ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Сенат готовился встретить короля в Стокгольме, но Карл решил возвратиться в столицу только победителем. Он остановился в Карлскруне, где и провел зиму. Из всех членов королевской фамилии ему хотелось увидеть лишь Ульрику Элеонору. Назначив ей свидание на берегу озера Веттерн, Карл прибыл туда на почтовых, с одним провожатым, и пробыл с сестрой сутки.

Из Карлскруны король перебрался в Лунд, ставший его резиденцией. Отсюда Карл отдал приказ о новом наборе солдат. В некоторых деревнях королевские комиссары забрали всех мужчин, начиная с пятнадцатилетнего возраста, так что весной за плуг пришлось браться женщинам. Карлу удалось набрать 60000 человек, в основном это были ополченцы; регулярная армия не превышала 36000 солдат. Датчанин Ван-Эффен, посетивший в те годы Швецию, писал: «Я могу заверить… что во всей Швеции я не видал, кроме солдат, ни одного мужчины от 20 до 40 лет». Историки оценивают людские потери Швеции в годы правления Карла XII в 100000 или 150000 человек. Это значит, что погиб каждый четвертый-пятый мужчина, то есть почти все трудоспособное население.

Еще труднее было пополнить флот, потерпевший серьезное поражение от русских при Гангуте. Это дело поручили судовладельцам, которые, пользуясь чрезвычайными привилегиями, снарядили несколько кораблей. Это было все, что могла дать королю Швеция.

Карлу пришлось забирать у народа самое необходимое. Правительство беспрерывно вводило новые поборы, чтобы увеличить поступления в казну. Сборщики налогов посетили все дома и взяли половину припасов на королевские склады; за счет казны было скуплено все железо в стране, причем государство платило векселями; ношение шелковых платьев, париков и золоченых шпаг было обложено пошлиной; чрезвычайная подать была введена на каждую печную трубу. На доклад сената о нищете и разорении Швеции Карл отвечал: «Что касается нужды в нашем отечестве, то ведь это уже столько раз повторялось, что было бы достаточно, если бы об этом сообщали как можно короче, – так ли обстоит дело, как прежде, или же еще хуже».

Пропасть между королем и народом углублялась и тем, что Карл приблизил к себе иностранца барона Генриха фон Герца. Этот одноглазый голштейн-готторпский министр был блестящим профессиональным дипломатом, начисто лишенным морали. Он вызвал к себе всеобщую ненависть денежной реформой, приравнявшей ценность медной монеты к серебряной. Вся страна возопила против него, а духовенство, которое Герц хотел обложить налогом, открыто обвинило его в атеизме. Но Карл одобрил затею своего любимца, и чеканка новой монеты продолжалась. На этих монетах был оттиск каких-то античных богов, поэтому народ прозвал новые далеры «богами барона Герца»; их также называли «монетой нужды». Эта финансовая проделка через несколько лет окончилась полным крахом. В области дипломатии Герц проявил не менее авантюрную изобретательность. При нем ход Северной войны чуть было не принял совершенно неожиданный оборот.

Утрехтский мир изменил политическую ситуацию в Европе, сделав бывших врагов союзниками, а союзников врагами; вместе с тем он позволил западным державам переключить свое внимание на события Северной войны. Во французских дипломатических кругах утверждали, что географическое положение Ливонии, Ингрии и Карелии настолько облегчает их оборону, что ни одно государство не в силах принудить царя возвратить их Швеции. Петра сравнивали с Густавом Адольфом и заявляли, что Россия займет место Швеции в системе европейских государств. Это оживило в Париже интерес к франко-русскому союзу.

Петр, со своей стороны, хорошо понимал, какое значение для успешного осуществления его планов выхода к Балтийскому морю имела война за испанское наследство, сковывавшая силы западных государств. Поэтому после Утрехтского мира царь попытался привлечь к антишведскому союзу Англию и Францию. Однако этим замыслам Петра не суждено было осуществиться из-за смерти королевы Анны и Людовика XIV.

Анна умерла в 1714 году, не оставив после себя наследника. Ее брат Иаков Стюарт (сторонники этой династии называли его Иаковом III), с именем которого связывали реставрацию абсолютизма и католичества, вызывал ненависть у большинства англичан и у вигов, заправлявших в парламенте. Специальным парламентским актом английская корона была передана ганноверскому курфюрсту Георгу, имевшему некоторые законные права на английский престол (он был потомком одной из дочерей Иакова I Стюарта) и исповедовавшему лютеранство.

По своему политическому кругозору и привычкам Георг был типичным мелким немецким князьком. Флегматичный, непритязательный в быту, работящий, бережливый до скупости и аккуратный до педантизма, он был бы гораздо более уместен на посту бургомистра, чем на престоле обширной Британской империи. Нравы его новых подданных были ему вполне чужды (до конца жизни он так и не выучил ни одного слова по-английски), английские законы и политическое устройство навсегда остались для него тайной, которую он и не пытался разгадать. Впрочем, солидный возраст короля – 54 года – отчасти извинял его ганноверский консерватизм.

Английскую корону Георг принял равнодушно и не особенно дорожил ею, по-прежнему заботясь исключительно о ганноверских интересах. В английской политике он понимал только то, что его друзья – виги, а враги – тори и якобиты; поэтому он заключил с первыми сделку, предоставив им полную свободу во внешней и внутренней политике взамен на обещание не давать в обиду Ганновер. Король аккуратно появлялся на открытии парламентской сессии, назначал министерство из вигов, подписывал необходимые бумаги, получал цивильный лист в 700000 фунтов стерлингов и надолго уезжал в свое немецкое отечество.

В общем, Георг был вполне безобиден, и англичане могли бы радоваться такому королю, если бы он не вводил в соблазн благочестивых пуритан своей страстью к женскому полу. Георг имел весьма своеобразные понятия о женской красоте. Две его фаворитки, которых он привез в Лондон, были пожилыми дамами и по единодушному отзыву современников «блистали безобразием»: одна из них была стара, дурна и худа; другая – стара, дурна и толста. Первую англичане немедленно прозвали Большой Мачтой, вторую – леди Элефант.

Особенно сильное влияние на короля оказывала Мачта, хотя, по уверению лорда Честерфилда, женатого на ее дочери, обычные рассуждения королевской фаворитки граничили с идиотизмом. Возможно, секрет ее влияния заключался в совершенно немыслимом обожании, которым она окружила Георга. Про нее рассказывали, что король в минуту мистического настроения пообещал ей явиться после своей смерти. Через некоторое время после его кончины в ее комнату влетел ворон, вызвавший настоящее потрясение у почтенной леди; птице были оказаны королевские почести.

Леди Элефант была более умна, каковое качество король, вероятно, не относил к числу ее достоинств. Впрочем, Георг внешне оказывал обеим фавориткам одинаковые знаки внимания. Ежедневно он проводил с каждой из них два часа – ни минутой дольше. Во время этих посещений он вырезал ножницами фигурки из бумаги, рассказывал новости или, соскучившись, курил трубку, молча поглядывая на свою возлюбленную. Все это имело бы вид самой нежной идиллии, если бы обе женщины не были страшно жадны. Они торговали высшими государственными должностями и продавали свою протекцию. Про Мачту говорили, что она, не задумываясь, продала бы Георга, если бы кто-нибудь дал за него хорошие деньги. Она даже добилась, чтобы ей выдавали жалованье командира конной гвардии, так как эта должность оставалась вакантной.

Ганноверские министры не отставали от фавориток и брали взятки где было можно. Компанию дополняли два турка, Мехмет и Мустафа, которых Георг, служивший в юности в австрийской армии, взял в плен и сделал своими камердинерами, – эти торговали мелкими придворными должностями.

Георг смотрел на все сквозь пальцы, а когда английские министры однажды пожаловались на лихоимство его фавориток и фаворитов, он искренне удивился:

– Как? Неужели вы сами ничего не получаете за вашу протекцию?

В другой раз королевский повар попросил у Георга разрешения вернуться в Ганновер.

– Отчего ты хочешь оставить мою службу? – спросил король.

– Ах, ваше величество, здесь слишком много крадут, – ответил честный слуга. – В вашем курфюршестве мы жили так экономно!

– Помилуй, любезный друг, – возразил Георг, помирая со смеху, – ведь это деньги англичан! Ты делай то, что и другие, и не стесняйся. Всем нам хватит.

В международной политике новый английский король обращал внимание лишь на ее финансовую сторону. Получив предложение Петра примкнуть к союзу против Швеции, Георг, знавший о непопулярности этой идеи среди вигов, решил усидеть на двух стульях: как ганноверский курфюрст он согласился присоединиться к коалиции и даже получил от Дании «задаток» – герцогства Бремен и Верден, ранее принадлежавшие Швеции; а как английский король он предоставил вигскому правительству поступать по своему усмотрению. Англия теперь проявляла открытую враждебность к захвату Россией позиций на Балтике. Английский посол в России Уитворт доносил, что Петербург ни в коем случае нельзя оставлять за Россией, так как Англии невыгодно «отворить царю дверь к европейским дворам и торговле». Этого же мнения придерживалась и Голландия.

В 1716 году между Россией и Англией началась дипломатическая война. Англия всячески мешала русско-шведским мирным переговорам и подняла газетную кампанию против царя, обвиняя его в намерении стать господином Европы.

Во Франции после смерти Людовика XIV регентом при малолетнем Людовике XV стал герцог Орлеанский, племянник покойного короля. Он принадлежал к весьма распространенному в то время типу даровитых, но безнравственных эгоистов. Окружив себя любимцами, которых сам же называл «висельниками», герцог думал только об удовольствиях и о сохранении своего регентства. Не отталкивая открыто Петра, он пошел на более тесное сближение с Англией, дав себя увлечь проектами новой войны против Испании.

Испанское правительство, возглавляемое кардиналом Альберони, стремилось в свою очередь вернуть итальянские провинции, отошедшие по Утрехтскому миру к Австрии. Поддержка Англией императора Священной Римской империи Карла VI навела Альберони на мысль стать посредником в русско-шведских переговорах о мире, чтобы отвлечь англичан от Средиземноморья борьбой за Балтику. Более того, он вознамерился поразить Англию в самое сердце, для чего обратился к барону Герцу с предложением свергнуть с помощью якобитов Георга I с английского престола и восстановить династию Стюартов.

Герц воспринял эту фантастическую затею с энтузиазмом опытного авантюриста, почуявшего возможность остаться в истории. Получить согласие Карла XII не составило труда: не говоря о том, что рыцарско-викингская подоплека десанта в Англию сразу пришлась по вкусу королю, одно присоединение Бремена и Вердена к Ганноверскому курфюршеству было достаточным основанием для Карла считать Георга своим смертельным врагом. Король предоставил Герцу полную свободу действий, а сам с 20-тысячной армией отправился завоевывать Норвегию, чтобы создать базу для оказания помощи якобитам через Северное море.

В планах барона присутствовала одна очень здравая мысль, почти оправдывавшая все предприятие, а именно: необходимость мира с Россией. Герц знал неуступчивость Карла в этом вопросе, но надеялся, что новые обстоятельства, в которых оказался царь, сделают короля сговорчивее.

У Петра к тому времени зародилась новая страсть – вмешиваться в германские дела. Он хотел стать членом Священной Римской империи, для чего выдал замуж одну свою племянницу за герцога Курляндского, другую – за герцога Мекленбургского, в надежде когда-нибудь получить одно из этих герцогств. Таким образом Петр заложил основу пагубной для Романовых привычки принимать близко к сердцу мелкие династические дрязги великой нации. В 1715 году царь ни с того ни с сего впутался в раздоры герцога Мекленбургского со своим дворянством. Это испугало Данию, Пруссию и Ганновер и поссорило их с Россией. Германская политика Петра, по словам Ключевского, сделала его друзей врагами, не сделав врагов друзьями.

Не лучше обстояло дело и с Августом II. В 1713-м и 1714 годах в Польше был неурожай, а между тем голодная страна должна была содержать саксонское войско, которое король не выводил, несмотря на все просьбы поляков и требования России. Поляки на сеймиках кричали, что их вольность уже кончается и что им остается одно спасение – просить защиты у российского орла. Наконец образовалась конфедерация, вступившая в открытую борьбу с саксонцами. Конфедераты обратились к царю с просьбой о посредничестве; Петр придвинул к польским границам войско, и Август должен был в 14 дней очистить Польшу от саксонских войск.

Таким образом три злейших врага Карла – Август, Георг и Фредерик IV – сделались также врагами Петра. Герц полагал, что это хорошая основа для союза. Он осторожно прощупал почву в Петербурге и, встретив сочувствие Меншикова и Остермана, поехал уламывать Карла. Король сопротивлялся недолго; узнав, что за уступку Прибалтики царь обещает поддержать кандидатуру Станислава Лещинского в Польше и посодействовать Стюартам, Карл размяк и дал добро на мирные переговоры.

Герц действовал с размахом. Он посетил Россию, Испанию, Францию, Голландию, всюду вербуя сторонников среди придворных и эмигрантов-якобитов. Нити заговора протянулись от Петербурга до Лондона, где шведский посол Гилленборг снабжал деньгами и оружием диссидентов. В Бретани Герц приобрел и снарядил 6 судов, которые должны были перевезти Иакова и мятежников в Шотландию; 20 испанских кораблей были готовы соединиться с русско-шведской эскадрой и обеспечить высадку десанта. Для перевозки людей, оружия и денег барон даже пытался воспользоваться услугами пиратов.

Успех проекта Герца в равной степени зависел от двух несовместимых вещей – обширных приготовлений и полной их тайны. Скрыть заговор не удалось. Первым в интриги барона проник герцог Орлеанский, имевший шпионов по всей Европе. Он немедленно известил о своем открытии Георга и правительство Голландии, в результате чего Герц был арестован в Девентере (Голландия), а Гилленборг в Лондоне.

Для оправдания этих арестов Георг опубликовал переписку Герца и Гилленборга, свидетельствующую об их вине. Когда Карлу сказали об этом, он, улыбаясь, спросил только, не напечатаны ли его письма, и, узнав, что его имя ничем не скомпрометировано, приказал арестовать английского посла в Стокгольме со всей семьей и прислугой; голландскому посланнику было запрещено являться ко двору. Король не вступился за Герца и не осудил его публично, придерживаясь «презрительного молчания» по отношению к Англии и Голландии.

Не так повел себя Петр, тоже прямо не упомянутый в переписке Герца и Гилленборга. Царь написал Георгу длинное письмо с поздравлениями по случаю раскрытия заговора и уверениями в искренней дружбе. Летом 1717 года он приехал в Париж, чтобы склонить герцога Орлеанского к посредничеству в русско-шведских мирных переговорах и навязать свою дочь Елизавету в невесты Людовику XV, но смог добиться от него лишь обещания способствовать освобождению Герца и Гилленборга. Реальная польза от этого посольства ограничилась посещением Петром дворцов, парков, академии, библиотеки, кунсткамеры и фабрик. Царь, по словам Вольтера, «явил Франции редкое зрелище императора, путешествующего с целью образования. Но слишком многие французы увидели в нем лишь грубые манеры, следствие его дурного воспитания, а законодатель, создатель нового народа, великий человек ускользнул от их взора».

Герц был освобожден в августе того же года и явился в Швецию еще более могущественным, чем прежде. Карл открыто восхищался им: «С тремя людьми, подобными ему, я покорил бы мир!» – и наделил его абсолютными полномочиями во внешней и внутренней политике, особенно торопя министра с заключением мира с Россией. Карл теперь считал главным своим обидчиком Георга (не забывая, конечно, про Августа) и не отказался от мысли восстановить Стюартов.

В 1718 году на Аландских островах открылся конгресс с участием Герца, министра иностранных дел Остермана и других представителей от России и Швеции. Стороны быстро пришли к соглашению. Россия удерживала за собой Ливонию, Карелию, часть Ингрии и возвращала Швеции остальные захваченные провинции (для этого у Петра была припасена Финляндия); взамен царь обещал помочь восстановлению Станислава на польском престоле и герцога Голштинского в его правах, а также предоставить корабли для перевозки 10-тысячного шведского десанта в Англию и сухопутные силы для совместного со шведами нападения на Ганновер, Бремен и Верден.

Вне себя от радости Герц помчался в Норвегию, где тогда находился Карл с армией, чтобы скрепить документ королевской подписью. Но барон опоздал: Карлу не было суждено ни помириться со своим давним врагом, ни вновь скрестить с ним оружие.

Все менялось вокруг Карла – обстоятельства, люди, страны, друзья и враги, не менялся только он сам. Годы отразились лишь на его внешности (король совершенно облысел, и только за ушами у него вились жидкие седые волосы), но не убавили в нем воинственного пыла и привычки к суровой жизни. Карл вставал в час ночи и до рассвета скакал по освещенным луной равнинам и крутым откосам норвежских скал. Питался он черным хлебом и пшенной молочной кашей, а пил только воду и кислое молоко. Однажды он услышал о некоей Джонс Доттер, которая прожила несколько месяцев без еды, на одной воде, и немедленно вознамерился повторить этот опыт. Король держался пять дней; на шестой он сделал 8 миль верхом, заехал к зятю на обед и объелся, как Фальстаф, впрочем, без всякого вреда для себя. С этого времени голодовки вошли у него в обычай, особенно в случае недомогания. Бодрость духа никогда не оставляла Карла; он любил распевать за столом или у походного костра веселые песни и охотно слушал рассказы о чьих-нибудь любовных похождениях. Король даже как будто начал поглядывать на женщин и выражал желание когда-нибудь жениться на скромной девушке.

Карл XII в последние годы жизни.

На досуге Карл занимался математическими исследованиями: он хотел положить в основу европейского счисления число 64, так как оно является одновременно и кубом, и квадратом, а будучи разделяемо на два, в конце концов превращается в единицу. По справедливому замечанию Вольтера, «эта мысль доказывает лишь то, что он любил во всем необычайное и трудное».

Походы 1716-го и 1718 годов в Норвегию носили на себе отпечаток походов викингов, с их «битвами на льду», единоборствами, бесполезной бравадой, и, как многих конунгов, короля ожидала смерть среди скал и лесов родной Скандинавии, в борьбе со своими соплеменниками. В марте 1716 года шведам удалось занять Христианию (Осло), но под городом Фридрихсгаллом они встретили упорное сопротивление. Норвежский флот разгромил шведский морской конвой с припасами, и Карл был вынужден снять осаду.

В 1718 году две шведские армии вновь вторглись в Норвегию. Основные силы под командованием Карла двинулись к Фридрихсгаллу, а северная армия генерала Армфельта – к Тронхейму.

Карл по-прежнему не щадил ни себя, ни других, искушая судьбу под вражескими пулями. Однажды вместе со свитой он подъехал к неприятельской батарее. Как только датчане открыли огонь, Карл схватил за руку офицера Дальфельта и поскакал с ним прямо на выстрелы. Дальфельт скоро получил контузию в ногу, слез с коня и стал пробовать, может ли он стоять на контуженой ноге. Карл с остальными остановился и внимательно расспросил его о ранении, не обращая внимания на рвущиеся вокруг ядра и бомбы. «К нашему счастью, – говорит очевидец, – послышалась сильная стрельба с другой стороны, и король поскакал туда». В другой раз Карл переправился с небольшим отрядом по мосту через реку и вступил в бой с противником. 16 датских пушек зажгли мост, и шведам пришлось отступать. Король первым перешел мост, но потом возвратился и вторично прошелся по мосту маленькими шагами.

В декабре 1718 года Карл вторично осадил Фридрихсгалл. Окоченевшие от холода шведы принялись долбить покрытую льдом землю, чтобы провести вокруг города траншеи. Многие часовые замерзали на посту, но никто не смел жаловаться на трудности и лишения королю, который проводил ночи в палатке, на голой земле, устланной еловыми ветвями.

Поздно вечером 11 декабря, в день святого Андрея, Карл вышел из лагеря посмотреть, как идут осадные работы. Его сопровождали два шведа – капитан Поссе и инженерный лейтенант Каульбарс, два немца и четыре француза, в том числе инженер Мегре, руководивший осадными работами, и адъютант Сикье. Король и его свита шли по дну глубокой траншеи в полной темноте. Карл сделал несколько замечаний о ходе работ. Мегре заверил его, что крепость падет не позже чем через неделю.

– Увидим, – сказал Карл и влез на бруствер, чтобы осмотреть городские укрепления.

Взошла полная луна и осветила голову Карла, который стоял, опершись подбородком на левую руку. Прямо напротив него находилась вражеская батарея, время от времени дававшая залп в сторону шведских окопов. Офицеры убеждали короля сойти вниз, но он отмахнулся от них:

– Оставьте меня в покое, я все должен видеть сам.

Вдруг послышался странный булькающий звук, «словно камень упал в болото», и вслед за ним протяжный вздох. Голова Карла поникла, левая рука упала на рукоять шпаги. Каульбарс втащил безжизненное тело короля в траншею и увидел зияющую дыру в его левом виске; правый глаз Карла от удара выпал из глазницы.

Офицеры нерешительно потоптались на месте, потом Мегре равнодушно сказал:

– Пьеса кончена, идем ужинать.

Сикье снял с короля шляпу и надел ему на голову свой парик. По приказу Поссе 12 солдат завернули в плащ «этого храброго капитана Карлсберга» (так назвали убитого солдатам) и понесли на главную квартиру. Но по дороге тело Карла соскользнуло с носилок, парик упал с его головы. Солдаты узнали короля и в смятении разбежались. Каульбарс около часа в одиночестве просидел возле носилок, ожидая помощи.

Протокол о смерти короля не был составлен, что породило слух о том, что Карла убили выстрелом со стороны шведских траншей. Личный врач короля Мельхиор Нейманн, которому поручили бальзамирование тела, объявил, что пуля попала Карлу в левый висок (то есть выстрел был произведен со стороны крепости). Но солдаты, которые несли тело короля, утверждали, что они видели рану на правом виске, – это означало, что стреляли из шведской траншеи. Подозрение в убийстве короля пало на Сикье, который однажды во время горячки будто бы покаялся в содеянном; называли и другие имена. В 1746 году шведское правительство сочло необходимым произвести осмотр останков Карла. Три уполномоченных лица заявили о том, что Нейманн исказил истину, так как на самом деле пуля пробила висок с правой стороны. В 1859 году по просьбе профессора Фрикселя, в присутствии шведского короля Карла XV и наследника престола, будущего короля Оскара II, было произведено вторичное обследование останков Карла, покоящихся в склепе Риддаргольмской церкви. Комиссия пришла к заключению, что причиной смерти Карла была картечная, а не пистолетная пуля.

Однако попытки доказать обратное не прекращались. В 1907 году некий доктор Нистром, желая доказать, что шведские траншеи были вне досягаемости огня норвежских бастионов, воспроизвел события 11 декабря. По его просьбе из ружья времен Карла XII были произведены 24 выстрела со стороны крепости по мишени, укрепленной на месте шведских траншей. Результат оказался неожиданным для доктора и других сторонников версии о предательском убийстве короля: 13 пуль пронзили мишень.

После гибели короля сенат произвел государственный переворот. Герц был арестован и казнен за злоупотребления властью. Риксдаг избрал Ульрику Элеонору шведской королевой с тем, однако, чтобы она отказалась от наследственных прав на престол; вскоре она уступила престол своему мужу на тех же условиях.

Мирные переговоры с Россией прекратились. Шведское правительство, понадеявшись на обещания Георга о помощи, решило продолжать войну. Понадобилось двукратное опустошение русским флотом побережья Швеции (в 1719-м и 1720 годах), прежде чем Петр, увенчанный императорским титулом, смог сказать: «Все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно; но наша школа троекратное время (т. е. 21 год. – С.Ц.) была, однако ж, слава Богу, так хорошо окончилась, как лучше быть невозможно».

К тому времени о Карле уже вспоминали как о схлынувшем наводнении или как о тревожном сне, некогда смутившем покой души.

Что же осталось от Карла XII? Громкое имя, которое звучит в ушах, как пушечный выстрел, но не волнует ни сердце, ни сознание, блеск славы, поражающей своим бесплодием. Его блуждающая армия прошла по Европе, как племя кочевников, не принеся с собой ни новой религии, ни идеи, ни цивилизации, и исчезла, погребенная под развалинами сотрясенного ею мира. Кажется, что Карл явился только для того, чтобы подтвердить китайскую мудрость: «Великий человек – общественное бедствие»; впрочем, его шпага была скорее инструментом военного артиста, чем оружием великого человека. Такие характеры вызывают изумление, без желания им подражать, ибо их добродетели, по словам Вольтера, доведены «до крайности, где они становятся столь же опасными, как и противоположные им пороки».

Карл принадлежит к тем историческим личностям, которые действуют только на наше воображение. Значение этих людей состоит, вероятно, в том, что они своей жизнью создают мифологию – не религиозную, а культурно-историческую, – которая становится частью народного сознания. Гомер в «Одиссее» говорит, что боги создали злоключения для того, чтобы будущим поколениям было о чем петь. Поэзия хранит память о героях еще более любовно, чем история. Аттила в мадьярских легендах предстает святым, как Давид, мудрым, как Соломон, и великолепным, как Гарун аль-Рашид; сам Иисус Христос, спустившись с неба, ведет с ним переговоры и обещает его потомству корону Венгрии, как выкуп за Рим. Душу Роланда, которому в хронике Эгихарда отведена одна сухая строчка, Данте вправил, как живую реликвию, в светящийся крест, пересекающий планету Марс, вместе с душами Иуды Маккавея и Карла Великого.

Но если Роланд стал западноевропейской легендой, а Аттила даже евразийской, то Карлу XII, с его «викингским нравом» (Wikingersinn), подмеченным уже некоторыми его современниками, никогда не суждено выйти за пределы шведского эпоса. Это был сугубо национальный тип, который в эпоху «просвещенного абсолютизма» уже являлся доисторическим типом, последним викингом, заблудившимся в чуждом ему мире. По каким-то загадочным, не поддающимся историческому анализу причинам на первые десятилетия новой истории Швеции лег яркий отблеск скандинавской древности, чью суровую поэзию так хорошо почувствовали и воспроизвели шведские историки и поэты XIX века. Так, Стрингольм писал: «Во всех предприятиях, на которые подстрекала викинга врожденная склонность, много было совершено храбрых дел… Викинг, в уме которого всегда гнездились смелые замыслы, избирал что-нибудь одно – победу или смерть. То и другое приводило к цели. Смерть казалась ему путем к бессмертию, жизнь – борьбой за достижение этой цели. Вся его жизнь была сцеплением военных подвигов и приключений; он искал опасностей и считал отрадой преодолевать их. Море было знакомо ему с детства, и в душе его отразился великий образ этой стихии: его замыслы получили огромные размеры, его стремления и надежды, подобно океану, не знали границ. Встречались невзгоды – он переносил их, не унывая. В бурях, в лишениях, во всяких случайностях он не падал духом и был равно готов на погибель и на счастье. Изведав все превратности судьбы в постоянных походах на море и на суше, привыкнув сражаться с опасностями и полагаться только на себя, он усвоил себе хладнокровие, присутствие духа и сметливость, выручавшие его в опасные минуты. Ему незнакомо было отчаяние ни посреди волн и утесов, ни в трудных положениях на суше. Не было столь смелого и опасного подвига, на который не решился бы викинг со своим бесстрашием и презрением к смерти. Религия и предки внушили ему правило, что мир принадлежит тем, кто храбрее, что лучше искать славы и чести, нежели доживать до глубокой старости, и что всего славнее жить и умереть с оружием в руках».

Именно эта эпоха была духовной родиной Карла XII, именно ее жестокие доблести жили в его душе. И потому, несмотря на молитвенник, найденный после смерти в кармане его мундира, он должен был попасть не на христианское небо, а в кровавый рай скандинавской мифологии, где воители каждый день рассекают друг друга на куски, а вечером, собрав свои разбросанные члены, пируют вместе за столом Одина, едят из одной тарелки сало вепря Серимнера и провозглашают тосты, поднимая черепа с пенным пивом.