Глава 12
Ветры с моря разбрасывали соленые брызги, обдували Балтийское побережье, а накатывающиеся волны намывали песчаные дюны.
К самой воде подступали сосны. Высокие и прямые, они подпирали небо.
Сюда, в край глухих лесов и болот, пришли со своими князьями с рек Немана и Западной Двины племена жмудь, ятвяги и другие литовцы.
Тяготы суровой жизни, наступление рыцарей Тевтонского ордена заставляли литовские племена объединяться, и роль объединителя взял на себя князь Миндовг. Выйдя из Новогрудкова, он, покоряя одного князя за другим, создал Литовское государство, отразившее натиск германских рыцарей. Но не ограничился этим, а расширил свои владения за счет Минска и Гродно, части Витебских, Смоленских, Полоцких земель.
Попав под политическое влияние Литвы, русские княжества сохранили свой язык, культуру, веру и обычаи. И когда на съезде в Дмитрове рязанский князь попрекнул смоленского, что порубежье тянется к Литве, в том была доля истины. В сильной Литве некоторые удельные князья искали спасения от ордынского ига.
После смерти Миндовга, наступившей сразу за кончиной Александра Невского, Литва не прекратила своего давления на Русь. Литовские дружины стояли в Орше, и князь Святослав Глебович Смоленский, призывая князей к единению, хотел заручиться их поддержкой.
* * *
Из Переяславля в Москву возвратился княжич Юрий, и в тот же день у Даниила Александровича с сыном вышел разговор.
Чую, Юрий, смерть моя уже по палатам вслед за мной бродит. Песок часов моих пересыпался из одной чаши в другую. Зрю я такое и вопрошаю: а все ли ты, князь Даниил, исполнил, что на роду написано? Ведь я в Москве княжить сел, когда голова моя только-только выше стремени поднялась. Мало было княжество Московское, а ныне в три раза возросло… Осознаешь, сыне?
Мне ль неведомо?
Неспроста я разговор о том повел, о Можайске думы мои. Коли Москва этим городом завладеет, сила нашего княжества вырастет. Согласен?
Юрий кивнул.
Вот-вот, сыне, ежели не я, то ты прирежешь Можайск к Москве. Святослав войной на Москву пойти не осмелится: у него Литва за спиной. За Можайск попытается цепляться князь Смоленский, но тогда он больше потеряет: литовцы на Смоленск посягают. Эвон, сколь они русской землицы прихватили! Затеет Святослав Глебович свару с Москвой, кто в его защиту вступится? Чую, все миром обернется.
Князь прикрыл глаза ладонью, грудью на стол навалился, седая борода по столешнице раскинулась. Помолчал, потом спросил с усмешкой:
Поди, посадник Игнат речь заводил о твоем княжении в Переяславле?
Вздрогнул Юрий от неожиданности. Под взглядом отца ответил честно:
Было такое, но я с тобой заедино: Московское княжество не след дробить. Да и посадник хоть и говорил, а на деле развеет: Переяславлю с Москвой сподручней. Так и боярская дружина мыслит. Они князю Ивану Дмитриевичу слово в том давали и клятву порушить не намерены.
Я им верю, они на измену не горазды, Переяславлю с Москвой быть… А еще вот о чем хочу сказать: вы с Иваном ладите, и желаю, чтоб меж вами всегда мир сохранялся, Москву крепите, не раздирайте ее сварой. С Иваном я говорил о том, и он клялся завет мой исполнить… Когда же сядешь князем, хану не перечь, не накличь на Москву беды ордынской. Татары сильны, и доколе так будет, одному Богу известно…
Князь задумался. Может, мысли его снова вернулись к тем годам, когда он держал руку брата Андрея против Дмитрия? Либо вспомнилось, как навел Андрей татар и те в силе огромной княжества разоряли, а сам Андрей с царевичем Дгоденей в Городце пировали? Князь Даниил винил себя за то. Ужели не мог он распознать брата, когда тот корысти ради Русь губил? Даниил вздохнул:
Ладно, сыне, устал ты с дороги, а я тебя речами своими обременил. Отдыхай, вдругорядь разговор продолжим.
* * *
В молодости князь Даниил немало дней проводил на охоте. Убивал лосей, случалось, и зубров. С годами и ноги уже не тс стали, и глаза подводили: нет у стрелы точного полета. Однако и в старости бывали дни, когда кровь будоражила, звала властно, и тогда князь Даниил отправлялся в леса. Редко брал он с собой кого-то из бояр, чаще двух-трех отроков. Подмосковные леса умиротворяли князя, и даже когда не встречал зверя и бродил попусту, он радовался жизни.
Иногда Даниил завидовал смерду, который выкорчевывал в лесу кустарники, выжигал сухой валежник, сеял рожь и жил от сохи, а еще имел бортик. Земля и лес кормили смерда, и не имел он княжеских забот. Бремя власти не давило его. Князь Даниил и в помыслах не держал горечи смердова хлеба…
В один из таких дней, когда вдосталь, набродились по лесу и не встретили никакого зверя, Даниил Александрович велел отрокам готовить ночлег. Как и в те прежние годы, отроки отыскали небольшую поляну, окруженную соснами и березами, разожгли костер, и князь, поев всухомятку, долго смотрел на огонь. Он лизал поленья, обдавал жаром, а у Даниила Александровича одна мысль сменялась другой… Огнем горит жизнь в молодые годы, и не задумывается человек, как прогорает его костер, затухает пламя и ничего не остается от костра. Ветер разнесет пепел, дожди смоют остатки костра. Зачем же алчность человеческая, коли все в этом мире преходяще? Обуреваемый ненасытностью, человек делается страшнее зверя. Даже хищник не убивает больше, чем надо на пропитание…
Господи, вопрошает князь Даниил, отчего человек создан таким? И он, князь Московский, жизнь прожил в помыслах и делах, как бы княжество свое расширить…
Нет, князь Даниил не судил и не корил себя, как и прежде. Жизнь полнится всякими заботами. Разумно утверждал боярин Стодол: «Не ты, княже, так тебя подстерегут, на клочья порвут твой удел…»
Князь Даниил отмел невесть отчего возникшее сомнение: он верит — не для себя, для Москвы старался…
Ночь властвовала над Русью, спали города и деревни, затих лес, замолк. Редко какая птица вскрикнет или треснет ветка — зверь пройдет. Спят в стороне отроки. Догорают в костре поленья. Иногда выбросят искру, и она гаснет на взлете.
Смежил веки князь Даниил, забылся. И вдруг — заснул не заснул — привиделось ему, что подходит к костру человек в белых одеждах, борода седая, а волосы тесьмой перехвачены. Присел у костра, на князя посмотрел. «На кого он похож?» — подумал Даниил. Спросил:
«Кто ты и откуда пришел?»
Человек поворошил палкой уголья, ответил хрипло:
«Я отец твой, князь Александр Ярославич, аль не признал?»
«Но ты же умер, отец».
«Я его дух во плоти».
«Ты явился призвать меня к себе?»
«Нет, твой час еще не пробил».
«Когда он настанет?»
«То одному Господу известно».
«Тогда зачем ты здесь?»
«С того света слежу я за делами вашими, сыновья мои, смотрю, как вы честь мою порочите, имя мое забвению предали».
«Я ли первым начал?»
«На Страшном суде ответ держать будете, и ты, и Андрей, — как он брата Дмитрия изводил. Скажи, сыне, водил я недругов на Русь либо терзал ее? Люд во мне своего защитника видел и потому нарек Невским… Знаешь, с какой мыслью умирал я? Думал, вы продолжите дело мое и доброе имя Невского не опозорите».
«Я ли, отец, такие попреки заслужил?»
Но Александр Ярославич ничего не ответил, поднялся, и Даниил словно воочию увидел удаляющегося отца…
Открыл глаза — вокруг никого. Костер догорел, огроки спали. И понял князь: дивный сон его посетил. Спросил чуть слышно:
К чему являлся ты мне, отец?
* * *
К Ивану Купале срубили Олекса и Дарья новый дом. Ставили его лучшие на Москве плотницких дел умельцы. Получился он больше и красивее прежнего — просторные сени, над входной дверью козырек на точеных балясинах, а оконце в резном наличнике.
Печь Олекса сложил сам, да такая она вышла, что и грела, и хлебы выпекала, румяные, пышные, гридин даже удивился: надо же!.. В доме, как в боярских хоромах, мастеровые пол из колотых плах настелили, а крышу тесом покрыли, дощечки одну к другой подогнали. Всем на загляденье дом. Старый артельный мастер топор в бревно вогнал, сказал довольно:
Ну, Олекса, живи, радуйся.
* * *
В Москве князь Даниил долго находился под впечатлением сна. Никому о нем не рассказал, лишь поделился со Стодолом, да и то потому, что боярин был гридином у Александра Ярославича и послан им в Москву с малолетним Даниилом.
Выслушал Стодол князя, насупил седые брови:
Сон твой, княже, не без смысла: видать, и на том спете душа пресвятого князя Невского страдает от тягот земли Русской. Принимать слова отца надобно как назидание.
Даниил Александрович с боярином согласился, иначе к чему такое видение? Вон и Дмитрия назвал. Отец судит сыновей высокой, но справедливой мерой, и на то его право. Неспроста нарек епископ Кирилл князя Александра Невского «солнцем отечества»… Поступки же сыновей Невского люд зрит через дела их отца. Князь Даниил и раньше о том задумывался, но теперь не мог не сказать: им с Андреем, великим князем Владимирским, не простится, как они Русь берегли. А ведь жизнь к концу приблизилась, мир иной ждет сыновей Невского, а их место внуки Александра Ярославича займут, его, Даниила, дети, — какая судьба уготована им?
Мысль возвратила князя Даниила к разговору с сыном о Можайске. Отчего этим городом, что всего в полусотне верст от Москвы, почитай, под боком у Московского княжества, смоленский князь владеет?
Распри с князем Святославом о Можайске Даниила не тревожили. В беседе с Юрием он высказал твердое убеждение: смоленский князь воевать с Москвой не осмелится, но как воспримет великий князь весть, что Москва Можайск захватила? Что другие князья о том скажут? Особенно опасался Даниил Александрович распрей с тверским князем…
Не раз задумывался Даниил: умрет Андрей — кому хан ярлык на великое княжение передаст? Ведь Андрею уже за седьмой десяток перевалило.
Годы, они неумолимы, и бег их стремителен. Давно ли он, Даниил, озорничал с новгородскими дворовыми мальчишками, гонял голубей, а ныне к половине века ему подобралось. Всегда обуреваемый заботами, будто и не жил, в суете время пролетело.
При мысли, что Москва может с Тверью столкнуться за великое княжение, тревога сжала сердце. Тверь сильна богатством и многолюдьем… Но и Москва с Переяславлем ей не уступят. Сейчас у московского и тверского князей один недруг — великий князь. Но, коли смерть приберет Андрея, кто ведает, как жизнь пойдет? Не стали бы врагами Тверь с Москвой. Раздоры меж тверским и московским князьями многими бедами обернутся.
Не приведи Бог такому случиться, — прошептал князь Даниил.
* * *
Час был ранний, когда Даниил пересек кремлевский двор, поднялся на угловую башню, что смотрела на верхнюю часть Великого посада и на Балчуг. По наплавному мосту ехал в город воз, груженный свежим сеном. Хозяин вел коня за узду. Близилась осень, и люд запасался кормами для скота. Щелкая бичом, пастух гнал стадо на выпас. Поднимая пыль, шли коровы и козы. На торговой площади появился первый купец. Глаз у Даниила Александровича еще острый, видел, как торговый человек возился с хитрыми замками. Лихие люди на Москве не переводятся, хоть и велел князь Даниил усилить караулы, улицы рогатками перегородить.
Зазвонили колокола по Москве. Из-за реки, от Серпуховских ворот, им отозвались звонницы монастыря, который поставил он, князь Даниил. Монастырь богатый, церковь каменная и часовня, кельи монахов и трапезная с хозяйственными постройками обнесены высоким бревенчатым забором.
Когда монастырь возводили, Даниил сказал архиепископу:
«Здесь покоиться моим мощам, когда Господь призовет меня…»
Даниил не услышал, как на башню поднялся любимый сын Иван. Князь рассмеялся:
Гляди-ка, лестница и не скрипнула. Легок у тебя шаг, сыне. А я ступаю грузно, доски подо мной плачут. Чего не спится?
От долгого лежания бока болят. Ко всему, на заре голова ясная.
И то так. Дед твой мало спал, говаривал: «На том свете отосплюсь». Жаль, не довелось вам повидать его. Да что вам, я и то отцовскую руку редко чувствовал. Случалось, положит мне длань на голову, волосы пригладит. «Я, сыне, — скажет, — чад своих люблю, ан заботы государевы меня от вас отрывают…» А уж как Александра Ярославича детвора новгородская любила! Бывало, выйдет из собора, они его окружат, галдят. Александр Ярославич тут же посылает отрока в поварню за пряниками… Да что дети! Люд, завидев князя, шумел: «Невский! Невский!» — Князь вздохнул: — Такого почета заслужить надобно.
На стенах караул сменился, на торгу народу прибавилось.
Кремль обновить не грех, — заметил князь Даниил, — да скотница наша скудна, все выгребают татары, Орда проклятая, ненасытная.
Настанет час, отец, стены каменные возведем, неприступным Кремль сделаем.
Дай Бог! На вас, сыновья, уповаю, на тебя, Иван, и на Юрия.
Князь повернулся:
Эй, сыне, гляди-ка, поварня чадит. Глафира стряпает. Чую я, сызнова каша у нее подгорит. Когда Матрена варит, зерно упревает, одно от другого отделяется. Ну да ладно, зато Глафирины щи ешь и есть хочется.
Они спустились с башни, направились к хоромам. В Успенской церкви створы дверей открыты, и внутри храма полумрак. На утренней службе в будний день людей мало, а в воскресенье либо на праздники в церкви не протолкнуться…
С задней стороны княжьих хором взметнулась голубиная стая, закружилась над Кремлем. Князь Даниил приостановился, голову задрал:
Эка, кренделя выписывает. Ну-тка, Ваня, свистни.
Княжич Иван Даниилович пальцы в рот заложил, засвистел
оглушительно. От голубятни откликнулись свистом.
Охромей голубей пугает, — сказал Иван.
В палатах князь Даниил уединился от утренней трапезы. Неожиданно сердце забилось с перерывом, перехватилодыхание. Успел сесть. Откинулся к стене, долго ждал, пока отпустит. Лишь потом, отерев со лба пот, отправился завтракать.
* * *
Князь Даниил не забыл, как в детстве мать наставляла его: «Все в руде Божьей…»
И он знал — вся жизнь человека в руке Божьей, от первого дыхания до последнего. Что свершилось и что свершится — все Господом уготовано. Не потому ли конец своего жизненного пути Даниил ожидал спокойно? Дольше, чем предусмотрено Всевышним, человек не живет, была бы смерть легкой.
Не оттого ли при каждом приступе Даниил мысленно просил Бога простить грехи, какие лежат на нем, князе Московском? Он знал, у него их много и он за все понесет ответ.
Епископ Московский и старый духовник Даниила Илиан, часто навещавший князя, ведал о его болезни, близоруко щурясь, утешал:
Терпи, сыне.
Аль я возмущаюсь? — отвечал Даниил. — Хворь как должное приемлю. Не телесной боли страшусь — душевной.
Молитва очищает душу, молись, сыне…
Болезнь прихватывала все чаще и чаще. Теперь не только ночью, но и по утрам напоминала о себе. А когда отпускала, Даниил Александрович благодарил Бога, что продлил ему жизнь…
В последние дни состарился и осунулся ближний Даниилов боярин Стодол. И тому была причиной болезнь князя. Разве мог забыть боярин, как наказывал ему Невский: «Ты Даниилу в отцы дан, так будь ему наставником, от дурных поступков оберегай, на какие молодость по неразумению способна».
Исполнил ли он, Стодол, наказ Александра Ярославича? И боярин честно отвечал: нет. Почему не уберег он Даниила от соблазна поднять руку на старшего брата Дмитрия? Аль не ведомо было ему, Стодолу, коварство городецкого князя? Ужели не мог открыть на то очи Данииловы?..
Значит, в том, что Андрей сел великим князем Владимирским, и его, боярина, вина…
Настал час, когда Даниил разобрался в Андрее, да поздно. А тот укоренился во власти, опору в татарах сыскал, орде дорогу на Русь сам показывает…
На крыльце княжеских хором Стодол столкнулся с епископом. Илиан благословил боярина. На немой вопрос поднял перст:
Все в Его воле!
Сник Стодол, а епископ продолжал:
Уповая на Господа, хорошо бы доставить князю врача, какой мудростью Гиппократа наделен.
Где есть такой, владыка?
От митрополита Максима слышал: в Киеве живет старый Авраам, по знаниям всех врачевателей превзошел. Звал его митрополит во Владимир, да Авраам отказался, говорил: «Из земли иудейской в молодые лета в стольный град Киев подался, тут, в лавре Печерской, и смерти дождусь».
Встрепенулся боярин, сказал решительно:
Я, владыка, сам за тем Авраамом отправлюсь. Ежели не умолю врачевателя, силой доставлю.
* * *
С моря Балтийского, с земель варяжских наплывали на Русь иссиня-чсрные тучи. Они кучились, гремели, раскалывали молниями небо. При каждой вспышке Дарья крестилась, при раскатах грома вздрагивала.
Ненастье-то, ненастье! — шептала она и еще теснее прижимала к себе Марьюшку.
Олекса успел вернуться до дождя. Едва вступил в горницу, как хлынуло стеной, ударило потоком но тесовой крыше, будто небо опрокинулось. В горнице потемнело, словно настала ночь.
Погода-то не на шутку разыгралась, — сказал Олекса, обнимая жену и дочь.
Всю неделю парило, — заметила Дарья, — вот и напарило. Поди, оголодал?
Повременим, авось распогодится.
Не похоже.
Есть неохота, сыт от утра.
Олекса потеребил Марыошкины волосы:
Густы… Не по дням, по часам растешь, Марьюшка, эвон, уже выше стола. Где же жениха искать, может, в странах заморских? Сколь раз тебя о том спрашиваю!
Рассмеялся, довольный своей шуткой.
Обедать сели, когда дождь начал униматься. Дарья выставила миску со щучьей ухой, кислые овсяные блины, кувшин с холодным молоком из подполья. Олекса хлебал уху, обсасывал рыбьи кости, припал к блинам. Наконец обронил:
Убери, Дарьюшка, сам не оторвусь.
Обед запил молоком, губы отер и на Дарью посмотрел так, что она враз поняла:
Говори, чего на душе таишь, чай, от меня не схоронишь.
В Киев еду я, Дарьюшка, с боярином Стодолом за лекарем для князя.
Дарья опустилась на лавку, обняла Олексу:
На судьбу свою в кой раз плачусь, дорога-то дальняя, всякое таит. Мы с Марьюшкой тебя дожидаться будем, ты лишь себя побереги.
* * *
Киев — мать городов русских — красовался на холмах днепровского правобережья. С весны и до первых заморозков, когда осыпается лист, Киев утопал в зелени. Здесь, в стольном городе, жили первые великие князья Киевской Руси. К стенам этого города накатывались из Дикой степи печенежские и половецкие орды. И тогда горели Подол и все вокруг, бились в смертельной схватке с недругами княжеские дружины и киевский люд. Роем летели на город огненные стрелы, и стучал таран: огромное бревно било по Золотым воротам.
Устоял Киев, отражая частые приступы. Водили великие князья в степь свои дружины, карали ордынцев.
То, что не удалось сделать печенежским и половецким ханам, исполнил хан Батый, великий внук Чингиса и сам не менее великий — основатель Золотой Орды, потрясатель вселенной. Карающим языческим мечом прошлась татаро-монгольская орда по землям славян, и никто не ведал, где остановят своих скакунов воины Батыя. А он, идя на Европу, овладел Киевом, пожег и разрушил город, а возвращаясь в низовья Волги, довершил начатое.
С той поры много киевского люда ушло в Северо-Восточную, Залесскую Русь, а Киеву уже не суждено было именоваться стольным городом…
Когда боярин Стодол с гриднями и обозом, груженным дарами для Киево-Печерского монастыря, подъехал к Киеву, город еще не восстановил былую красоту: множество сожженных строений, разрушенных подворий заросло кустарником и бурьяном, поруганные храмы не радовали мрежним благолепием.
Вот и конец нашего пути, — сказал Стодол Олексе, переводившему удивленные глаза с города на широкую днепровскую речную гладь. — Видишь те купола — то собор Святой Софии, — продолжал боярин. — Там и гора, дворцы киевских именитых людей, палаты княжеские. Они еще от времен великого князя Владимира, крестившего языческую Русь… А эвон перевоз. Сейчас переправимся на тот берег и немедля подадимся в лавру — бить челом игумену и всей монастырской братии, дабы помогли сломить упорство лекаря Авраама… Нам, Олекса, домой, в Москву, поспешать надобно, княжеская хворь не ждет.
Гридин с боярином согласен: князь Даниил сдал, редкие сутки болезнь не прихватывает его. Но Олекса молод, и мысли его далеки от болезней, он о домашнем думает, Марьюшку вспоминает, Дарью. Конец недели, и она, верно, завела тесто на пироги, завтра, в воскресный день, с пылу с жару, горячие на торг понесет…
Конские копыта простучали по наведенному мосту, протарахтели колеса телег. Вниз, к пристани, спускался важный ордынец в сопровождении нескольких татар. Сто дол не намеревался уступать дорогу, да увидел на халате ордынца ханскую медную пластину: не покорившийся ей считался ханским ослушником и приговаривался к смерти. Боярин поднялся в стременах, повернулся к гридням:
Посторонитесь!
Проехали ордынцы, а московиты продолжили свой путь. Спустя некоторое время кто-то из гридней обронил:
В сабли бы их.
Стодол сердито прикрикнул:
Того ли ради в Киев явился? Еще, может, доведется удаль выказать, Аника-воин.
Вот ремесленный и торговый Подол: пустынные улицы, редко ударяли молоты кузнецов.
Стодола такая тишина удивила:
Отроком довелось мне увидеть Киев, когда на Подоле от звона железа уши закладывало, а в многолюдстве конь с трудом дорогу прокладывал. — И протянул печально: — Эвон, как Русь разорили!
Оставшуюся дорогу боярин промолчал, да и лавра показалась…
* * *
А Даниил, княже, не жилец, — хихикнул боярин Ерема.
Они ехали на княжескую тоню, что в верховьях Клязьмы. Дорога шла берегом. Местами лес подступал близко к реке. Казалось, еще немного — и деревья ступят в воду.
Князь Андрей Александрович брови поднял:
Что так?
Грудная болезнь душит Даниила. Стодола в Киев за лекарем отправил.
То алчность задушила Даниила. Переяславлем подавился…
Изба на рыбацкой тоне вросла в землю. На шесте сеть развешана, ладья носом в песок зарылась. Завидев князя, рыбаки пошли навстречу. Андрей Александрович спросил:
Отчего невод не заводите?
Только вытащили, княже.
Ну?
Не больно.
Что так?
Видать, залегла. Перед дождем…
Великий князь и боярин вернулись во Владимир после того, как рыбаки во второй раз вытянули пустой невод.
Неудача на рыбалке не огорчила князя. В тот день его не покидало хорошее настроение. Часто возвращался к сказанному Еремой. Случится, умрет Даниил, и по старшинству и по положению великий князь заберет себе Переяславскую землю. Юрию хватит одной Москвы, и пусть благодарит, что он, князь Андрей, помог Москве сохранить Коломну…
В сознании промелькнуло: умер Дмитрий, не станет Даниила, и лишь он, Андрей, останется из братьев.
Скользнула мысль — и нет ее. Что от того князю Андрею? Недружно жили, а когда отец по княжествам их рассадил, еще большая вражда обуяла братьев, будто и не Невского они дети. Родная кровь не трогает жалостью сердце великого князя Владимирского. За вечерней трапезой пил много вина, но хмель не брал. Князь Андрей все выискивал, какие обиды терпел от братьев, себя распалял, но; сколько ни старался, на ум ничего не приходило. Так и спать удалился.
* * *
А наутро, едва открыв глаза, великий князь велел позвать тиуна Елистрата. Пока умывался и расчесывал костяным гребнем жидкие волосы, приковылял тиун, остановился у порога. Надевая рубаху, князь объявил:
Отправляюсь я, Елистрат, к хану, обоз готовь.
Что так?
Сказывал Ерема, Даниил плох. Юрий же молод, а хану решать, кому Переяславль отойдет.
Тиун бороденку потеребил:
Дары сам, княже, отберешь?
Тебе, Елистрат, доверяю, не впервой. Да проследи, чтоб рухлядь молью не была бита, в короба уложена. Ордынцы на дары падкие. Не в очи, в руки заглядывают. Покуда не подмажешь, слова доброго не услышишь.
О-хо-хо, сами по миру ходим, а Орду ублажай, — запричитал Елистрат. — Нет бы на торг идти, гостям иноземным ту рухлядь продать. Так нет же, нехристям отвозим.
Ладно, старик, жадность твоя ведома. В полюдье доберем. Стряпухам накажи — еды нe только в дорогу, но и там, на прожитие, имелось бы. В Сарае деньгу побережем.
Тиун уже выходил, но князь Андрей окликнул его:
Лалы да золото и серебро самолично отберу. Ты же, Елистрат, возьми в скотнице ту броню, что у свеев купили, шлем да бармици. То я хану в дар поднесу.
Ох ты, батенька, — простонал Елистрат, — за ту броню плачено, плачено. Тохта того не стоит.
Может, и так, но хану угождай да угождай. Да гляди, Елистрат, в полюдье без меня отправитесь, все соберите без жалости, и чтоб за прошлое вернули. Смерда коли не поучить, он на шею сядет. За прошлый год сколь недобрали!
У двери тиун столкнулся с Еремой.
Что печален, Елистрат?
Тут, боярин, великого князя послушаешь — заплачешь…
Ерема поклонился князю, спросил с усмешкой:
Чем, княже, Елистрата обидел?
Но Андрей Александрович на то не ответил, сказал:
Готовь гридней, дворецкий, в Орду едем.
Спешно? Уж не Москва ль причина?
Князь Андрей кивнул:
Догадлив, Ерема.
С тобой, княже, привык. Который годок дорогу в Орду топчем. По всему чую, до лета не воротимся…
Уж так…
Вечером того же дня князь Андрей побывал на владычном подворье. В сенях великого князя встретил чернец, проводил в палату. Митрополит уединился в молельной; услышав о приходе князя, вышел.
Здрав будь, владыка. — Князь Андрей низко поклонился. — Побеспокоил тебя, прости.
Садись, великий князь, в ногах правды нет.
Так ли уж? — рассмеялся князь. — Смерды, коли на правеже постоят, умнеют.
Сел в плетеное кресло. Митрополит пригладил седые волосы, подождал, пока князь сам заговорит, с чем явился.
В Орду отъезжаю я, владыка, за благословением к тебе.
Помолчал митрополит Максим, мутными от старости глазами долго смотрел на князя. Наконец промолвил:
Дела великого князя моим умом не понять, но о чем сказать хочу: повременил бы до весны.
Что так, владыка?
Побывал у меня инок из Москвы, слова епископа передал: князь Даниил болен тяжело, как бы не преставился.
То известно. Однако дела великокняжеские не ждут. Не на пир званый еду я.
Митрополит вздохнул, а Андрей Александрович продолжал:
Даниил — брат мой, и то мне ведомо, но дружба с ханом мне дороже. Я хану служу.
Взметнул митрополит белые от седины брови, произнес властно:
Ты не слуга ордынского хана, ты великий князь Владимирский и помнить о том должен.
Поднялся князь Андрей, сказал раздраженно:
Знаю, но и иное помню: власть эта мне ханом дана, и он отнять ее может. Путь мой дальний и опасный. Да и в самой Орде ровно в клубке змеином… Благослови, владыка.
Встал и митрополит, поправил золотой крсст на тощей груди:
Бог с тобой, княже Андрей. Я упредил тебя, поступай, как твое сердце указывает, и пусть Господь бережет тебя…
* * *
Но сосновым плахам Красного крыльца один за другим поднимались бояре и, не задерживаясь в просторных сенях, проходили в гридницу. Торопились, гадая, зачем званы. Ведь неспроста кликал князь. Такое случается, когда есть потребность выслушать боярского совета. На боярах ферязи долгополые, рукавистые, золотой и серебряной нитью шитые, камнями самоцветными украшенные. Входя в гридницу, отнешивали князю поклоны, рассаживались по лавкам вдоль стен. Даниил сидел в высоком кресле, седой, борода стрижена коротко, а лик бледный: накануне прихватило его, едва отдышался. Горящими глазами смотрел иа входивших бояр. Вот они, его опора, товарищи боевые. Хоть и годы у каждого немалые, а любой еще в теле и саблю в руках удержит.
Когда бояре собрались, Даниил промолвил с сожалением:
Жаль, нет Стодола. Ожидаю его возвращения с великим нетерпением.
Повернулся к стоявшему у княжьего кресла отроку, велел:
Зови старших княжичей, Юрия и Ивана.
Устало закрыл глаза, подумал: «Эк вытрепала меня хворь».
Бояре перешептывались, блуждали очами по стенам гридницы, где были развешаны княжьи охотничьи трофеи. Каждый из бояр мог бы с точностью сказать, где убит вот тот лось, чьи рога висят в простенке меж окон, или тот ярый зубр, голова которого возле, — они с князем Даниилом повалили его в дальнем лесу, за Дмитровом, — либо тот клыкастый вепрь, чья голова красуется над княжеским креслом…
Вошли княжичи, поклонились боярам, по истоптанному ковру приблизились к отцу, поцеловали его жилистую руку. Даниил, указав им на кресла рядом с собой, спросил:
Поди, не догадываетесь, зачем званы?
И был его вопрос не только к сыновьям, но и ко всем.
Значит, дело важное, коли собрал, — хором заговорили бояре. — По-пустому не покликал бы.
Даниил печально усмехнулся:
Да уж серьезней нет, — и ласково посмотрел на сыновей.
Вот они, его дети Юрий и Иван. Кто они для княжества Московского будут — надежда его или позор, каким стали они с братом Андреем для отца, Александра Ярославича Невского? Жаль, поздно он, Даниил, о том задумался. И, остановив взгляд на Юрии, князь сказал:
Сколь раз говаривал я, жизненная дорога человека ухабиста, но она имеет конец. Подходит к концу и моя, а чтоб не оборвалась она для вас нежданно, хочу наказ оставить,
В гридницу неожиданно вступили переяславский посадник Игнат с боярином Силой, усталые, запыленные. Отвесили князю низкий поклон. Даниил посветлел лицом:
Спасибо, переяславцы, что откликнулись на мой зов.
Прости, княжс, задержались в дороге.
Не с подворья же московского. Хотел, чтоб вы, переяславцы, меня тоже выслушали и всем боярам слова мои передали. Садитесь, товарищи мои, бояре переяславские.
Тихо в гриднице, разве что скрипнет лавка под чьим-нибудь грузным телом да с княжьего двора донесется шум. Скорбны боярские лица: никто не ждал такого разговора, — а князь продолжал:
Какие слова я сказывал, не впервой от меня выслушивать, и вам, сыновья, говорил не единожды. Песок часов моих пересыпался, настала пора изъясниться, чтобы все знали, чего я жду от сыновей своих. Воля моя, как им княжить.
Даниил медленно закрыл глаза, долго молчал. Но вот он оторвался от раздумий:
Московскому и Переяславскому княжествам едиными быть, не дробить. Юрию княжить, Ивану удела себе не требовать. Порвете княжество, то к добру не приведет. Решайте, сыновья мои, все сообща, без обид, я о Москве мыслю. Вы, бояре, уразумели, о чем реку?
Слышим, княже, как не слышать.
Слова твои, Даниил Александрович, от разума, нам ли в них сомневаться?
Чай, не забыли вы, други мои, каким Московское княжество было, когда меня отец на него посадил? Корзном накрыть — и весь сказ. А у дружинников мечи ржавые, копья тупые, колчаны пустые и вместо брони кафтаны. Да и какая дружина, едва ли полсотни гридней. Ныне молодцы на подбор, что в Москве, что в Переяславле. Оружие — сабли легкие, копья острые, у лучников стрел вдосталь, воины в броне. Поди, помните, как недругов на Оке били, за Коломну сражались? И татары не спасли князя Рязанского. А отчего? От единства нашего! В кулак собрались.
Ужели, отец, мы по-иному мыслим? — поднял брови Юрий.
Верю, сыне, однако конь о четырех ногах, да спотыкается.
Тут княжич Иван голос подал, и была в нем печаль:
Скорбно нам было слушать гебя, отец, когда повел ты разговор о конце жизни. Живи долго. А наказ твой мы не нарушим, бремя власти на двоих делить станем. Верно, Юрий?
Юрий кивнул согласно.
Князь Даниил ласково посмотрел на меньшего сына:
Мудрость в словах твоих, Иван. Коли так, быть ладу меж вами, братьями. Когда же случится размолвка, не решайте спор сгоряча, дайте остыть страсти. Злоба не к добру… О чем еще мои слова? Уделу Московскому расти, шириться. Я то предвижу. Отчего, спросите? Ныне ответить не смогу, но чую — истину глаголю.
Опустились сыновья на колени. Даниил положил ладони им на головы:
Когда смерть примет меня, унынию не предавайтесь: живой о живом думает. Помните, ничто не делает человека бессмертным. Княжить по разуму старайтесь, чего не всем и не всегда доводилось. Я ведь знаю грехи свои и буду просить у Всевышнего прощения…
Расходились бояре, покидали гридницу потупясь. Каждый из них не один десяток лет служил князю Даниилу, настала пора прощаться…
Последними вышли сыновья. Глядя им вслед, Даниил подумал: «Лишь бы не растрясли, что нажито, удержали и приумножили…»
* * *
С рождения человек обречен на страдания. И какой бы безоблачной ни была жизнь, страданий — больших ли, малых — ему не миновать.
В своей не такой уж долгой жизни Олекса вдоволь нагляделся на людское горе. В детстве, когда ходили со старцем Фомой по Руси, говорил ему гусляр:
«Великие испытания посланы Господом на нашу землю».
Олекса спрашивал: отчего Бог гневен на Русь, ведь народ страдает?
Мудро отвечал старый Фома на совсем не детский вопрос:
«Терпением испытывается люд. Господь за нас страдал».
А Олекса снова донимал:
«Ужели не будет конца терпению?»
«Как у кого, иному хватает до последнего дыхания. Эвон, люд наш, русичи, сколь терпелив…»
Так говорил старый гусляр Фома, не ведая, что минуют века, а терпение у русичей сохранится, все снесут — ложь и обиды. Отчего так? Уж не от тех ли давних времен запас подчас рабского терпения, когда терзали Русь ордынцы, а русские князья исполняли повеления баскаков и целовали ханскую туфлю?
Однако настанет конец терпению — и очнется народ, про- зреет. Так было, когда в справедливом гневе поднялся он и вышел на Куликово поле…
Посольство князя Даниила возвращалось из Киева с успехом: в закрытом возке ехал в Москву знатный лекарь, крещеный иудей Авраам. Иногда он высовывал из оконца лысую голову, прикрытую черной шапочкой, посматривал по сторонам, удивляясь, куда занесла его судьба из горячей Палестины…
Заканчивалось лето, и после Спаса по деревням отмечали спожинки — конец жатвы. Останавливающееся на ночлег посольство угощали молодым пивом, горячим хлебом и пирогами.
Люблю спожинки, — говорил Стодол, — в такую пору люду горе не горе.
И Олекса с ним согласен. Б праздники человек забывается, он не хочет вспоминать огорчения. Но радости и страдания идут бок о бок, наступают будни, суетные, беспокойные, со своими заботами, печалями. Добытое в страду смерд делит на части: на семена, на прокорм скоту, себе на пропитание и отдельно ханскому баскаку и князю в полюдье. Добро, коль урожай радует, а ежели суховеи дуют да солнцепек или дожди хлеба зальют — тогда зимой голод и мор. А такое нередко. Бывало, забредут Олекса с гусляром в деревню, а в ней изб- то всего две-три и ни одного живого человека — кто умер, а иные лучшей доли искать подались…
Торопит Стодол, днем едут с короткими привалами, спешат доставить ученого доктора к князю Даниилу…
* * *
Нежданно нагрянул в Москву князь Федор, племянник смоленского князя Святослава Глебовича. Дядя посадил его в Можайске, и Федор княжил из-под дядиной руки.
Тихий, покорный Федор, прозванный блаженным, всегда поступал, как ему смоленский князь велел, о выделении Можайска в самостоятельный удел даже не помышлял.
День клонился к вечеру, можайцу истопили баню. Молодая дебелая холопка вдоволь похлестала его душистым веником, и он, разомлевший, счастливый, лежал на полке, постанывая от удовольствия. А молодка еще пару поддала, плеснув на раскаленные камни густого кваса.
Федору приятно, будто он дома, в Можайске. На время позабыл, что в гостях у московского князя. Тем часом холопка мыла ему спину, растирала травяным настоем. У девки руки крепкие, — кажется, будто мясо от костей отрывает, но без боли. Князя даже в сон потянуло: кабы не вспомнил, что в Москве, так бы и всхрапнул…
Трапезовали при свечах. Стол обильный, постарались стряпухи: видать, знали, можаец пироги любит.
После мяса и рыбы всякие выставили — кислые и сдобные, защипанные и открытые; тут и кулебяки, и пироги с грибами, с кашей и с капустой, с потрохами и ягодой.
Ел можайский князь, киселями запивал, и лик у него раскраснелся, а Даниил Александрович ему вина, меда хмельного подливал, речи сладкие вел. У дяди Святослава Глебовича Федору никогда такого приема не оказывали.
За столом и сыновья московского князя все отцу поддакивали. Вспомнил Федор, зачем во Владимир путь держал, поплакался: у его жены Аглаи все девки рождаются, а ему бы мальца. Вот и надумал он поклониться митрополиту, пусть владыка помолится, чтоб Бог послал ему, Федору, сына…
Речь как бы невзначай на князя Смоленского перекинулась, и Даниил Александрович спросил:
Тебя, Федор, Святослав все в черном теле держит? Отчего? Эвон, у меня даже отроки в дружине за такой срок в бояре выбиваются, а ты у смоленского князя все на побегушках.
Обидно сказывает Даниил, но истину. Федору себя жаль, даже слезу выдавил. Нет ему воли, подмял дядя, а ежели что-то поперек вымолвить, прогнать с княжества грозится, сапогами топает.
Даниил молвил участливо:
Кабы ты, Федор, от Москвы княжил, разве услышал бы слово дерзкое? А случись смерть твоя, Аглае и дочерям Москва обиду не причинит, кормление сытое даст. Коли же сына заимеешь, то и княжить ему в Можайске.
Так Можайск — вотчина князей Смоленских, разве Святослав Глебович позволит к Москве повернуть? — поднял брови Федор.
А тебе к чему совет с ним держать, ты к Москве льни, она твоя защита. Святославу от Литвы бы увернуться, вон как она оружием бряцает.
Правда в словах твоих, князь Даниил Александрович.
С Москвой тебе быть, князь Федор, с Москвой дорога прямая. Ежели я жив буду, за сына держать тебя стану, умру — вот тебе братья.
И Даниил Александрович повел рукой, указав на Юрия и Ивана. Те заулыбались, а князь Федор расчувствовался, глаза отер:
Ты, князь Даниил Александрович, верно сказал: литовцы к князю Святославу в душу залезают, намедни с подарками приезжали, манили под власть князя Литовского.
Ну?
Склоняется князь Святослав. Слышал, говорил он: «Чем перед татарином спину ломить, лучше литвину поклониться».
А что ты, князь?
Федор вздохнул:
Я под дядей Святославом Глебовичем хожу, в себе не волен, — как он хочет, так тому и быть.
Нет, князь Федор, ежели примет он покровительство литовского князя, тебя с княжества Можайского сгонит. В самый раз тебе руку Москвы принять, навеки сидеть князем Можайским. Не решится Святослав по миру пустить тебя.
Опасаюсь, ну-ка он с дружиной придет.
Думай, Федор, коль не желаешь, чтоб Аглая с девками твоими на паперти стояли. А буде сын у тебя, то и его на нищету обречешь.
Федор моргал растерянно, носом шмыгал.
Не обманешь, князь Даниил Александрович, вступишься ли, когда я под рукой Москвы буду?
Даниил Александрович перекрестился широко:
Видит Бог и братья твои названые Юрий и Иван, крест на том поцелую.
Повеселел Федор:
За ласку твою, князь Даниил Александрович, благодарствую. Коли так, то готов и ряду с вами заключить: не от Смоленска, от Москвы княжить.
Наутро разъехались довольные. Князь Федор заверил: он-де московского князя за отца чтит, а Даниил Александрович обещая быть ему защитой, когда Можайск от Смоленского княжества к Москве отойдет.
* * *
Болезнь давала о себе знать все чаще. Даниил считал ее Божьей карой и спрашивал, в чем его вина, за что Господь наказывает?
Ответа не находил…
В последнее время князь задумывался над словами «грех», «зло». В Ветхом Завете читал: «Горе тем, которые зло называют добром и добро злом, тьму почитают светом и свет тьмою, горькое почитают сладким и сладкое горьким!»
Будто такое за ним не водилось. В деяниях? В деяниях — да. Но и тогда Даниил находил им оправдание: не для себя творил, о княжестве радел, мечтал Москву над всеми городами видеть. Настанет время, случится такое, и тогда кто его, Даниила, осудит, бросит в него камень?
И оправдание, легко найденное им, успокаивало душу. Нередко свои действия он соразмерял с поведением брата. Нет, он, Даниил, в усобице не водил ордынцев на Русь и не повинен в кровопролитии, как Андрей, его не упрекнут в том, что учинили татары над соотечественниками. А внутренний голос шептал: «Всяк за свои вины ответ понесет».
После приступа болезни, когда удушье одолевало и кидало в беспамятство, Даниил приходил в себя медленно, долго чувствовал усталость, и тогда являлась к нему мысль отрешиться от мирской жизни, принять схиму. Ждал Стодола с лекарем. Коли Господу угодно, вернет лекарь Даниилу прежнее здоровье, и он повременит с пострижением. Говорят, отец, Александр Ярославич, схиму принял при последнем дыхании.
Отец! При мысли о нем наваливалась на Даниила тихая грусть. Ведь он мало знал отца, больше понаслышке. Невскому было не до детей, жизнь прожил в делах государственных, заботами одолеваемый. Враги отовсюду к Новгороду подбирались: свей, немцы, татары грозились… Да и в самом Новгороде недруги не переводились. Господин Великий Новгород бил наотмашь, подчас и сам не мог ответить: за что? А потом одумается либо опасность почует, прощения просит. И Невского эта чаша не миновала. Даниил того не помнит, его в ту пору на свете не было, но Стодол хоть и мальцом на вече шнырял, а запомнил, как люд обиды сбои Александру Ярославичу выкрикивал, с княжения сгонял. Когда же враги снова начали угрожать городу, вспомнили о Невском, явились послы новгородские на поклон к Александру Ярославичу…
Думая об отце, князь Даниил вспомнил братьев. Выделяя им уделы, Невский, поди, и не мыслил, какие распри меж ними вспыхнут и станут они не защитниками, а разорителями Русской земли.
Об отце помыслил и в какой раз во сне его увидел, молодого, красивого, в броне, на коне. Въезжает он н город, а новгородцы толпятся, приветствуют. Но взгляд Невского не на народ, его, Даниила, высматривает. Увидел, с седла склонился, подхватил. Даниилка маленький, дитя еще, радуется. Отец сажает его впереди себя, прижимает и говорит: «Я, Даниилушка, тебя рано от себя отринул, но настала пора нам вместе быть».
Пробудился Даниил Александрович с мыслью: видно, призывает его отец с отчетом, как жизнь прожил. И страшно Даниилу: отцовского суда он опасается больше, чем Божьего. Господь милостив, а отец будет судить той мерой, какой сам жил…
Время неумолимо, и ничто над ним не властно. Господь сотворил мир и вдохнул жизнь во все сущее, он волен в ней и каждому отвел свое время.
Человек не ведает, где и когда остановится колесница его жизни, то известно одному Богу. Но Господь безмолвствует, предоставив человеку время спасать свою душу добрыми делами. Однако человеку присуще забывать о том. Нередко суета жизни, сиюминутная благодать затмевает разум, а роскошь порождает пороки, зло торжествует, и гибнет человеческая душа.
В старости, будто от глубокого сна очнется человек, прозреет, и его первые слова — к Богу, прощения молит. Но почему в молодости позабыл заповеди?
Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, если рука твоя в силе сделать это…
Не замышляй против ближнего своего зла, когда он без опасения живет с тобою…
Не ссорься с человеком без причины, если он не сделал зла тебе…
Не будь грабителем бедного, потому что он беден, и не притесняй несчастного у ворот…
Не делай зла, и тебя не постигнет зло…
Забыл человек, а должен помнить:
«И да воздаст Господь каждому по правде его и по истине его…»
* * *
На восьмой день, покинув Киев, посольство подъезжало к Москве. На беду, разыгралось ненастье, зарядили дожди, и дорога сделалась малопроезжей. У возка, в котором везли ученого доктора, дважды рассыпалось колесо. Покуда искали кузнеца, теряли время. Стодол бранился: коней гнали, торопились, а тут на тебе, последние версты едва плелись.
Боярин послал вперед Олексу — упредить, что завтра посольство будет в Москве и что везут они лекаря…
Сокращая путь, пробирался гридин лесными тропами, коня не жалел, гнал. Одежда на Олексе насквозь промокла, сделалась тяжелой, а сырые ветки больно хлестали по лицу. С деревьев падали крупные капли, а жизнь в лесу будто замерла, редко птица вскрикнет. От горячего конского тела шел пар, но Олекса не давал лошади передохнуть.
Вот лес закончился, и гридин выбрался на широкий луг. Справа от него изогнулась Москва-река, а впереди Олекса увидел город, дома, избы, Кремль на холме, церкви, палаты княжеские и боярские. Звонили колокола. Гридин насторожился. Колокольный звон был редкий и печальный. Олекса пустил коня в рысь. Вскоре он въехал в открытые ворота Земляного города. Караульный из гридней узнал его, промолвил:
— Поздно, нет князя Даниила.
Олекса заплакал. Слезы катились по мокрому лицу, но он не замечал этого…
Было лето шесть тысяч восемьсот одиннадцатое, а от Рождества Христова — одна тысяча триста третье.
* * *
Через год возвратился из Орды великий князь Андрей Александрович, так и не получив ярлык на Переяславское княжество. Тохта прислал послов с грамотой, и в ней великий хан писал, чтобы удельные князья жили в мире и владели теми землями, какие имеют.
Собрались князья в Переяславле, приехал и владыка. Митрополит Максим прочитал на съезде ханский ярлык, призвал князей к разуму.
Вскоре великий князь Владимирский Андрей Александрович отправился в Городец. Никто не знал, что потянуло его в город, где в пору юности он начинал княжить…
Забившись в угол громоздкой колымаги, обтянутой мягкой кожей, великий князь Андрей, закрыв глаза, задумался.
Не заметил, как жизнь промчалась, и все в суете, тревогах. Брата Дмитрия вспомнил, долгую тяжбу с ним за великое княжение Владимирское. Одолел его, а пришло ли облегчение, удовлетворение? Ох, нет!..
Ездовой с передней упряжки зашумел:
— Го-ро-де-ец!
Андрей выглянул в оконце. Увидел колокольню и башни, стены бревенчатые и хоромы. Вздохнул облегченно…
Здесь, в Городце, — минул всего год после смерти московского князя Даниила — великий князь Владимирский Андрей Александрович и смерть принял…
Умирал тяжко. Знал, суд Всевышнего предстоит. Дышал с трудом. Грех многолетний давил. Очи предсмертной дымкой затягивало. Ужели эти пожарища по его, Андрея, вине? Крики ордынцев и плач земли Русской…
И тогда в последних вздохах спросил мысленно князь Андрей:
Простишь ли ты, Дмитрий, меня, перед Господом стоящего?
* * *
Господи, будет ли на Руси покой?
Смерть примирила сыновей Александра Невского. Но не успели улечься распри, как внуки и племянники Александра Ярославича повели кровавую войну. Московский князь Юрий Данилович начал тяжбу с тверским князем Михаилом Ярославичем за великий стол. В нее втянули ордынского хана. Лишь князь Московский Иван Данилович по прозвищу Калита, внук Невского, начал собирать удельные княжества вокруг Москвы…
Уходят в историю годы. При Иване Третьем Россия сбросила ордынское иго…
Близилось царствование Ивана Грозного. Московская Русь шагнет за Каменный пояс, Уральский хребет. Русь обретет имя государства Российского.
