От непрерывного рева младенца хотелось бежать из дома. Мавра не спала который уж день. Отец еще больше осунулся, побледнел и совсем ушел в себя. По дому расхаживала баба-ворожейка, распоряжалась челядью, варила зелья, плела из сухих кореньев обереги и развешивала в клетях: гнала вон лихорадку-трясавицу, вцепившуюся в Добромира. Младенец дико верезжал, когда баба поила его зельем. Она зажимала ему ноздри и всовывала рожок дитю в глотку. Потом шептала над ним заговоры, жгла пучки травы.

Ворожба не помогала. У дитяти опухла шея, он уже не плакал, а хрипел и впадал в забытье. Несда хотел было тайком от Захарьи спровадить богомерзкую бабу со двора. Шептунья толкнула его к стенке амбара, прижала грудями и зашипела в лицо:

— Хочешь, на тебя нашлю огневицу али трясавицу? Не путайся под ногами, крестоноша. Не то братца сгубишь и сам вслед отправишься!

Несда прибежал к отцу и кинулся ему в ноги, криком упрашивал позвать из города лечца, а бабу-ведьмовку прогнать. Захарья прервал струганье очередного чурбачка, отвел глаза в сторону.

— А где мне столько серебра взять на лечца? — горестно спросил он. — И без того в кабалу к ростовщику пошел. Если не расплачусь в срок, в долговую яму сяду. А оттуда — и сам, и вы со мной прямиком на невольничий торг. — Он невесело усмехнулся. — Гавша нам не поможет.

Несда отступил. Он сполна и только сейчас осознал ужас, который переживал отец, ни с кем до поры им не делясь. Вернувшись из Новгорода три седмицы назад, он не мог не заметить, что челяди в доме поубавилось, с лавок исчезли мягкие покровы, а с окон — бархатные занавеси. Разносолов на столе стало меньше, и хлеб, вздорожавший на торгу, сделался редким. Мавра частенько сама делала работу, которую прежде задавала холопкам. Но все это казалось ему не стоящим внимания. Теперь он увидел внезапно затрясшиеся руки отца, и это было выразительнее всяких слов.

Захарья выронил обструганную деревяшку, она покатилась. Несда подхватил ее. Игрушка была почти готова, на чурбачке ясно проступали очертания змеебородого идола.

Несда почувствовал, как на глазах вскипают слезы. Он с силой бросил на пол игрушечного кумира и убежал.

После него к Захарье пришла ворожейная баба. Заявила, что на младенце сильная порча, которую она не может снять.

— А кто может? — без выражения, тусклым голосом спросил Захарья.

Баба поджала губы, словно раздумывала, сказать или не сказать.

— В Звиждене живет ведун, только его колдовство снимет порчу. К нему надо везти дите.

— Ты сдурела, ведьма? — Захарья словно очнулся от своих дум и посмотрел на бабу так, что она шатнулась назад. — Дотуда полста верст, да по распутице. Живым младеня не довезем!

— А ты на меня не гляди так! — подбоченилась ворожейка. — Сама по-всякому глядеть умею. И тебе так скажу: ближе никого не найдешь, кто бы дитю твоему помог. Не хочешь — не вези, пущай помирает. Да старшому своему зад надери, чтоб руки не распускал. А то ишь — соплячина малая, а за титьки хватать уже наловчился.

Она собрала свои травные зелья, вынула из люльки каменный оберег и ушла со двора.

Захарья кликнул двух холопов и пошел готовить телегу, чтобы поутру отправиться с дитем в град Звижден. И так и эдак, видно, помрет — с утра нынче синеть стал. А в дороге Мавра хотя бы не увидит, как дите станет отходить. Дожил бы до утра.

За хлопотами и сборами Захарья улучил время, взял плеть и в первый раз, со злостью огулял ею старшего сына.

Несда вытерпел молча, не спросил за что. Сам решил — за то бьет и за то злится на него отец, что наверху в люльке заходится хрипом младенец. Младший сын, долгожданный — уже не жилец. А от старшего, бесталанного, какой прок? Если б Несда мог умереть вместо Добромира, сделал бы это не колеблясь. Но он не мог. Потому без слов терпел плетку.

…Отрок проснулся до рассвета от тишины. Впервые за шесть дней ночью не слышно было криков дитяти. Несда босиком, на цыпочках пробрался в истобку, где стояла на ногах-качалках люлька.

Мавра на лавке забылась крепким сном и не слышала шумного дыхания младенца. Несда заглянул в люльку. Вид ребенка его напугал. Добромир задыхался и стал совсем синий. На губах белела пленка, лицо и шея сильно распухли. Он умирал.

Несда вернулся в изложню, наспех оделся. Потом взял младенца, завернул в одеяло и вынес из дома. В конюшне положил сверток на телегу, впряг коня и стал выводить во двор.

В воротах конюшни возник Захарья. Несда упрямо свел брови и смотрел исподлобья.

— Куда? — спросил отец безнадежным, будто неживым голосом.

— В Феодосьев монастырь. Там лекарь.

Несда тронул коня, Захарья посторонился. Выехав со двора, отрок оглянулся. Отец стоял на том же месте.

Когда телега подкатила к Лядским воротам, зарыжела заря. Ворота только-только открыли, стражники еще зевали и ежились от холода. Держа поводья одной рукой, Несда откинул угол одеяла. Добромир еще жил, но дышал редко.

«Господи, возьми мою жизнь и отдай ему! Все равно я ни к чему не годен и проживу зря. А он, может, станет хорошим купцом или храбрым воином. Или пахарем, ведь это тоже хорошо, Господи! А меня забери к Себе…»

Дорогу за ночь схватило легким морозцем, и колеса не вязли в грязи, а подпрыгивали на застывших колеях. Снег повсюду уже сошел, по Днепру уплывали в степь, к половцам, последние осколки ледохода.

Через версту от города сзади послышался стук копыт. Кто-то торопился, гнал коня. Несда не оглядывался. Вершник скоро поравнялся с ним. Это был Захарья. Он придержал коня и поехал рядом, не сказав ни слова.

В ворота монастыря они вошли, когда чернецы расходились после унылой заутрени Страстной седмицы. Захарья слез с коня и, взяв младенца, направился прямо к церкви. Там нашел игумена Феодосия, беседующего с иноком. Настоятель благословил монашка и отпустил.

— Что с чадом? — спросил Феодосий, подойдя.

— Помирает, — прохрипел Захарья. — Исцели сына, отче!

— В жизни и смерти воля Бога, — смиренно произнес игумен. — Мы можем только молить Его. Пойдем.

Он повел Захарью к монашеским кельям, осторожно ступая, чтобы не потерять лапти в начавшей таять на солнце земле.

Несда, стоявший у телеги, увидел их и, поколеблясь, зашагал следом. Он остановился поодаль от кельи, куда вошли игумен и отец. Опереться или сесть было не на что, он стоял прямо, словно стражник в дозоре.

В келье монаха-целителя Демьяна втроем было слишком тесно. Феодосий попросил чернеца молиться о дитяте и сразу ушел. Приметив отрока, игумен приблизился к нему.

— Как зовут тебя? — спросил он с улыбкой.

— Несда, — сильно оробел тот. Лицо игумена светилось, будто солнечный круг, прикрытый прозрачным облачком.

— Несда? — Феодосий положил руку ему на голову. Внимательные глаза настоятеля проникали в самую душу. — Отчего же у тебя на лбу стоит другое имя?

— Не знаю, — пролепетал Несда, испугавшись, что блаженный старец ему не поверил.

— Как это так? — словно шутя, спросил игумен. — Должен знать!

Он благословил отрока и отправился дальше по своим делам. Несда зачарованно смотрел ему вслед. Потом опомнился и стал молиться об исцелении брата. Но внимание снова отвлеклось. Неподалеку вокруг келейного сруба размеренно шагал монах. Сделав полный оборот, останавливался перед дверью, будто отдыхал, и вскоре вновь пускался в путь. Несда наблюдал за ним в продолжение трех кругов. Поведение чернеца казалось смешным, однако смеяться совсем не хотелось. Перед глазами все еще стояло совершенно синее лицо младенца.

— Господи, — шептал он, — возьми лучше меня, а его оставь…

— А-а, вот кто здесь так громко кричит! — услышал он вдруг. — А я-то, грешный, думал — какой это богомолец к нам забрел?

— Я не кричал, — сказал Несда подошедшему чернецу.

Монах был очень старый, совсем облысевший. Несколько волосинок еще колыхались на макушке, но главную растительность на голове представляла длинная белая борода. Морщин у монаха было так много, что нескольким не хватило места на лице и они забрались на плешь. При ходьбе он опирался на толстую суковатую дубину.

— Твои помыслы кричали, — молвил чернец. — И очень громко. Совсем меня оглушили!

— А ты, дедушка, умеешь слышать помыслы? — удивился Несда.

— Умею. Могу даже сказать, какие из них сбудутся, а какие нет.

В светлых, водянистых глазах старца была хитрая искорка, будто он веселился.

— А ты не обманываешь, дедушка? — усомнился Несда.

— На что мне тебя обманывать? Я старый, ты малый — какая промеж нас выгода для обмана?

Несда пожал плечами.

— А мои помыслы сбудутся? — решил он проверить монаха. — Будет ли жив мой брат?

— Сбудутся, — заверил старец. — Уже, почитай, сбылись.

— А…

Несда открыл рот и замолк. Как же сбылись, если Господь не забрал его к себе вместо брата? Не захотел или дите все же помрет?

— Как имя твое, дедушка? — спросил он, не став уличать монаха.

— Еремией величают. В честь пророка.

— А сколько тебе лет?

— Да нешто я помню? Помню только, что когда князь Владимир крестил Русь, я уже был на свете.

— Ты видал самого князя Владимира?! — поразился Несда. Для него времена великого и славного кагана были седой древностью. — А какой он был?

— Какой? — задумался старец, сильнее скособочась на свою дубину. — Да вроде обыкновенный. Но, правда, неуемный. Как начнет что делать — так с размахом. Землю свою устраивать, храмы ставить, милостыню творить. Пиры на весь мир затевать. Вот так же и Русь окрестил, с размахом. И правильно.

— А правда, что у него было девятьсот жен? — спросил Несда и порозовел.

— Так то бес похотливый терзал князя. После же крещения от тех жен одна молва осталась. А бес удрал, только пятки сверкали.

Несда рассмеялся, представив улепетывающего с поджатым хвостом беса. Монах тоже улыбался, показывая несколько уцелевших зубов.

— Ты, дедушка, будто бы видел того беса?

— Не видел, а знаю их повадки.

Несда посмотрел на келью и погрустнел.

— Долго как!

— Ничего. Отец Демьян уже елеем мажет.

— А ты и сквозь двери умеешь видеть, дедушка?

— Ну, может, и умею, — сказал монах, словно бы сам себе не поверил. — Строг с тобой отец-то? — кивнул он на келью Демьяна.

— Строг, — вздохнул Несда.

— А ты не перечь ему. Хочет бить — так пускай. Главней отца только небесный Отец.

— Как же не перечить, если Бог главнее? — недоумевал Несда.

— Экий у тебя разум быстрый. Вот послушай-ка, что я тебе расскажу.

Монах поудобнее перехватил свою палку.

— До блаженного Феодосия был у нас игумен Варлаам. Родом он был боярский сын, а отец его ходил в любимцах у князя Изяслава, богатством немалым владел. Но Варлаам в боярах быть не захотел, ему больше полюбились слова отца нашего Антония. Отрок приходил сюда часто и все смотрел на иноческую жизнь. А в один день приехал на коне, в богатых одеждах и с холопьями. Да все это свое богатство бросил к ногам блаженного Антония. Вот, говорит, вся прелесть мира, отрекаюсь от нее и хочу быть иноком.

Несда слушал старика с открытым ртом, боясь пропустить хоть слово.

— Ну, понятно, отец наш Антоний стал его по своему обычаю отговаривать. Тяжка де монашья доля, и мирские соблазны зовут обратно. Берегись не исполнить иноческих обетов, не то явишься пред Богом лжецом и отступником. Как бы де твой отец не извлек тебя отсель силой и тем бы опять не порушил твои обеты. Но отроку все это было нипочем. Тогда постригли его в иноки, чему он был только рад. Да радость была недолгая. Боярин, прознав, нажаловался князю, а тот в гнев. Призвал к себе отца нашего Антония и грозился разорить обитель. Брата Никона, который отрока постриг, хотел вовсе заточить в поруб. Да ничего уже он поделать не мог, благоверный князь наш. Ну а боярин смог. Пришел в обитель со своей дружиной и ну с криками выгонять монахов из пещер. Отыскал сына, отхлестал по щекам и сорвал с него рясу. Холопы нарядили отрока в мирское платье и усадили на телегу. Так и повезли его. Он по дороге-то платье с себя стащил да бросил в канаву. Снова его одели и теперь уже связали. А он и тут сумел с телеги упасть и одежу измарать в грязи.

— Как же он в обитель воротился и отступником не стал? — жадно торопил Несда монаха.

— Где уж боярину было такого упрямца переупрямить! Три дня сын его в одном углу просидел, не пил, не ел, слова не говорил. Все в стенку глядел. Сжалился боярин, со слезами отпустил его. А на другой год отец наш Антоний Варлаама игуменом поставил. Тут же и князь на молодого монаха глаз положил — взял его в свой Дмитровский монастырь настоятелем. Вот тебе притча, отрок. Нравится?

— Ага, — кивнул Несда, завороженный рассказом старика.

— Ну, пойду я, — молвил монах, — а то совсем с тобой заговорился. У нас нынче, брат, Страстная седмица. Самая великая в году.

Он зашагал прочь, чавкая размокшей грязью.

— Дедушка! — окликнул его Несда, спохватившись. — Не пойму я никак — для чего тот монах кругом кельи ходит?

— А это он путешествует, — обернулся старик. — Бесы его в путь зовут, прочь из обители. Вот брат Елисей и перехитряет их таким способом. Древние отцы так же делали, и он вслед за ними. Разумеешь притчу?

— Разумею, — еле слышно сказал Несда.

Тут распахнулась дверь Демьяновой кельи, появился Захарья с младенцем на руках. За ним вышел сам Демьян в иерейской епитрахили. Его голову, словно нимб святых на иконах, окружало белое облако волос, а борода была короткая, стриженая.

— Дитя здорово будет, не тревожься, — молвил Демьян. — Спаси вас Христос.

Захарья повернулся к нему и, покрепче прижав к себе сверток с чадом, низко поклонился. Когда он распрямился, монаха уж не было — скрылся в келье.

Несда бросился к отцу. На глазах у того стояли слезы. Вместе вернулись к телеге.

— А я ведь… зло на них держал, — сдавленно сказал Захарья. — За лодьи.

Несда заглянул в сверток. Младенец был бледно-розовый и дышал ровно. На лбу у него растекся елей. Несда поцеловал младенца в крохотный нос и тихо засмеялся.

Между тем в дальнем конце монастыря приключилось некое смятение. От пещеры затворника Антония шли гурьбой несколько монахов и звали игумена. Они несли, держа за углы, большой кусок дерюги, в ней лежало нечто тяжелое. К ним подходили другие чернецы, толпа росла на глазах. Но никакого беспокойства среди монахов не было. Они двигались чинно и не спешили. От хозяйственных клетей навстречу им вышел Феодосий. Монахи положили свою ношу на землю, в сухое место. Несда увидел, что на дерюге лежит покойник. Он ощутил волнительный интерес.

— Я погляжу, — сказал он отцу и торопливо, стараясь не бежать, подобрался к монахам.

— Отче, — обратился к игумену инок из тех, что несли мертвеца, — нас зазвал в пещеры блаженный Антоний и повелел раскопать затвор брата Исаакия, ибо брат этот не отозвался нынче на его приветствие. Мы все думали, что брат Исаакий, взявший на себя непосильные подвиги, отдал Богу душу. А когда вынесли его на свет, то увидели, что он дышит. Посмотри на него, отче!

Тот, кто казался покойником, был не стар, но совершенно сед. На мертвецки бледном лице, густо заросшем бородой, застыла гримаса не то отвращения, не то страдания, либо же того и другого вместе. Однако Несду поразило не это, а суровая одежда чернеца. Исподним ему служила жесткая власяница, поверх нее была надета козлиная шкура с грязным свалявшимся мехом. Задубевшая шкура обтягивала тощую плоть монаха так тесно, что было непонятно, как он влез в нее и, главное, как терпел. Наверное, он натянул на себя сырую шкуру, только что содранную с козла, и она высохла на нем, догадался Несда. На такое способны лишь великие подвижники, с содроганием и трепетным восторгом подумал он.

Феодосий, склонившись над затворником, изучил выражение его лица. Внезапно монах раскрыл глаза. Игумен подождал, когда взгляд его станет разумным, но этого не произошло. Подвижник смотрел без выражения, будто слабоумный, и не шевелился.

— Брат Исаакий претерпел от бесовского действия, — удрученно произнес Феодосий, распрямившись. — У него поврежден ум и расслаблено тело.

Чернецы охнули и дружно перекрестились. У Несды от изумления вытянулось лицо: как так — великий подвижник не сумел побороть лукавых бесов?

— Он взял на себя чересчур непосильные труды, — добавил Феодосий.

— Да это Чернь! — воскликнул Захарья, тоже пришедший поглядеть.

Все головы повернулись к нему.

— Чернь, купец из Торопца, — волнуясь, продолжал Захарья. — Я ходил с ним в одном обозе, торговали вместе… Лет восемь тому. Потом он пропал…

— Несите брата Исаакия в церковь, — распорядился Феодосий. — Он опасно ранен, но не погиб. Ему нужны наши молитвы.

Иноки подхватили дерюгу и поволокли расслабленного подвижника в храм.

— Чернь, — ошеломленно твердил Захарья, — как же так… Вместе торговали, ходили с обозом… Он был богат, очень. До шести лодий снаряжал… И почему Исаакий?

— При постриге в иночество дается другое имя, — пояснил Несда, — в знак того, что монах умер и родился заново.

— Умер? — растерянно повторил Захарья. — Да, умер… Я так и подумал тогда: Чернь, наверное, умер.

Несда тронул отца за руку.

— Пора возвращаться.