2
— Здесь он. Помирать собрался.
Дворский кметь оттопырил губу, ушел в сторону, сел на перевернутую телегу и принялся чистить ветошкой и без того чищенный холопом меч.
Даньша поглядел через узкое, в полтора кулака окошко. В порубе было темно и глубоко. Несло отхожим духом. Где-то там внизу что-то глухо ворочалось.
— Эй! Кто живой есть? — позвал Даньша.
Иных звуков не было. Даже ворочаться перестало.
— А может, помер, — буркнул княжий отрок, — пока я за тобой ездил.
Всем видом кметь пытался втолковать окружающим, что невзначайная погибель старшего дружинника, заточенного князем в поруб, является для него смертной обидой. Глядеть за узником поручили ему. Кормить и поить тоже. Чтоб не совсем затосковал. А тот захотел вдруг протянуть ноги. Что князь-то скажет?! Уморили, скажет, моего Душилу…
— Я те дам — помер, — погрозил Даньша. — Лучше объясни заново, как он в поруб угодил. Я чего-то не совсем понял.
— Чего тут объяснять. Слыхал небось, к князю латынские послы прибыли, дочку сватают для ихнего короля.
— Ну.
— Ну и перепились на пиру. Душило и этот… рыцарь Ромуальд. Пошли ворон стрелять. Там их и повязали. Не сразу, правда.
— Это кто тут мне кости перебирает?! — зычно громыхнуло из поруба.
Даньша обрадовался:
— Ну вот, а говоришь — помирает. Кто помирает-то?
— Даньша, брат крестовый! — взревело в порубе. Бревна задрожали.
— Душило, упырь ты мой родной! — Даньша одной рукой облапил оконце, как бы обняв друга. Второй руки у него не было, рукав суконной свиты заткнут за пояс. — Где ты, не вижу…
— Да тут я, не достать до окна, яма глубокая… Савка тебе чего наплел про меня? Все брешет. Не так было.
— А как?
— Князь на меня разгневался. Я пятерых из младшей дружины покалечил.
— Семерых, — уточнил Савка.
— Ты уж там молчи, смерд.
— Я не смерд.
Кметь оскорбился и ушел. Из-за сруба кладовой клети торчал лишь его нос.
— Шестерых покалечил, — поправился Душило. — Так они сами… Нечего под руку лезть, когда я из лука стреляю. Не люблю я этого.
— Для чего по церковным крестам-то стрелял?
— По крестам — не знаю, наговор это. Бояре меня не любят. Поклепничают князю. Мы с рыцарем Мудальдом по воронам били. На спор. Я не виноват, что они все по крестам сидят. Как будто в Киеве больше сидеть негде. И рыцарь этот… Если б я не выпил столько меду, я бы ему голову скрутил. Чего он… А так я добрый.
— А чего он?
— Сперва новгородскому епископу козу строил, думал, никто не видит. Епископ, болезный, затеял прю с латынцами о вере. Как будто в Киеве больше негде прю устроить, на пиру у князя надо.
— Про что пря? — заинтересовался Даньша.
— А что нечего наших княжон под римского папу отдавать. Игумен Федосий нашему князю про то же целый пергамен измарал. Про поганую латынскую веру. Да толку… После того рыцарь Мудальд услыхал, как песельник про Вещего Олега гусли дерет, и сказал, что ничего не было.
— Как так не было?!
— Вот и я тоже: как так?! А он: в грамотах ихних христианнейших королей и римских пап о взятии Константина-града вашим князем ничего не сказано. И про прибитый на воротах щит тоже ничего… — В порубе на короткое время стало тихо и задумчиво.
— А на ворон как перешли?
— Кто ж теперь знает… Даньша… Ты помнишь, как я на Немиге, когда против Всеслава ходили, князя от верной смерти спас?..
— Как же не помню! Я там руку оставил.
— А теперь он ко мне не хочет прийти… попрощаться… Я уж этого посылал, Савку…
Голос, доносившийся из поруба, совсем ослабел.
— Душило, эй, ты чего там? Вправду помираешь?
Даньша попытался просунуть голову в оконную щель.
— Мыши тут… В дождь грязи по колено… Когда схороните, ты мою жену себе возьми. А детей мы с ней не прижили…
— Так я женатый, забыл? — удивился Даньша.
— И дети есть?
— Как не быть.
— Ну, тогда пускай Гавша мою Алену за себя берет. Годов-то ему сколько, братищу твоему?
— Годов-то ему хватает. Только Гавше нужно девку с умом и с норовом сватать. Чтоб могла запрячь этого жеребца. Пока не сыскалась такая.
Отрок выглянул из-за клети, прислушался. Обычное дело: сидят двое старых дружинников на княжьем дворе, за тридцать годов каждому, вспоминают прожитое. Один безрукий, уже и не дружинник, а так, купчина вроде, другой в порубе.
— Эй, Савка! — гулко донеслось из темницы.
— Ну чего? — не сразу отозвался кметь.
— Меду принес бы.
— Не велено.
— Ну ладно, про смерда это я сгоряча, прости.
— А буянить не будешь, храбр? Поруб ломать?
— Когда такое было-то?
— Да уж было… — вздохнул Савка. — Ладно, принесу. Эй, ты, — позвал он пробегавшего мимо холопа, — за мной иди.
Воротился быстро. Холоп нес две малые глиняные корчаги. Савка обвязал горлышко одной вервием и протолкнул в оконце поруба. Едва пролезла.
— В поварне брал или в медуше? — спросил Душило, выбивая хлопком затычку.
— В медуше. Ключник сегодня не жадный.
— Ключник не жа-адный… А князь прижимистый… стал. Это я не тебе, Савка. Закрой уши.
— Да пожалуйста. — Кметь спустил вторую корчагу, вытянул веревку и ушел на свою телегу. — Очень надо, — донеслось оттуда.
— Так чего князь-то? — спросил Даньша.
— Князь-то? Мало меду выставляет. А вином грецким да пивом разве сыт и весел будешь?
— Да-а… — задумался Даньша. — А чего так?
— Стареет князь.
— Слышно, отроки его по селам лишнее дерут, напрасные виры придумывают, смердов злят.
— Кто ж за ними уследит. Балуют…
Об стену поруба что-то хряснуло. Пустую корчагу загубил, догадался Даньша.
— Ты-то как, брат крестовый? — спросил Душило между затяжными глотками.
— В Корсунь скоро пойду, лодейный обоз с товаром поведу.
— И как оно — в купцах? — громко рыгнув, осведомился Душило.
— Да как… Своя сноровка нужна. А без нее — не то что без руки останешься. Ноги оторвут.
— А может, и мне в торговые люди податься?.. — загрустил Душило. — Ходить с обозами. Тоже ведь — не веретеном трясти. Меч при себе, гирьки на поясе. Кошель на брюхе.
— Ты чего это? — всполошился Даньша. — А князь? Изяслав Ярославич наш?
— А князь сам по себе… Нужен я ему будто.
В порубе снова хлопнуло, осыпалось. Вторая корчага.
— Да! Ты ж помирать хотел? — вспомнил Даньша.
— Перехотел, — мрачно сказал Душило.
И стал буянить.
Стены поруба затряслись от крепких ударов. Бухало мерно, с расстановкой. Даньша спиной, прислоненной к срубу, чувствовал, как стонут в крепах бревна темницы.
Э-эх, по-над реченькой, да над широ-ко-ю-у…
Э-эх, спят-лежат вои хоро-бры-е…
Э-эх, да сном да крепеньким…
Непробу-удным…
Петь Душилу было тяжело, из груди рвалась надрывная горечь. Даньша поднял лицо к синему небу. Ему тоже захотелось меду, и чтоб песельники рвали струны гуслей, а скоморохи дудели в сопели и ходили вверх ногами, и стол был полон яств, и девки красные пригубляли заморское вино.
— Ну вот, опять. — К порубу подошел кметь, топыря губу. — Не надо было меду давать. Заклинался же не давать.
— Чем это он? Не покалечится сам-то? — спросил Даньша
— А сапогами. Ежели поруб не обрушит, так и нечем там калечиться… Ни у кого таких сапог нет, — добавил отрок.
Э-эх, воронье да послета-алось…
— Не умеет пить. — Кметь осуждающе тряхнул чубом. — А еще из лучших мужей.
— Ты бы, молодо-зелено, — нахмурился Даньша, — помолчал бы. — И опять поглядел в небо. — Душа веселья просит.
Э-эх, да в сырой земле лежать-почива-ать… —
тянули теперь уже вдвоем.
