили. Сама я скоро последую за тобой. Я не могла приехать в формийскую усадьбу, так как хворала наша Фадилла. Но если я не застану тебя в Формиях, поеду в Капую. Этот город может помочь и восстановлению моего здоровья и здоровья наших детей. Прошу тебя прислать в формийскую усадьбу врача Сотерида. Я совсем не доверяю Пизитею, который не умеет лечить маленькую девочку. Кальпурний передал мне запечатанное письмо. Ответ на него, если не будет какой-нибудь задержки, пришлю через старого Кастрата Цецилия, человека, как ты знаешь, верного. Ему и поручу на словах передать тебе, что, по слухам, распространяют о тебе жена Авидия Кассия, его дети и зять».
Марк взвесил на руках письмо сирийцу и груду писем, присланных ему, затем швырнул первое в огонь. Потом долго смотрел, как горит пергамент, как обращаются в черные хлопья вмиг посеребрившаяся вязь слов.
Сидел молча…
Назад: Глава 7
Дальше: Эпилог