Погост — ненастоящий град. Так, крепостица малая. Да и то стены не срубные, с заборолами и башнями-стрельнями, а простой частокол. Высокий, правда, из цельных стволов. Над частоколом возвышается единственная вежа. С нее дозор глядит во все стороны — не идут ли откуда дурные люди грабить княжье добро.

Погост для того и существует, чтоб собирать и хранить оное добро до приезда княжьей дружины. Всю осень местное племенное княжьё свозит сюда положенную дань — меха, кожу, мед, воск, кость. Тиуны-емцы ведут подробные записи: кто, что и сколько. Полсотни кметей стерегут. Окрестные смерды в селах, приписанных к погосту, кормят их, держат конный табун для княжих мужей, а при нужде также берут в руки оружие.

Таких погостов в Ростовской земле не меньше ста. Приписанных к Ярославлю и Белоозеру — половина того. Объехать все за зиму — значит в каждом пробыть не больше двух дней. А еще долгие лесные дороги, тягучие зимние сумерки, стужа, метели, уставшие кони. Можно поступить умнее и разделить дружину пополам. Тогда и для отдыха людей будет время. Но все равно небольшое. Полюдье — тяжкий труд. Много пота утирает дружина в полюдье.

Вдоль Шексны, выходящей из Белого озера, места совсем глухие. Летом здесь реки, ручьи, протоки, топи и тучи въедливой лесной мошки. Не пройти. В само Белое озеро, говорят, текут три сотни и еще полста рек. Жито здесь сеять — пустое дело. Зато такой вкусной рыбы, как выловленной в Шексне и Белом озере, нигде нет. И живет этот край сплошь рыбной ловлей и битьем ценного зверя, коего в этих местах тоже обилие.

Несда быстро привык к размеренной езде от погоста к погосту. Северный день зимой так короток, что не успеешь прозеваться — уже снова темно. А в темноте лучше и быстрее родятся думы. Воевода требовал от него немногого: переносить на другую берёсту записи тиуна-емца, замечать ошибки в подсчетах, затем вслед за боярином сверять со списками то, что грузили на возы. Если в записях значатся 34 бочки меда, 60 кругов воска, 16 медвежьих полстей, 75 шкур бобра, 36 чернобурых лисиц, 25 соболей, 54 куницы, а из хранилищ доставали 31 бочку, 14 полстей, 65 бобров, не досчитывались также лисиц, соболей и прочего — тиуна трясли до тех пор, пока не образовывалось нужное количество. Иногда вверх головой трясли, иногда вниз, подвешенным за ногу. И уж как он это количество добывал — со смердов ли посылал драть, жену ли отправлял вынуть из скрыни или снимал с себя, — воеводу не заботило. Цифирь татьбы не любит и всегда на нее укажет.

Пересчитанное добро под охраной погостных кметей повозом шло в Ярославль или Белоозеро — куда ближе. Там всю зиму строили лодьи, шили паруса для сплава дани к Киеву.

На земле вокруг Белоозера сидит народ, именуемый весью. Несда, знавший язык ростовских мерян, здешней речи не понимал. В Ростов иногда приходили люди из племени мурома, их свистящую молвь он тоже не разбирал. А дальше на восход жила черемиса, тоже говорившая по-своему. И все это разноязычие давало дань Руси. Как византийским ромеям платят дань многие яз ыки, живущие в пределах Империи. Русь тоже когда-нибудь станет… еще больше, чем сейчас. Греки кичатся тем, что владеют почти половиной мира. Да и Русь считают едва не окраиной Империи. Правда, от этой половины мира уже три века отгрызают куски магометаны. Кто знает, что останется от Византии еще через три столетия?

Русь тоже грызут — степняки, ляхи. Но на полночь у нее — обилие скудно заселенных земель. Несде снова вспомнился горячий шепот княжича Мономаха про суровый дух и стольный град на севере. А еще слова попа Тарасия про звериную Русь. Когда приспеет нужда, Русь укроется здесь, в лесах, снегах и топях. Ромеям же укрываться негде. В то, что такая потребность когда-либо настанет для греков, Несда верил и не верил. Сам ее придумал и сам же в ней сомневался. Не сомневался в другом: Бог почтил Русь, прославил и превознес. Дал ей обилье всего — рыбы и зверья, меда и птицы, рек и лесов. Главное же — не ограничил в землях. На полночь и на восход ей открыты пути. Новгородские даньщики могут немало рассказать про эти пути.

Размышления прервал воевода, зашедший в клеть. Несда хотел прикрыть рукой написанное, но боярин взял берёсту, поднес к свету.

— Вот народы, дающие дань Руси, — прочел он. — Меря, весь, мурома, чудь, черемиса, мордва, печора, литва, зимигола, пермь. Все они говорят на своих языках…

Боярин сел на лавку, не выпуская бересту из рук.

— Что это? — с интересом спросил он.

Несда, покрасневший во время чтения, встал и растерянно пробормотал:

— Народы, дающие дань…

— Я спросил, для чего ты это записал, — перебил воевода.

— Просто… захотелось. — Несда уколол руку острым писалом и вдруг выпалил: — Велика и обильна Русь, а прочности в ней нет. Что скрепляет народы? Слово, речь единая и единая память. Ничего того нет в земле Русской. Слово Христово в городах лишь хранят, да и то не во всех. В Киеве записанные сказания о старине одно говорят, в Новгороде другое, только про свое пишут…

Он задохнулся и умолк. Молчал и воевода, уперевши взгляд в отрока. Затем вновь посмотрел в бересту.

— Здесь не все названы. Дань Руси дают еще ямь, корсь, норома, ливь. Эти тоже говорят на своей молви. Впиши их.

Боярин поднялся, положил бересту на стол и тихо вышел из клети. За дверью, прислонясь к стене, перекрестился. «Господи, дай сему отроку силу разума и твердость намерений…»

Это был последний погост, самый дальний, на озере Лача. За озером — предел Белозерской земли, далее простерлись новгородские владения. С погоста дружина возвращалась вместе с повозом, лишь немного опередив его. В Киеве в это время сходил последний снег, а здесь зима еще бросалась в лицо метелями, еще лед на реках был прочнее деревянных мостов. Однако и тут дыхание весны уже слышалось — птицы пели иначе, чем зимой, и сердце в груди радовалось непонятно чему.

Едва дружина ступила во врата Белозерского града, Несда почуял беду. Он научился чувствовать волнение в городском воздухе с привкусом крови после мятежа в Киеве, после смуты в Новгороде, после Мстиславовой расправы над киевским людом. Стал различать знаки беды: давящая, будто с неба, и почти звенящая тишина поверх обычных звуков, обезлюдевшие улицы, редкие прохожие, прячущие глаза.

Навстречу воеводе выехал со своего двора белозерский посадник Добронег. Его сопровождали два десятка кметей, до зубов вооруженных.

— Плохие вести, боярин, — объявил посадник после приветствия. — Пришли волхвы из Ярославля, а с ними до трех сотен оружных смердов. Волховники подняли их на мятеж. Они шли по погостам, убивали и разоряли дворы. Два повоза с данью пограблены.

— Отчего случился мятеж? — поднял бровь воевода.

— Голодно людям, вот и верят волхвам. А те рады обманывать.

— Где теперь они?

— Ушли к капищу в лес. Тебе и твоей дружине нужен отдых, боярин. На княжьем дворе все готово для вас. Я велел закрыть город, никто из мятежников впредь не проникнет сюда.

— Добро, — молвил воевода.

Последний раз в Белоозере видели князя лет полста назад — заходил сюда мимоездом великий каган Ярослав. При нем и поставили княж двор. С тех пор там сидел огнищанин и правил хозяйство: следил за посельскими тиунами, чтоб не воровали, считал гривны и скот, пил мед и соседски бранился с посадником. А князя не чаял увидеть.

Теперешнего огнищанина звали Буней. Зимним наездам княжьих даньщиков он бывал и рад и не рад. С одной стороны, это вести из Киева и Чернигова, пиры и ловы, буйное веселье дружины посреди глухой белозерской скуки. С другой, голова кругом от хлопот после здешней медвежьей спячки: княжья дружина на дворе — вовсе не подарок. Сотня кметей за седмицу съедает столько, сколько белозерские смерды дают князю в четверть года. Холопки потом ходят брюхатые, прячут лукавые глаза. И не только на княжьем дворе, не только среди челяди — по всему граду приплод считают. Словом, от убытков и прибытков еще долго приходится чесать в голове.

Буня хотя и прозывался боярином, перед воеводой мельтешил как младший отрок в дружине — туда побежит, это принесет, то подаст. В глаза смотрел, каждое слово ловил. Боялся недовольства. Но и хитер был. Янь Вышатич опомнится не успел, как очутился в бане, где холопы так отхлестали вениками, что чуть дышал. После столь же стремительно оказался за столом, с чашей, полной забористого меду. От того меду, и не с одной чаши, голова у воеводы быстро потеряла тягу к думам, а ноги — способность крепко стоять.

Поманив пальцем огнищанина, Янь Вышатич не вдруг припомнил, о чем хотел спросить.

— Ты вот что… ты мне…

Буня тут же предложил пойти почивать. В изложне, мол, уже и девка ждет. Воевода, осерчав, стукнул кулаком по столу.

— Пшел прочь… Стой! Поведай про волховников… что натворили тут.

Буня поведал. Пришли волхвы ранним утром, в град проникли с полусотней смердов, прочие остались в лесу у Велесова капища. Быстро обморочили белозерский люд, спросили про нарочитых женок. Они-де прячут обилье, потому и голод стоит в краю. Градские люди привели для испытания нескольких — женок, сестер, матерей. Волхвы всех испытали колдовством и всех нашли виновными. Зарезали баб на месте.

— Почему дали убить? — воевода опять стукнул кулаком.

— Больше не дали, — выкатив глаза, сказал Буня.

Белоозеро крестилось еще при князе Ярославе и волхвам верило с серединки на половинку. Увидев, чем обернулось дело, горожане позвали посадника. Волхвы тем временем пригрозили им карой богов и ушли в лес.

— Дальше пойдут по погостам, — предположил огнищанин.

— Чьи смерды оные волхвы? — спросил воевода.

— Ярославские, князя нашего, Святослава Ярославича. И толпа, что с ними, тамошняя.

— Где, говоришь, капище стоит?

Янь Вышатич, приложив усилие, поднялся с лавки.

— Против истечения Шексны из озера, сажен триста от того. Тебе бы теперь на ложе, боярин. Устамши да с пития…

— Уйди, — поморщился воевода. — Собери мою дружину во дворе.

— И дружина с устатку да разомлевши, — заверил Буня.

— Собирай! — Воевода пошатнулся. — Хоть десяток наскреби.

— Не наскребу, — упрямился огнищанин. — Половина в бане, другая в питии. В лесу темно.

Янь Вышатич сгреб его за рубаху на груди.

— Волхвов покрываешь?!

Быстро утишив гнев, воевода отпустил Буню.

— Забодай тебя скотий бог. Один пойду.

Спустившись во двор, Янь Вышатич потребовал коня. Солнце давно зашло, челядь ходила со светильниками. Буня все же позвал дружинников, чтоб отговорили боярина ехать в лес на ночь глядя. Пока воевода ждал коня, кмети тщетно трудили свои хмельные головы, как убедить его в том, что затея плоха. Всех выручил Душило. Он подошел к боярину, обнял за плечи и душевно молвил:

— Ну куда ты, Янь Вышатич, без оружия собрался? Не ходи. Осрамят тебя там. Завтра с утра пойдем, разгоним всех.

— И верно, — удивился воевода, заметив, что безоружен. — Досадная промашка. Хорошо, что ты сказал мне это, Душило.

— Пойдем-ка, боярин, меду хлебнем. Утро вечера мудренее и на голову здоровее.

Храбр увел воеводу в хоромы. Буня выдохнул, дружинники вдохнули, уминая внутри выпитое и съеденное, чтобы не оплошать перед старым боярином и показать сноровку за столом. Ибо многоопытность в застолье для дружинника не менее важна, чем ловкое владение оружием и приемами боя.