XXXVII. НА ГУЛЯНКАХ
Один хвастает бессчётной золотой казной,
Другой хвастает силой молодецкою,
Который хвастает добрым конём,
Который хвастает славным отечеством,
Умный хвастает старым батюшком,
Безумный хвастает молодой женой…
Господин Великий Новгород шумел весёлым шумом. Была весна, то горячее время, когда грузились караваны и на Киев, и на Царьград, и к готам, и в Доню, и к немцам ганзейским, и к болгарам на Волгу, и на Поморье, в Винету славную, и поджидали гостей из-за моря. Вставали до солнышка — и до полдён и на Волхове, и в амбарах, и на судах работа кипела; в полдни хорошо заправлялись, выпивали и отдыхали, а затем, вскочив и умывшись холодной водичкой, пили брагу пенную и снова работали дотемна — с шутками, хохотом и песнями… А вечером начиналась гульба «в останнышки», перед долгой разлукой, шумные братчины с драками, из молодечества, на палках и, по новгородскому обычаю, с великим хвастовством.
— А ну, во здравие дорогого гостя!.. — закричал седой Войко, подымая чашу.
— Во здравие… — загремела застолица весело. — Чашники, не дремать!
И все шумно пили здоровье гостя урманского Гаральда Гаарфагера, только что первым прибывшего в Новгород из-за моря. В прошлом году доверенный его накупил тут таких золотошвейных тканей, каких в Норвегии и не видывали. Гаарфагер бойко и с большим барышом расторговался ими и на этот год, нагрузив свои шнеки оружием и сукнами фландрскими, сам приехал закупить все нужное…
— Нет, а что ни говори, братцы, а как помер наш Садкё, ослабел точно Новгород… Богатырь был!..
— Что говорить!.. Садкё — Садкё, одно слово… — раздалось со всех сторон. — Ну, да и сейчас Господин Великий Новгород лицом в грязь не ударит… Ежели мы и уступаем немцам в торговле с Западом, зато весь Восток в наших руках. Где, окромя Новгорода, ты мехов хороших достанешь? А кожа опять?.. А конопля?.. А лён? А воск? А мёд? Нет, с Новгородом тоже, брат, не шути: он за себя постоит!.. За Пермь, за бугры уже наши молодцы повольники ходят, за Обь, на Ледяное море…
— Охальничать многие в торговле стали, вот что не хорошо, похаб творить… А это не больно хвалят… Вон Гюрята продал воск гостю из Брюги да для весу в бочки камней наклал!..
Взорвался хохот.
— Не зевай!.. Здесь тебе не Брюги…
— Зри в три… На то торговля!..
— А ентот, немец-то из Кашля, вот глаза вытаращил, чай, дома, как увидел, что кож ему прелых всучили! Ха-ха-ха…
— Ну, и они тоже не очень зевают, твои немцы-то. Что, мы не понимаем, что ли, почему они к себе нас не больно пускают?.. Боятся, что Русь все высмотрит, всему научится и тогда без их обходиться будет…
— Ну, и мы не лыком шиты!.. Грамоте их тоже во как выучим, что ай люли!..
— Ни хрена: пущай обучаются новогородской премудрости!..
— Это было в тот год, как мор у нас был, а я в славный Волин гостить ходил… — рассказывал дружкам старый уже Свирько. — Ах, ну и город!.. Куды нашему Новгороду!.. Вы то время, чай, и не помните… Беднота это кору берёзовую ела, падаль, мертвецов вырывала, а помирали прямо сотнями — псы поедать тела по улицам не поспевали. Потом живых людей поедать стали… А грабёж шёл по городу такой — уму помраченье… А тут на горе и загорись ещё в Плотницком конце: одни — тушить, другие грабить, как полагается. И как раз о ту пору и подошёл я на своих судах к мосту на Волхове…
— Господин Гаральд Гаарфагер, гость урманский, пьёт на здравие славных гостей новгородских, — провозгласил кто-то.
Зашумели, закричали, схватив чаши, а Гаральд Гаарфагер, с чашей в руках и с улыбкой на умном, энергичном лице, раскланивался во все стороны…
— …тогда и послал нас Новгород послами от себя да от смольнян в Любек, — степенно рассказывал грузный, весь белый старик, в дорогом кафтане и с белой бородой на два посада, — а из Любека на Готскый берег, утверживати мир, а разлюбье на сторону отверечи, которое было межи немцы и смольняны: а за тех страдал Рулф из Кашля и Тумаш Михайлыч из Волина, абы добросердье меж их было и чтобы правды держали… Да, беда, оже разбой межи немьцы и Русью начнётся! Всё надо было так наладить, абы мир не раздрушен был, абы немчицу любо было.
— Нет, а вы послушайте, братцы, какую сказку нам по осени бременцы тут рассказывали!.. — слышалось в другом конце стола. — Ну и сказка!..
— А расскажи… Слушай, ребята, сказку немецкую!..
— Ну, вот… — расправив усы висячие и отхлебнув из чаши медку, начал худой, с весёлыми глазами гость. — Жил-был старик со старухой у самого синего моря. Жили они в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года: старик ловил неводом рыбу, а старуха своими делами бабьими занималась… И вот раз закинул старик в море невод — пришёл невод с одною тиной… В другой раз закинул он невод — пришёл невод с травою морскою… Закинул он в третий раз невод — пришёл невод с рыбкой золотою. И возговорит вдруг золотая рыбка, голосом молвит человечьим: «Отпусти меня, старче, в море — дорогой дам за себя я выкуп, откуплюсь чем только пожелаешь!..» Старик ей смеётся, отвечает: «Никакого выкупа мне не надо — ступай себе в море, гуляй там себе на просторе…» Вот…
— Дак какая же это немецкая сказка?! — раздался с другого конца подгулявший голос. — У нас в Пскове бабы её ребятишкам рассказывают по вечерам… Немец от наших слышал, а тебе за свою рассказал…
— Ври больше!.. Псков… Вы там шти лаптем хлебаете, а не то что сказки выдумывать…
— Постой, погоди… Пущай пскович расскажет, что там дальше было, вот мы и увидим от кого сказка пошла…
— И рассказывать нечего: у нас всякий парнишка её знает… — отозвался пскович, немножко заплетаясь языком. — Сперва баба у старика корыто потребовала, потом избу новую, а потом в боярыни захотела, потом, дальше — больше, владычицей морской быть вздумала — известно, бабы, они разве что понимают? И наконец того, и кончилось тем, что тая самая золотая рыбка отобрала у неё, у свиньи, все обратно, и осталась баба ни с чем…
— Правильно!.. — стукнул жилистым кулаком по столу худой с висячими усами. — А немцы мне за свою выдавали. Ты гляди, до чего, братец мой, народ хитёр: сказку и ту у нас упереть норовит! А?
Но тут под окнами грянула весёлая плясовая гудьба — гусли, сопели, свистели и бубны.
— Скоморохи, братцы, пришли!..
— Волоки их сюды, весёлых молодцов!.. Пущай урманин поглядит наших скоморохов…
С весёлым гвалтом ворвалась в ярко освещённый покой толпа пёстрых, хохочущих скоморохов. Они толкали один другого, нарочно падали, орали что-то несуразно-весёлое, дрались и раскланивались в пояс с тороватыми гостями.
— А ну, молодцы, покажите нам действо какое из жизни!..
— Можно… Сейчас, гость дорогой… Сейчас мы покажем вам действо про богатого гостя Терентьища — как скоморохи, весёлые молодцы, жену его вылечили. Завещание пишите скорее, а то со смеху ещё помрёте.
— Валяй, валяй!.. Не твоя забота.
— Дать им всем по чарке, чтобы веселей играли!
— Вот спасибо, боярин тороватый!.. Во здравие твоё, и водимой твоей, и детушек, и козы рогатой, и медведя мохнатого…
Ещё немного весёлой суеты, прибауток присоленных, шутливых драк — и снова ударили скоморохи в гусли, бубны и сопели. Потягивая винцо и меды из чаш, гости оборотились к скоморохам, и те завели весёлую игру.
Богатый гость Терентьище был уже в пожилых летах, а жена его была молода и пригожа. И вот раз она страшно раскапризничалась:
Разыгрался недуг в голове,
Расходился утин во хребте,
Распошел недуг по сердцу!..
И требует бабёнка, чтобы шёл Терентьище знахарей искать.
Он жены-то своей слушался,
Он жену-то во любви держал.
Но вместо знахарей повстречал он скоморохов, а
Скоморохи люди вежливые,
Скоморохи-то очестливые.
Взялись они вылечить бабу. По их указанию, захватив с собой добрую дубинку, влез Терентьище в мешок. Они понесли гостя в дом его и сказали бабе, что вот принесли они ей поклон от Терентьища: они нашли его мёртвого, и его уже вороны клюют. Баба обрадовалась и попросила их на радостях про старого мужа песенку спеть. Они уселись на лавке, заиграли в гусельки и запели песенку, приглашая ею Терентьище вылезть из мешка. Он выскочил с дубинкою и выгнал от жены из-за занавеса недуг, который выскочил в окно и чуть головы не сломал. А на месте оставил он одёжу и деньги…
В просторном жарком покое всё тряслось от весёлого грохота. Один из скоморохов с шапкой в руке обходил гостей, и те, не жалея, бросали ему и ногаты, и куны, и резани. И стоит, прах их побери, распотешили!.. И весело ударила опять гудьба в честь тороватых гостей.
И вдруг двери с треском распахнулись и в покой, подбоченясь, не снимая шапки, вошёл всему городу известный и всему городу надоевший Васька Буслаев, молодой парень знатного рода и богач, со своими ярыгами, гуляками. Гости понахмурились.
— Званому гостю хлеб да соль, а незваному гостю и места нет… — громко сказал сердитый Воята.
И на всякий случай пощупал за голенищем нож. Румяный, дерзкий Васька, проводивший все своё время на весёлой улице Рогатице, во главе пьяной шайки своей, дерзко расхохотался.
— А ты бы, Воята, лучше гостей-то чашей доброго вина чествовал!.. — крикнул он, бахвалясь. — По обычаю стариковскому… Ваське супротивничать не всегда гоже. Не огонь творит разжжение железу, как говорится, а мешное вздымание… А, молодцы, так ли я говорю? — обратился он к своим коромольникам.
Это были те гулящие люди, ребята неразлучные, безумцы, которые при случае составляли силу всякой партии, всякого заговора и, поддерживаемые соперничающими боярами-богатеями, чинили разбой, грабежи и голки. Они в смутах не теряли ничего, кроме ребра или головы, но зато выиграть всегда могли многое…
Началась словесная перепалка, и очень скоро закипел среди звона и грохота опрокидываемых столов и скамей горячий кулачный бой…
Также пировали и буянили и на судах по Волхову, и по берегам, и во всех концах, и много пьяных тел валялось в пыли горластых улиц… А в окрестных деревнях, чествуя весну, веселилась молодёжь. Хотя земля у новгородцев была бедная, елох, да камни, да вода, но смерды всё же не все уходили от рольи своей и ковыряли её жалким ралом, и проклинали долю свою горькую. А которые на юг перебирались, в степи хлебородные… Но весна и на елохе весна. И в то время как над тёмной и влажной землёй зажигались первые звёзды и заводили над тёмными долками и удольями влюблённые слуки свои, хороводы, меж сел, на выгонах, собиралась молодёжь и дружно пела песни весенние:
А мы просо сеяли, сеяли…
Ой, Дид Ладо, сеяли, сеяли!..
И бойко отвечал им другой хор:
А мы просо вытопчем, вытопчем…
Ой, Дид Ладо, вытопчем, вытопчем!
И спрашивали первые:
А чем же вам вытоптать, вытоптать?
Ой, Дид Ладо, вытоптать, вытоптать!
И шла в сиреневых сумерках весёлая перекличка молодых голосов.
А мы коней выпустим, выпустим!
А мы коней переймём, переймём!
А чем же вам перенять, перенять?
Шёлковым поводом, поводом…
А мы коней выкупим, выкупим…
А чем же вам выкупить, выкупить?
А мы дадим двести кун, двести кун.
Не надо нам тысячи, тысячи.
А что же вам надобно, надобно?
Надобно нам девицу, девицу.
А нашего полка убыло, убыло…
А нашего прибыло, прибыло…
Вся земля Новгородская стонала весельем.
