В Риме Марк Аврелий первым делом внимательно изучил документы, касавшиеся сирийца! Приказал Александру Платонику порыться в своем секретном архиве и отыскать письма прежнего соправителя Луция Цейония Вера, полученные еще в самый разгар Парфянской войны. Там было что-то насчет Кассия.

Ага, вот оно.

Еще девять лет назад Луций Вер писал из Антиохии.

«Авидий Кассий, как мне кажется, жаждет императорской власти, что открылось еще при твоем отце. Он собирает значительные средства, и я желал бы, чтобы ты приказал наблюдать за ним. Все наше ему не нравится. Над нашими письмами смеется, тебя называет философствующей старушонкой, меня же расточительным дураком. Подумай о том, что следует предпринять. Я не питаю ненависти к этому человеку, но вспомни — ты оказываешь плохую услугу себе и своим детям, имея среди лиц, носящих военный пояс, такого человека, которого воины с удовольствие слушают и с удовольствием видят».

К этому письмо был подколот ответ Марка Аврелия, извлеченный его доверенными лицами из архива скончавшегося Вера.

«Я прочитал твое письмо, в котором больше беспокойства, чем императорского достоинства. Оно не сообразно с обстоятельствами нашего правления. Ведь если ему суждено свыше стать императором, то мы не сможем погубить его, хотя бы даже и желали этого. Вспомни изречение твоего прадеда, божественного Траяна: «Никому еще не удавалось убить своего преемника».

Если не суждено, то без всяких жестокостей с нашей стороны, он сам попадет в сети, расставленные ему судьбой. Добавь к этому еще и то, что мы не можем объявить виновным человека, которого, как ты говоришь, любят воины. Сущность дел об оскорблении величества такова, что даже те, чья виновность доказана, кажутся жертвами насилия. Ведь тебе известно, что сказал по этому поводу твой дед Адриан: «В жалком положении находятся императоры, ведь только после того, как они убиты, люди способны поверить, что заговор с целью захватить тираническую власть, действительно существовал».

Я предпочел взять в качестве примера Адриана, а не Домициана, который, говорят, первый высказал эту мысль, так как самые лучшие выражения в устах тиранов не обладают тем весом, каким они должны были обладать. Итак, пусть Авидий ведет себя, как хочет — тем более, что это хороший полководец, строгий, храбрый и необходимый для государства. Что же касается твоих слов, чтобы смертью его предохранить моих детей, то пусть уж совсем погибнут мои дети, если Авидий заслужил большую любовь, чем они, и если для государства будет полезнее, чтобы был жив Кассий, а не дети Марка».

Император задумался — что изменилось с того момента? В сущности ничего, разве что, досконально обдумывая слова Фаустины, можно сделать вывод, что кто-то в городе упорно связывает дальнейшее благоденствие Рима с именем сирийца. Вот тот зародыш заговора, таивший реальную опасность планам организации новых провинций на севере.

Вот он, ларец Пандоры.

Угроза свернулась клубком в столице! В сердце империи, где, как утверждал Фронтон, он за всю жизнь менее всего встречался с искренней теплотой, для обозначения которой в латинском языке будто бы не было слова.

Теперь стало понятно, почему Фаустине являлся демон Домициана! Вот о чем мятежный дух хотел предупредить далекого наследника — о мятеже Сатурнина, ведь этот бунт в Галлии сорвал планы овладения Дакией. Насторожись, Марк, присмотрись, прислушайся!.. Аналогия, конечно, наивная, шибающая в нос суеверием, но после случая с серебряным бокалом Марк всерьез задумался о первоочередных мерах, направленных на предотвращение угрозы, способной сорвать его планы организации двух новых провинций.

Авидий был направлен в Сирию прошлой осенью, вскоре после сражения при Карнунте, и сразу показал себя как толковый и жесткий администратор. Прежде всего, он навел порядок в расквартированных в Сирии и в других восточных провинциях легионах. На то ему были даны особые полномочия. Марк при личной встрече так и заявил — он считает Авидия ответственным за все, что творится на восточных берегах Внутреннего моря. Если тебе нужны дополнительные права, добавил император, ты их получишь.

Появившись в Сирии, Авидий для начала приказал распять легионеров, которые силой отнимали добро у провинциалов. Он первый придумал такого рода казнь: ставил громадный столб высотой в восемьдесят, а то и в сто футов* (сноска: 30–40 метров), и осужденных на казнь привязывали к нему, начиная с верхнего конца бревна и до нижнего. У нижнего конца разводили огонь; одни сгорали, другие задыхались в дыму, третьи, которые висели повыше, — от страха.

В легионах, расположенных на границе с Парфией, он нашел недостаток дисциплины. В наказание распорядился сковать вместе с десяток самых отъявленных смутьянов и утопить их в Евфрате. У дезертиров он распорядился отсекать руки, другим перебивать голени и коленные чашки, при этом говорил, что оставляемый в живых искалеченный преступник, служит лучшим примером, чем убитый. Против своеволия и дерзостного неподчинения он применял розги. Во время похода запрещал воинам иметь при себе что-либо другое, кроме сала, солдатских сухарей и немного уксуса, а если находил что-то другое подвергал роскошествующего суровому наказанию.

Появившись в Сирии он немедленно приказал объявить перед строем и вывесил уведомление на стенах, что если кто-нибудь из легионеров будет обнаружен в Дафне* (сноска: — пригородный парк в Антиохии, знаменитый фонтанами и роскошью. Здесь во время Парфянской войны проводил время Луций Вер.) опоясанным, то возвратится назад распоясанным.* (сноска: То есть будет изгнан с военной службы). Каждые семь дней он осматривал вооружение солдат, а также их форму, обувь и поножи. Он удалял из лагерей все, что способствует изнеженности. Затем объявил, что если нравы воинов не исправятся, то зимой они будут жить в палатках.

Понятно, что нравы быстро стали добродетельны. Воины усердно занимались упражнениями, ведь, сетовал Авидий, прискорбно наблюдать, как атлеты, охотники и гладиаторы постоянно упражняются, а защитники государства позволяют себе лениться. Поверьте, воины, как-то заявил он, обращаясь к легионерам, тяжкий труд покажется вам вполне легким, если станет для вас привычным.

Результаты не замедлили сказаться. Когда весной следующего года, в Египте началось восстание пастухов — буколов, Авидий быстро укротил их. Марк выразил ему благодарность и согласился на то, чтобы сын Авидия Марциан был назначен префектом Египта.

Осенью 174 года поток денежных средств, поступавших из азиатских провинций и, прежде всего, из Сирии и примыкающих к ней областей, неожиданно прервался. В ноябре последовало краткое разъяснение, присланное из канцелярии наместника в Антиохии. В нем с прискорбием сообщалось, что собранные налоги, пожертвования, таможенные и прочие сборы, обращенные в золото и слитки серебра были погружены на корабли и во время бури, налетевшей на конвой на переходе к Кипру, утонули. Следом вольноотпущенник Цёд, по приказу императора надзирающий за наместником в Антиохии, прислал пространное и напыщенное послание, в котором объяснял гнев Посейдона упущениями в почитании отеческих и местных богов и недостаточным усердием в совершении обрядов.

Марк вызвал Агаклита и потребовал тщательно расследовать это происшествие. Пусть его доверенные люди проверят все приведенные в послании факты, пусть досконально изучат последствия бури. И вообще, кто принял решения отправить сокровища морем? Будет полезно, напомнил Марк, если начальник его личной канцелярии обратит пристальное внимание на состояние дел в азиатских провинциях. В отчетах, получаемых из Антиохии и Александрии можно найти что угодно, кроме серьезной, основанной на фактах оценки обстановки. Причем, примеры подбираются тенденциозно, что неудивительно — в провинциях с точки зрения наместника, должны царить мир и процветание.

Но не до такой же степени!

Он продемонстрировал вольноотпущеннику послание, в котором сообщалось об отношении жителей Иудеи к власти Рима. Они занимаются тем, что «восхваляют императора». Более ничего.

Император с негодованием поинтересовался.

— Куда смотрят твои люди, Агаклит? В Иудее, рассаднике самых зловредных суеверий, население, оказывается, ликует от радости, что у них есть я! Квесторы в Антиохии твердят одно и то же — в Антиохии все спокойно. Они доносят, о чем угодно — о количестве поставленных моих статуй, рождении двухголовых телят, о том, что в небе над Гелиополем появилась звезда с хвостом, — но ни слова о настроениях в провинции. Я смотрю, ты утратил нюх, Агаклит. Не забывай, что всякое милосердие имеет свои границы.

— Господин, если ты не доверяешь мне!.. — голос у Агаклита дрогнул.

— Доверяю, потому и призываю удвоить, утроить бдительность. Мне не нужны сюрпризы, пока я буду воевать в Богемии.

Проведенное расследование показало, что в означенные дни на море в районе Кипра действительно случилась буря. Однако следствие так и не дало окончательный ответ, что случилось с грузом. В деле были приведены путаные показания спасшихся во время бури, сопровождающих сокровища квесторов, членов команд и охраны. Другими словами, никто не мог с полной уверенностью ответить, что сокровища размещались именно на тех галерах, которые пошли на дно.

Раздосадованный Марк вновь вызвал Агаклита. На этот раз вольноотпущенник сделал выводы из прошлой беседы и тщательно подготовился к аудиенции. Выводы из представленного им доклада были нерадостные.

По словам Агаклита, два года между центральной властью и наместником Сирии никаких трений не наблюдалось. Однако в последнее время объем корреспонденции между Римом и Антиохией заметно сократился — точнее, канцелярия наместника задерживала ответы на самые важные послания, а если и отвечала, то по большей части посылала пространные, затуманивающие суть дела бумаги, которые иначе, чем отписками, не назовешь. Странно, но также повел себя и Цёд, и квесторы, лично назначенные императором для контроля над сбором налогов и поступлением денег в императорскую казну.

Что же касается самого Авидия Кассия, то, судя по секретным данным, собранным по опросам прибывавших в Рим купцов и моряков торгового флота, все это время он постоянно занимался тем, что концентрировал в своих руках значительные денежные средства. Авидий или его приближенные из числа его претория, а также его вольноотпущенники не брезговали принуждать владельцев больших состояний вписывать имя наместника в список своих наследников. Канцелярия Авидия обложила торговлю с Востоком и, прежде всего, с Индией и Китаем особым негласным налогом.

Если предположить, что галеры не погибли, и сокровища, предназначенные для подготовки к походу на север, оказались в его руках, можно сделать вывод, что у сирийца теперь достанет средств на самое дерзкое предприятие. В то же время замечено, что поток частной почты, доставляемой из Азии в Италию и обратно, резко возросло. Потянулись в Антиохию сенаторы — например, Цивика за последний год два раза отправлялся в Сирию якобы по хозяйственным надобностям. Противники существующего режима особенно из числа всадников один за другим начали наведываться к Авидию Кассию. Немаловажная деталь — Цёд ни разу не прислал отчета об этих поездках, и он, Агаклит, не может сообщить, о чем же эти влиятельные лица беседовали с сирийцем.

Далее Агаклит передал господину список богатых вольноотпущенников, которые за последнее время отваживались на поездки в Сирию. Здесь же были указаны сенаторы и всадники, чьими клиентами являлись эти посланцы.

Марк просмотрел список и отметил, что в нем помечены лица все известные, недоброжелательно или наоборот, крайне восторженно относящиеся к нему. Удивило, что чаще других в Антиохию ездил Витразин.

Этому безухому почему дома не сидится?

В конце встречи Агаклит после некоторого раздумья с нескрываемым унынием признался, что лишился соглядатаев в Сирии.

— То есть? — не понял Марк.

Агаклит заметно оробел.

— Признаюсь, господин, я сам удивлен. Раб, являвшийся моими глазами и ушами в свите сирийца, неожиданно попал под колесницу. Вольноотпущенник, державший лавку возле дворца наместника, сгорел в своем загородном поместье.

— Надо было послать других людей!

— Я послал, господин, но на торговую галеру напали киликийские пираты, и я не могу избавиться от ощущения, что они поджидали ее в районе Кипра. Я отправил трех человек сухопутным путем через Византий, но двое до сих пор не добрались до места, а тот, кто был послан первым, просто исчез.

— Иными словами, ты утверждаешь, что о твоих людях стало известно в Антиохии еще до того, как они отправились в путь?

— Боюсь, что так, господин.

— Прими меры, — потребовал Марк. — В начале весны, когда я отправлюсь в Паннонию, я должен быть уверен, что спокойствие и в Риме, и провинциях обеспечено.

— Слушаюсь, господин.

* * *

Всю лето, осень и зиму Марк занимался ревизией государственных дел, проверял деятельность чиновников на местах, при этом бóльшую часть времени посвящал законотворчеству. Свод законов, по которым вот уже полвека жила империя, был кодифицирован императором Адрианом. При его преемнике Антонине Пие эта работа продолжалась полным ходом, Марк как одну из важнейших обязанностей принцепса воспринял завет приемного отца не упускать из вида эту область.

Все эти месяцы с момента встречи в Равенне Фаустина не оставляла настойчивых просьб помиловать Бебия Младшего и Квинта Лета. Наконец Марк выразил согласие простить опального Квинта Эмилия, однако все просьбы проявить милость к Бебию Лонгу он решительно отклонил.

Через неделю, ночью Фаустина вновь вернулась к судьбе несчастного Бебия. Она живописно поведала о страданиях убитой горем матери, что она выплакала все глаза, что от Бебия до сих пор нет ни единой весточки, однако и на этот раз Марк решительно оборвал разговор

— Передай Матидии, пусть она не спешит с подачей прошения.

— Речь идет не только о Матидии, но и о Секунде. Она тоже молит тебя простить Бебия. Ради дочери. Клавдия упрямится и решительно отвергает всех женихов.

— То же самое скажи вдове Максима. Сейчас не время проявлять мягкотелость и недотепство. Разве что после похода на север, во время триумфа. Если он состоится.

Под утро, умываясь, Марку припомнился Максим Секунд, отец Клавдии. Из всех друзей Марка он выделялся редкой серьезностью и непоколебимой, до бараньего, в духе Катона ⁹ упрямства, приверженностью к древним идеалам. Для него не существовало ни смены вех, ни модных течений, ни «новых» истин, тем более неких «человеколюбивых веяний». Старина была его родиной, заветы предков — учебником жизни, pietas, gravitas, simplicitas — иконами. Судя по упрямству, выказанному Клавдией, дочь пошла в отца. Поразмышляв на досуге, Марк приказал Феодоту негласным образом связаться с молоденькой Секундой и передать приглашение навестить его.

Спальник в точности исполнил указание господина. Утром третьего дня, накинув на плечи плащ — пенулу, полностью схоронив голову под капюшоном, он встретил Клавдию на форуме, в одном из закутков базилики Цезаря. Отсюда провел ее к паланкину, охрана, состоявшая из переодетых в штатское сингуляриев, доставила Феодота и девушку к Пренестинским воротам. Отсюда на коляске до загородной виллы императора

Марк ждал гостью во флигеле, упрятанном в глубине поместья, в роще кипарисов. Расположились они во внутреннем дворике, окруженном изящной колоннадой. В центре двора был устроен прямоугольный бассейн, посередине бассейна скульптура проливающей воду из амфоры богини источников Феронии. Лицо ее было точной копией матери Аврелия. Здесь Марк во время пребывания в Пренесте подолгу работал в одиночестве. Во дворике его мог потревожить только Феодот, все другие служители, придворные и должностные лица передавали неотложные известия или просьбы о немедленной аудиенции только через императорского спальника. Здесь ему нерадостно было видеть и Фаустину. Вот и сейчас Феодот устроился поодаль, со стороны атриума, выходящего во двор одной из стен. Там же расположился и наряженный в штатское Сегестий.

Здесь было тихо, печально, по вечерам сумрачно. Настой цветочных ароматов смешивался с густым запахом еще горячего хлеба, проникавшим сюда из размещенной неподалеку пекарни. Плеск фонтана заглушал человеческие голоса.

Император и гостья устроились на деревянной, с резными ножками скамье.

— Послушай, Клавдия, — начал Марк, — мне по сердцу, что ты не спешишь выскочить замуж и хранишь верность человеку, который пришелся тебе по сердцу. Непонятно только, на что ты рассчитываешь? На милость императора?

Марк почему-то выразился о себе в третьем лице.

— Знаешь, на твоем месте я бы не особенно рассчитывал на человеколюбие отягощенного властью принцепса. И не потому, что тот жесток или мелочен, или лишен чувства справедливости. Я способен оценить и благородные намерения, которые руководили Бебием в его дерзком покушении на чужую собственность. Будь я частным лицом, я тоже полагал бы, что храбрость и верность в чувствах достойны прощения, но я не частное лицо.

Он сделал паузу и глянул на потемневшее уже небо. Здесь во дворцовом закутке оно было безгласно, почти беззвездно.

— Бебий, к сожалению, не оправдал моих надежд. С тех пор, как он отправился в ссылку, я не получил от него ни единой весточки. А ведь мы условились, что он будет держать связь со мной. Я не виню его, не порицаю, я просто делюсь с тобой соображениями, что бывают моменты, когда любой, самый могущественный человек, вдруг остается как бы без рук, без возможности издали пощупать или попробовать на вкус варево, которое некий, скрывающий в темноте кулинар готовит в своем закутке. Бебий укрылся в ссылке и молчит. Тому могут быть разные причины. Возможно, он таит обиду на меня или скорбит об утерянной любви? Может, у него нет способа снестись со мной, на что я так рассчитывал, отправляя его в Сирию. В любом случае он помалкивает, и я боюсь, что при нынешней, чреватой всякими неясностями неразберихе помилование может стоить ему жизни.

Вновь пауза.

Император продолжил после того, как с удовлетворением отметил, что Клавдия не спешит изобразить из себя всезнайку, не перебивает, не жестикулирует, не вскрикивает: «Ах, какой ужас!» — или, что еще отвратительнее «какой обманщик!». Она просто слушала.

— Боюсь, что мои слова не совсем понятны для тебя, но поверь, так надо.

— Отчего же, государь, — Клавдия позволила себе возразить. — Я угадываю, что Бебий был послан в Сирию с какой-то целью и до сих пор от него нет вестей. Он не пишет матери. Не пишет мне, хотя и обещал. Вполне по — дружески, хотя бы пару строк, — поторопилась добавить она.

— Что ж, ты угадала. Все дальнейшее, Клавдия, должно остаться между нами. Я очень беспокоюсь за тебя, потому что согласишься ли выполнить мою просьбу или откажешь, все равно твоя жизнь с этого момента не будет в полной безопасности. Конечно, если ты согласишься, угроза станет острее. Если нет, непосредственной беды не будет, но совсем устранить опасность даже я не в силах. Такова жизнь. Тебе решать.

— Государь предлагает мне отправиться в Сирию и навестить Бебия?

— Да, Клавдия.

— Но это моя самая заветная мечта! Я как-то обмолвилась об этом, но мама устроила такой скандал.

— К сожалению, и в этом деле я ничем не могу помочь. Опять же ради твоей безопасности. Давай договоримся, ты попросишь поддержки у императрицы. Фаустина придет ко мне, я же отвечу, что мне нет дела до семейных дрязг. Если ты сумеешь добиться согласия матери и своих родственников, мои люди помогут тебе нанять корабль. Однако корабль будет ждать тебя в Фессалонике, а до столицы Македонии тебе придется добираться собственными силами. В Фессалонике тебе помогут доплыть до Селевкии Пиерии. Поплывешь не на какой-то торговой галере, а на хорошем быстроходном почтовике, капитан которого негласно служит власти. Маршрут путанный, уследить за тобой будет невозможно. Цели путешествия не скрывай, но и не болтай налево и направо, что жить не можешь без Бебия. Кстати, ты в самом деле не можешь жить без него?

Клавдия опустила голову.

— Я не знаю, мне так казалось. Теперь мне кажется подлостью выйти замуж за другого, пока он в опале, ведь я обещала ждать его. Рано или поздно вы же простите его? Мы встретимся, решим, как быть, тогда сочту себя свободной, — она тоже позволила себе сделать паузу. — Но мне действительно хочется жить с человеком, от которого в радость иметь детей. Не знаю, мне не по сердцу местный обычай выходить замуж за кастратов или за безнадежных стариков лишь только, чтобы они не мешали пускаться во все тяжкие.

Император вздохнул.

— Ты редкое воплощение рассудительности. Можно сказать, сама рассудительность. Слушая тебя, я слышу голос твоего отца. И многих других отцов, чье республиканское время давным — давно миновало. Знаешь, я бы сам с удовольствием отправился в дорогу, но дела не отпускают. В юности меня вдохновляли рассказы Адриана о его путешествиях, и я бредил мечтой пополнить кругозор знакомством с самыми живописными уголками нашего государства.

— Меня не очень-то прельщают живописные уголки варварских стран, но я готова исполнить все, что государь поручит мне.

— Что ж, отправляйся в Антиохию и повидайся с Бебием Лонгом. Еще раз предупреждаю, эта очень опасная поездка. Я бы никогда не обратился к тебе с подобной просьбой, но у меня нет выхода. Боюсь, что любой, даже самый хитроумный посланец, которого я прикажу отправить в Антиохию, будет встречен враждебно.

— А я?

— Ты — другое дело. Ты вопреки моей воле, не испугавшись, отправилась к опальному трибуну. Тебя там не будут опасаться.

— Что же я должна сказать Бебию?

— Скажи… ну, я не знаю, что обычно говорят в таких случаях. Нас с Фаустиной не спрашивали, рады ли мы друг другу? Антонин Пий вызвал нас обоих и заявил, что наше обручение — дело предрешенное. Единственное, что я себе позволил, это взять Фаустину за руку. Она ее не выдернула, и я почувствовал, как отчаянно забилось мое сердце. Вот и вся любовь. Бебий показался мне дельным, храбрым парнем. Я решил, ему можно довериться. Возможно, я ошибаюсь, так что ты не торопись с признанием, что это я просил тебя повидаться с ним. Сначала внимательно присмотрись к нему.

— Я все исполню в точности, — девушка была полна энтузиазма.

— Учти, мне нужны факты, а не домыслы. Я оплачу расходы, но по возвращению. И негласно. Как там Виргула?

— Я недавно навестила ее. Ребенок такой хорошенький. Жаль, что Марция не вспоминает о нем.

— Это лучше, чем терзать себя. Скажи Бебию, что я прощу его, как только он женится. Я заготовлю соответствующую бумагу. После бракосочетания он будет вправе вернуться в Рим.

Когда Феодот, перепоручив доверенным людям с теми же предосторожностями доставить Клавдию домой, вернулся в садик, император подозвал его и напомнил.

— Не забудь подобрать ей надежных спутников. Боюсь, что в Антиохии знакомство с императорской семьей будет мало что значить.

Феодот пожал плечами.

— Я полагаю, что лучше Сегестия человека нам не найти. Сколько он милостей от вас видал, пора и послужить.

Марк пожал плечами.

— Я полагаю, что присутствие Сегестия сразу скомпрометирует девушку. Все-таки он вхож в число моих телохранителей, я вывел его в центурионы.

— Какая в том беда! — пожал плечами Феодот. — Смените милость на гнев. Сегестий! — позвал он преторианца.

Тот сразу вышел из-за колонны.

— Вот хотя бы за то, что подслушивает, — добавил спальник. — Если серьезно, господин, я не вижу причин для беспокойства. Я так полагаю, государь, если в Риме говорят, что дочь консуляра, бывшего наместника Африки свихнулась на почве любовной страсти, нам тем более нельзя делать вид, что мы не в курсе. С другой стороны, ваша супруга не дает вам покоя насчет Бебия и Эмилия Лета, а Сегестий в этом деле увязнул по уши, чего вы ему никак не можете простить. Там, в Сирии, его сочтут за человека императрицы, а это далеко не то, что доверенное лицо Марка. В чем, собственно дело! Мать Клавдии обратилась к принцепсу с просьбой выделить охрану для дочери. Вы не чужие, знакомы с детства, она жена твоего друга детства. Странно, если бы Клавдию сопровождали в пути незнакомые или неумелые в охранной работе люди. Сегестий — бывший гладиатор, за деньги он кого хошь возьмется охранять. Нрава буйного, философией не интересуется, падок на суеверия, участвовал в разбойном нападении на дом вашего зятя. Выходит, тот еще субчик! Ни в каких тайных делах замешан не был. Перед отправлением придется его наказать за то, что явился на службу пьяный.

Он повернулся к центуриону, уже совсем вышедшему из-за колонны и с нараставшим недоумением на лице слушавшего Феодота.

— Сегестий, — спросил раб. — Ты, небось, не прочь накачаться фалернским за императорский счет? За это, господин, ты и отлучишь его от дворца на полгода. Переведешь в городские когорты, а он попросит отпуск, чтобы деньжонок заработать. Ты согласишься, ведь ты у нас добренький. Помнится, когда я был мальчонкой, один из учеников Эпиктета рассказывал, что во времена Нерона нашелся смельчак из преторианцев, который, залив глаза, явился на службу. Говорят, он побился об заклад, что останется жив, ведь ублюдок и за менее серьезные нарушения предавал казни граждан. Например, какой-то несчастный зритель не удержался и громко чихнул во время декламации этого шута. Ему отрезали голову. Главное, знать секрет.

Сегестий подошел ближе. Император тоже повернулся в сторону раба.

— И какой же секрет? — спросил центурион.

— Хитрый какой! — усмехнулся Феодот. — Такое знание дорогого стоит. У тебя, варвар, денег не хватит.

— Ладно, умник, — огрызнулся Сегестий. — Говори, а то не посмотрю, что в спальниках у императора числишься. Проткну брюхо, будешь с дыркой ходить.

Они долго переругивались между собой, пока Марк не потребовал выдать секрет.

— Случилось некоему Лапедану, — начал Феодот, — явиться на службу пьяным. Нерон очень скоро унюхал, от какого из часовых несет вином. Он по этой части был большой дока. Тиран приказал тут же отрубить ему голову. Лапедан начал молить о пощаде и заявил, что напился с горя, ибо тренировался весь день, но так и не смог воспроизвести мелодию, которая потрясла его, простого солдата, до глубины души. Нерон заинтересовался, что за мелодия? Эту песню, признался солдат, вы исполняете, когда славите Аполлона. Гимн такой трогательный, а уж слова, не знаю, правда, кто их сочинил, просто за душу берут. Слез не сдержать! И Лапедан бурно разрыдался. Затем, собравшись с духом, как умел, воспроизвел «Тебе пою, о, Аполлон». Этот гимн написал и исполнил в Греции сам Нерон. Тиран растрогался, заявил, что признание простого солдата ему дороже, чем все славословия так называемых знатоков. В тот день Лапедан вышел из дворца трибуном преторианской гвардии.

Сегестий некоторое время усиленно размышлял, потом признался.

— Но, Феодот, насколько мне известно, наш повелитель не сочиняет гимнов. Что же мне спеть, чтобы выйти из дворца трибуном гвардии?

Феодот вполне серьезно упрекнул Сегестия.

— Варвар ты и есть варвар. Стоишь на страже и не замечаешь, чем по ночам занимается господин. Он песенки сочиняет. Если ты обещаешь одарить меня дорогим подарком, я выдам тебе тайну ночных бдений государя. Глядишь, сразу выбьешься в полководцы.

— Подсоби, Феодот. Мне семью кормить надо.

— Хорошо. Слова такие: «По улице гуляла прекрасная Котех. И стóлу раскрывала для этих и для тех». Музыку сам подбери, чтобы позабористей.

Марк не удержался и захохотал. Заулыбался и Феодот. Обратившись к господину, он заявил.

— Можно его посылать. Он ничего не скажет, а в случае чего споет про прекрасную Котех.