Придворная французская модная карета с низкими козлами, небольшими передними колесами и лакеями на запятках миновала колоннаду Гофбургского дворца, выехала на площадь и, обогнув монумент Евгения Савойского, остановилась у подъезда. Русские гвардейцы отдали честь, лакеи отворили дверцы кареты. Из кареты высунулся костыль; опираясь на плечо лакея, из кареты вылез грузный старый человек с пудреными волосами и с трудом проковылял до дверей. Он окинул взглядом фасад дворца из дикого камня, статуи воинов и святых в нишах, бронзовые оконные решетки, за которыми тускло мерцали стекла.

Переложив костыль в правую руку, старый человек прошел мимо австрийских дворцовых гренадер, мимо лакеев, глядевших на него без трепета и почтительности — так, как глядят на разорившегося гостя, которого, по старой памяти, еще принимают в доме. Но гость посмотрел на них таким презрительным взглядом, что они тут же отвесили низкие поклоны.

Флигель-адъютант, молодой русский полковник, встретил его на площадке лестницы. Он с некоторым любопытством поглядывал на гостя, пока шел впереди, показывая дорогу.

Князь Талейран, уполномоченный Франции на конгрессе, никогда не любил Гофбургского дворца: мрачное здание с низкими залами, темными переходами и лестницами напоминало ему гробницу, королевскую усыпальницу. Он тяжело опустился в кресло и, оглядевшись, чуть поморщился. Его заставляли ждать… Первые дни будут нелегкими днями, он это знал.

Уполномоченный побежденной державы, которому никто не верил — ни союзники, ни король Людовик XVIII, человек, которого бешено ненавидели придворные короля, а газеты называли взяточником, не мог рассчитывать на ласковый прием в Вене.

То, что русский император не выразил желания его увидеть и ему самому пришлось просить аудиенции, все же было неожиданно. Его принимали здесь как посланника третьестепенной державы.

Еще в Париже решено было искать милостей у Александра, попытаться опереться на Россию. Но можно ли верить королю? Может быть, за спиной у своего уполномоченного старый интриган будет искать сближения с Австрией или пустит в ход свои английские связи? И тогда Талейрана вышвырнут, как ветошь, и, пожалуй, еще обвинят в том, что он продался Александру.

Острый ум Талейрана, предназначенный для того, чтобы плести сложную интригу, вернее — чтобы разом плести несколько сложных интриг, пока еще дремал. Скоро десять дней, как Талейран в Вене. Что сделано? Он выгнал нескольких лакеев, которых подозревал в связях с австрийской тайной полицией, приказал поставить шпионам несколько ловушек: разбросать изорванные клочки бумаги, исписанные его рукой, и проследить, кто их подберет. Потом велел переменить замки во всех бюро и у столов. Впрочем, помня любознательность здешних шпионов, об этом позаботились и в других посольствах.

Сегодня первый настоящий трудный день…

Как бы в ответ на его мысли послышался звон шпор, белая пухлая рука отодвинула драпировку. Вошел Александр. Драпировка снова шевельнулась, и в зал проскользнул маленький человечек в бархатном зеленом мундирчике. Это явление было неприятно Талейрану, — вошел Нессельроде.

Талейран не любил тревожить себя неприятными воспоминаниями.

То, что происходило в Париже между ним и Нессельроде, когда Наполеон был императором, можно было поставить в заслугу Талейрану. Правда, за сведения, которые Талейран поставлял Нессельроде, он получал деньги, но, в конце концов, он был полезен… Талейран встал, опираясь на костыль, и низко склонил голову перед Александром. Александр уехал из Парижа, не простившись с ним, но надо забыть обо всех размолвках, забыть для пользы дела.

На всякий случай Талейран сделал вид, что взволнован холодностью императора, и глубоко вздохнул.

Александр заговорил с ним отрывисто и даже резко. Это было не похоже на прежние их беседы, когда между льстивыми комплиментами, на которые был падок царь, можно было незаметно, но твердо внушить Александру свои мысли, выдав их за его собственные. Александр только задавал вопросы и нетерпеливо ждал ответа.

— Прежде всего: положение в вашей стране?

— Так хорошо, как этого только ваше величество может желать.

— Настроение общества?

— Оно становится лучше день ото дня.

«Допрашивает, как хозяин управителя», — подумал Талейран. Нет, он не ожидал такого приема.

— Либеральные идеи?

— Нигде не проявлено столько либерализма, сколько во Франции.

Русский царь, самодержавный властелин, разумеется, не желал распространения либеральных идей во Франции. Дело было не в либеральных идеях, о которых будто бы заботился царь, а в опасности новой революции. Надо было в начале реставрации кое-что дать народу Франции, чтобы предотвратить взрыв народного гнева.

— Но… свобода печати? — с сомнением спросил Александр.

— Она восстановлена. Есть некоторые ограничения… года через два-три они перестанут действовать.

Александр хорошо знал, что даже эта самая скромная свобода печати досаждала Талейрану, привыкшему к безмолвию печати во времена Наполеона. Потому он и спросил о свободе печати.

Потом Александр спросил об армии.

— Она вся за короля… Сто тридцать тысяч под знаменами, и по первому призыву можно собрать еще триста тысяч.

И это тоже была ложь. «Хочет доказать, что Франция еще сильна…» В то, что армия за короля, Александр тоже не верил.

Он спросил о маршалах, служивших Наполеону, об оппозиции, но, даже не выслушав ответа, положил нога на ногу и сказал, глядя в сторону:

— Теперь поговорим о наших делах, — он сделал ударение на слове «наших». — Их надо кончить здесь.

— От вашего величества зависит, чтобы дела были кончены мирно и благоприятно для всех… если ваше величество проявит столько же величия души, как вы явили в делах Франции.

Александр оглянулся на Нессельроде и чуть сощурил глаза. Это была «улыбка глаз», которую знал Талейран. Александру очень хотелось сказать, что ни Людовик, ни Талейран не заслужили великодушия. Он мог бы сказать еще и то, что побежденной Франции, в сущности, нет никакого дела до того, как будут решены судьбы остальной Европы. Однако он только сказал:

— Нужно, чтобы каждый получил то, что ему полагается.

— Если он имеет на это право, — сказал, упирая на слово «право», Талейран.

Александр снова сощурил глаза, и Талейран понял, что он хотел сказать: «Каналья! Ты смеешь говорить о праве?» Но царь только заметил, как бы вскользь:

— Я сохраню за собой то, что уже занял.

— Ваше величество, я надеюсь, сохранит только то, что ему принадлежит по праву, по закону.

Александр покосился на Нессельроде, — тот во все глаза смотрел на этого защитника права и законности — «Анну Ивановну», «кузена Анри», еще недавно с таким изяществом продававшего свои услуги.

Александр напомнил, что Франция побеждена, что не ее дело вмешиваться в его дела.

— Я действую в полном согласии с великими державами.

Но Талейран притворился, что не понял:

— Не знаю, считает ли его величество Францию в числе этих держав.

— Да, конечно. Но если вы не желаете, чтобы каждый получил то, что его устраивает, что же вы хотели бы получить?

Тут старый предатель возвел глаза к небу и торжественно возгласил:

— Для меня прежде всего право, закон, а потом уже то, что устраивает ту или иную державу.

Он терял спокойствие, он чувствовал, что Александр говорит с ним, как бы издеваясь. Он попробовал пробудить чувствительность в этом непонятном для него человеке, и, когда Александр со скучающим видом сказал: «То, что нужно для Европы, это и есть право», — Талейран снова возвел глаза к небу:

— Этот язык — не ваш язык, государь, ваше сердце отвергает его.

Но Александр даже не дослушал…

От парикмахера до самых близких людей никто не мог угадать, в каком расположении духа князь Талейран. Он умел, оставаясь спокойным, изображать гнев и, ласково улыбаясь, испытывать бешеную ярость. Он считал себя великим знатоком душ и еще раз решил пробудить чувствительность в Александре. Он повернулся лицом к гипсовому панно и, точно стесняясь своих слез, приник головой к стене, изображая страдание. Потом, задыхаясь от горя, воскликнул:

— Европа! Несчастная Европа! Неужели суждено, что вы ее погубите?

Но Александр глядел на него с любопытством, как смотрят на актера, играющего необычную для него роль, и сказал холодно и спокойно:

— Скорее война, чем я откажусь от того, что я занял.

Он мог бы продолжать говорить о жертвах, которые принесла Россия, о том, что надо позаботиться о безопасности ее границ, но царь слишком хорошо знал и слишком презирал своего собеседника. «Самая большая каналья века» продолжал играть роль: он поднял руки, потом бессильно опустил их, изображая подавленного и удрученного горем, как бы говоря этим жестом: «Не моя вина, если так будет…»

Но Александр не был испуган или смущен.

— Да, лучше война… — сказал он.

Талейран все еще стоял в неловкой позе не то молящего о пощаде, не то угрожающего. Он был изумлен, смущен и действительно подавлен. Талейран посмотрел на Александра; тому, видимо, надоела эта затянувшаяся игра — он отвернулся. Нессельроде с умильной улыбкой потирал ручки, те самые маленькие ручки, из которых «кузен Анри» получил первые десять тысяч франков — плату за измену Наполеону. Талейран искал слов и не находил их; он был даже обрадован, когда Александр вдруг оборвал принужденное молчание:

— Мне время итти… Я обещал императору быть на спектакле.

Талейран подхватил костыль, но не двигался с места.

— Меня ждут…

Талейран увидел спину Александра, услышал звон шпор. Затем мелькнуло личико Нессельроде. Аудиенция окончилась.

Талейран возвращался во дворец Кауница, где поместилась французская делегация. Он был слишком умен, чтобы не видеть своей неудачи. Все же он искал себе утешения.

Ему вспомнился Наполеон в своем споре с папой. Наполеон то грозил, топал ногами, швырял стулья, то вдруг говорил возвышенным тоном, простирая руки к небу. И папа Пий VII, старый граф Кьярамонти, ответил ему: «Comediante!» («Комедиант!»)

Эти воспоминания немного успокоили Талейрана. Не ему одному пришлось испытать чувства актера, провалившего роль.

Во дворце его ожидало письмо Меттерниха. Главу французской делегации приглашали прибыть для присутствования (только для присутствования) на предварительной конференции. Но в письме рукой Меттерниха была сделана приписка. Канцлер писал: если князь Талейран зайдет к нему немного раньше, то «представится возможность побеседовать о весьма важных вещах…»

Вечером во дворце Кауница играли в вист. Талейран был в хорошем настроении, но не только от того, что выигрывал. Открывались некоторые перспективы.

Он оставил карточный стол раньше обычного времени, сказав, что хочет побыть наедине и подумать о некоторых «весьма важных вещах».