Осеннее бабье тепло запоздало, но было не в пример ласковее минувшего гнилого лета. В устье Почайны судов не счесть — варяжские толстобрюхие кнорры и пронырливые шнеки, славянские большие лодьи, легкие скедии и однодеревки со всех концов Руси, а больше всего смоленских. От парусов самых разных расцветок и узоров пестрит в глазах. Издали, с Боричева взвоза, кажется, что кораблям тесно: беспорядочно толкутся, брякают друг о дружку бортами и веслами, вот-вот который-нибудь пойдет ко дну. При взгляде с пристаней все выглядит иначе. Кормчие сноровисто лавируют, ворочая рулевыми веслами, находят удобные пути для судов. Каждый знает свое место и, как лебедь в стае, никогда не перепутает, не налетит на другого, не заденет крылом. Стройный порядок царит на пристанях. Одни подходят и разгружаются, другие берут на борт товар и уплывают, третьи стоят подолгу, никому не мешая.

До холодов еще далеко, и в Новгород, хоть он и близко к Студеному морю, должны были доплыть по воде, не перегружаясь на сани. В этом Захарью уверил новгородец Нажир Миронежич, знакомый ему по торговым делам. Сам Нажир вел два насада, груженых грецким баловством, как он называл свой товар, — мешки сушеных фруктов, изюма, орехов, вино и масло в амфорах, ромейская златокузнь и камни-самоцветы, благовония. Новгородец был муж серьезный, твердый в слове и во всем успевавший, во все вникавший. А главное — с доброй душой. Захарья попросил его по давней дружбе ненавязчиво опекать Душила — подсказать где надо, посоветовать как лучше, научить как правильно, поправить, если ошибется. Заодно приглянуть за Несдой — вразумлять в деле и стучать по затылку, когда станет отлынивать. Новгородец обещал все исполнить и при отплытии взял Несду в свою лодью.

— Вдвоем им веселее будет, да и к делу ближе, — сказал он Захарье.

Вдвоем — это с Киршей, сыном новгородца. Кирша был бойкий беловолосый отрок, одногодок Несды. Они быстро подружились.

Захарья еще долго стоял на пристани, с тревогой смотрел вслед лодьям. Рядом с ним дядька Изот махал на прощанье рукой и украдкой утирал глаза. Несда поначалу тоже взгрустнул, но скоро отвлекся на иное. Чем дальше по Днепру уходили лодьи, тем величественнее распахивался вид стольного града Киева. Тесные строения Подола, укрытые тынами купецкие дома, главки деревянных храмов будто врастали в землю, становились ниже. Крутой береговой обрыв все более делался плоским, приземистым. Наоборот, Княжья Гора — город князя Владимира — все более открывала свою красу. Над белыми стенами, венчавшими Гору, парили купола Десятинной и прочих церквей, темнели узорные верхи княжьих палат и боярских теремов. Чуть правее выглянула верхняя, самая большая глава Святой Софии, словно прощалась с Несдой от имени всего собора.

Никто лучше Илариона-митрополита не восхвалил красу Киева:

Узри же и город, величеством сияющий,

узри церкви цветущие,

узри христианство растущее.

Узри город, иконами святых освещенный и блистающий,

и фимиам курящийся,

и хвалами, и молитвами, и песнопением святым оглашаемый.

И все это увидев, возрадуйся и возвеселись…

— Красиво, — сказал Кирша, встав подле. — А Новгород все равно красивей.

— Почему это? — спросил Несда. — Киев и древнее, и по княжеству старше, и крестился первым.

— Лучше и красивее родимого города все равно ничего нет, — рассмеялся новгородец. — Вот почему.

— А-а, — заулыбался Несда.

— Гляди-ка, наше посольство нас обгоняет! Ходко идут!

Новгородцы, прибывшие в Киев с епископом Стефаном просить себе князя, после убийства владыки еще месяц сидели в городе. Вели переговоры с Изяславом, но ничего не выторговали себе. Когда на столе вокняжился полоцкий Всеслав, исконный враг Новгорода, пришлось им и вовсе, докончив попутные торговые дела, убираться несолоно хлебавши. Видно было — торопятся послы, идут на сорока веслах.

— Новгород останется без князя? — спросил Несда.

— По мне, так можно и без князя, — заявил Кирша. — Вече-то на что? У нас в вече не какая-нибудь простая чадь кричит, а бояра знатные, родовитые!

— Без князя нельзя. Кто же мир между боярами творить будет?

— Ну в общем да, — Кирша почесал в затылке, — бояра у нас драчливые. Чуть что могут и бороду друг дружке выдрать. А не то мечом знатно помахать.

— А твой отец не боярин?

— Не, мы купцы помельче, — гордо ответил Кирша. — Но в Людином конце нас каждая собака знает. Мой дед был сотским в городовой рати и ходил на дикую емь с князем Владимиром Ярославичем. А потом на греков до самого Царьграда! Только вернулся со слепыми глазами.

— Почему?

— Греки взяли в плен много новгородцев вместе с воеводой Вышатой. И сделали так — девяти выжигали ярким светом зрение, а десятому оставляли, чтоб был поводырем. Воеводе тоже очи выжгли. Потом всех отпустили, когда кончилась война.

— А когда она была? — спросил Несда, ничего о тех событиях не слышавший и не читавший.

— Ну… при князе Ярославе еще. Греки тогда русскую торговлю сильно притесняли. Вот князь и послал на них сына. А Вышатин сын у черниговского князя ныне воеводой. Наши теперь тоже в Чернигов плывут, — Кирша показал на лодьи новгородского посольства, — у Святослава для Новгорода князя просить.

Два посольских корабля и впрямь, не успев скрыться из виду, перешли из Днепра в Десну, бежавшую к Чернигову.

Для Несды новгородец был словно сундук с богатствами, куда не зазорно запустить руки. Неведомые прежде и удивительные знания сыпались из Кирши, как горох из рваного мешка. Они говорили обо всем: от игры в тавлеи и шахи-маты, до путешествий новгородских даньщиков к Студеному и Полночному морям, в землю лопарей, самояди и вовсе непонятной далекой югры. И, наверно, более благодарного слушателя у новгородца не было никогда.

Чем далее на полночь, тем чаще хмурилось небо, пестрее одевались берега и темнее делалась речная вода. Паруса лодий рвало ветром, и уже не снимали кожаные навесы, оберегавшие товар и людей от холодного дождя. Однажды, на границе Смоленской земли, после стоянки у Рогачевского погоста, обоз догнала скедия с медведем на парусе. Зверь вздымался на двух лапах и скалил пасть. За скедией поспешала торговая лодья — видно было, что порожняя.

— Полочане! — с презрением сказал Кирша и отвернулся, засвистев.

Днепр — срединная река Руси, хребет ее земель, торная дорога, которой ходили все — куда и откуда угодно. По притокам Днепра и через волоки попадали в любую другую реку, в любое княжество, в любую сторону света.

Несда отворачиваться не стал, хоть и у него была обида на полоцких. На носу обгонявшей лодьи стоял муж, которого он узнал: один из тех, препиравшихся в Десятинной церкви с попом Никифором. Только тогда он был дружинник, а теперь будто бы купец, и правую руку держит на груди в перевязи.

— Почему Полоцк враждует с Новгородом? — спросил Несда.

— Князь Всеслав считает нашу землю своей, — со злым надрывом сказал Кирша. — Когда-то было одно племя — кривичи. Теперь часть кривичей живет в Полоцком княжестве, другая в Новгороде, а третья в Смоленске. Но в нашей земле живут не только кривичи. Еще словене, меря и чудь. И колбяги. Варяги тоже давно обжились, особо в Ладоге. Всеславу неймется оттого, что Новгород — первый в торговле с варяжскими странами. Он хочет, чтобы торговля шла не через Волхов, а через Двину. Но у него не получится. — Кирша сжал кулаки. — Новгород — всей русской торговле голова!

— А я думал — Киев, — простодушно молвил Несда.

— Еще что! Ты вот давеча говорил, будто Киев по княжеству старше. У нас другое бают.

— Как это? — изумился Несда. Он-то думал — киевское первенство никто не оспорит. А тут на тебе — иное бают. Да как такое может быть? Разве ход земных событий и человеческих деяний, где бы они ни совершались, — по-гречески это зовется историей, — не един для всех?

— Ну вот слушай. У вас в Киеве песельники поют про Кия и от себя выдумывают много разного. А у нас в харатьях точно записано — первым князем на Руси был Рюрик, которого позвали княжить в Новгород. Когда он умер, его родич Олег пошел вниз по рекам и дошел до места, где ныне Киев. Тогда это было селение, вроде погоста. А еще раньше туда пришли два боярина Рюрика и назвались князьями. Олег их убил и сам стал править. Так Новгород остался без князя. Олег своим уходом нарушил ряд, который заключил с новгородцами, и с тех пор у нас не любят князей.

Все это Кирша выпалил на одном дыхании, словно читал по писаному. У Несды взвихрилось в голове от острого желания возразить.

— Рюрика в Ростове помнят, — сказал он. — И в Киеве о нем знают. Но Рюрик был варяжский князь, а Кий — из племени полян. Киев уже тогда был стольным градом, а не каким-то погостом. Потому и ушел Олег из Новгорода, что Киев старше и обильнее.

— Да он и не слыхал даже про такой град! — запальчиво ответил Кирша. — А что Рюрик варяг — так мой дед сказывал иное. Ему говорил его дед, а тому деду — собственный дед, который был песельником в дружине Олега. Он-то уж точно знал, что Рюрик не варяг, а колбяг из Ладоги.

— Князь — из торговой дружины? — Несда не поверил.

— Ну и что? — горячо спорил Кирша. — У ромеев стол василевсов простые кмети силой берут. Или тиуны дворовые. Или эти… у которых ятра отрезаны. Это разве лучше?

— Не лучше.

— То-то же. А на торговле вся Русь стоит.

— Нет.

— Что — нет?

— Не на одной торговле.

— Ну… — Кирша потер нос, на который упала большая капля дождя. — Если Русь пошла от колбягов…

— Да что ты заладил — колбяги, колбяги, — перебил его Несда. — Как она могла от них пойти?

— Ну так и пошла, — спокойно ответил Кирша. — Колбяги еще при Рюрике себя русью звали. И сейчас никого другого русью не признают.

Несда замолчал, глядя в мутную осеннюю воду. Уж лучше пускай Рюрик остается варягом, думалось ему.

— Не хочешь больше разговаривать? — спросил Кирша.

— Нет. То есть хочу. Откуда ты знаешь про харатьи?

— Другой мой дед был книжным писцом у посадника Остромира, который отец воеводы Вышаты.

— Правда? — восхитился Несда, попав на любимую тему. — А много ли в Новгороде училищ?

— Хватает. У нас только холопы грамоте не умеют, — похвастал Кирша. — А в Киеве, говорят, полно невегласов, не знающих ни аза. Потому и князь у вас имеет столько власти.

— Для чего же простонародью знать грамоту, коли оно в язычестве живет и в Христа не верует? — возразил Несда.

— Глупости какие. Грамота каждому нужна, чтобы всяк себе головой был. Князь Ярослав для того и завел в Новгороде училища.

— В Киеве их еще раньше устроил князь Владимир. Грамота нужна, чтобы разуметь Писание и иные боговдохновенные книги, — противоречил ему Несда. — Глава же всему — Господь.

— Ты купецкий сын или поповский? — воскликнул Кирша, сдвинув белесые брови.

— А твой дед какие книги переписывал? — не уступал Несда, тоже на повышенных.

— Эй, петелы, ну-ка живо помирились.

Вставший позади Нажир взял обоих за шеи, добродушно посмеиваясь.

— Ну-ка решите задачку, грамотеи. У купца было товару на тридцать шесть гривен кун и десять гривен серебра. На торгу он продал на сто ногат и двести резан, а потом купил еще на дюжину гривен кун и сто сорок ногат. На сколько серебра у него теперь товару?

Кирша быстро посчитал в уме.

— Я знаю.

Несда морщился, переводя ногаты и резаны в гривны кун, а те — в гривны серебра. Наконец сказал:

— Ни на сколько.

— Считай лучше, — велел Нажир.

— Я посчитал. На этого купца напали половцы и все отобрали.

Кирша расхохотался.

— Теперь я вижу, как трудно с тобой приходится твоему отцу, — укоризненно сказал Нажир.

И до самого Смоленска не отпускал от себя Несду. Заставлял считать и пересчитывать гривны, меры жита и паволок, вместимость амфор и дубовых бочек и прочие малоинтересные вещи. У Несды от всего этого болела голова, но он проявлял стойкость — ни на один вопрос не ответил правильно. В конце концов купец последовал совету Захарьи — настучал отроку по затылку и затем уж не задавал никаких каверзных задач.

У торговой пристани Смоленска лодьи стояли два дня. За этот срок Несда вдоволь нагляделся на градскую крепость с проездными и стрельными башнями, ощетиненную заборолами поверху стен, — никакого сравненья с Киевом. На второй день Кирша сманил его в поход к древнему городищу, лежавшему на холме невдалеке от города. Ничего кроме гнилых бревен и черепков они не нашли, но вернулись довольные. Городище, хотя и опустело меньше века назад, дохнуло на отроков незапамятной древностью. Киршу обвеяло лесным духом предков-кривичей, а Несду наполнило размышлениями о множестве племен, из которых состоит ныне Русь, и об их несхожих обычаях. Как из этой пестряди собрать единое — из разноцветных кусочков смальты сложить искусный образ?

Едва Нажир окончил переговоры со смоленскими купцами и дал команду отплывать, пошло самое интересное: волоки. Лодьи спустились ниже, к плоскому низменному берегу. Здесь их встречали. Волоковых артелей работало сразу несколько. Лодьи, одиночные и обозные, торговые и иные, шли непрерывным потоком по пути из варяг в греки и обратно. Несда с открытым в удивлении ртом смотрел, как по взводным брусьям, щедро смазанным жиром, их вытягивали из воды, как ставили на низкие волокуши и впрягали тягловую скотину — где коней, где волов. Дорога до речки Каспли ровная, плотно сбитая, даже по осеннему слякотному времени. Волокуши движутся ходко, и весь путь в полтора десятка верст одолевают быстро. На четыре обозные лодьи, по две за раз, ушло времени до обеда.

Через двое суток все повторилось. По Каспле прошли до Двины, там выплыли в Усвяч и поднялись до верховья, к Усвятскому погосту. Тут волок — на Ловать — еще оживленней, крикливей и толпливей. Из новгородских пределов путь здесь идет аж в три конца — в Двину, до Полоцка и дикой зимиголы, в Днепр, до греков, и в Волгу, до самого Хвалынского моря и сарацинских земель.

Как спустились в Ловать, новгородские гребцы заработали веселее. Нажир все чаще стоял на носу лодьи. Душа купца рвалась вперед, будто хотела за сотни верст разглядеть купола новгородской Святой Софии, и, если б могла, потянула бы за собой лодьи. Оно конечно — кто живет торговлей, тому везде дом родной. Но в своей стороне даже беда милее и горе краше. Для новгородца ничего нет лучше болотистых берегов Ильмень-озера и мутных волховских вод. Даже тут он находит предлог для гордой похвальбы.

Уже переплыли напрямик озеро и входили в устье Волхова. Сумерки окрасили желтые и буро-ржавые заросли берегов в единый неразличимый цвет. Вдруг на холме по левую руку заметался слабый огонек, будто пламя свечи, на которое дуют.

— Видишь? — торжественно молвил Кирша. — Там могила князя Волха. Она всегда светится в темноте.

— Почему? — спросил Несда.

— Тот князь был оборотень. Он мог обращаться в любого зверя: хочешь — в сокола, хочешь — в тура, хочешь — в волка.

— Как полоцкий Всеслав?

— Вот еще! — покривился Кирша. — Волх родился от настоящего змея, от бога Велеса. Он дал свое имя реке и поставил святилище Перынь. Вон там.

Новгородец ткнул пальцем почти туда же, где светилась таинственная могила.

— Там стоял Перун, пока его не свергли.

Кирша достал из прорези в поясе серебряную монетку и с размаху кинул в воду. Несда оглянулся — гребцы обоих новгородских насадов побросали весла и столпились вдоль бортов. Еще несколько монеток бултыхнулось в озеро.

— Это что — дань? — с настороженным интересом спросил Несда.

— Ага. Не кинешь монету, тебя сожрет лютый зверь коркодил.

— Пускай жрет, не буду я бросать, — заупрямился Несда.

— Ну ладно, я брошу за тебя. Но ты будешь мне должен!

Кирша вынул еще монету и отправил вслед первой.

— Зачем коркодилу монеты?

— Это как раз от Волха и повелось. Он превращался в коркодила и залегал водный путь. Если ему поклонялись, то пропускал, а если нет — топил лодьи и пожирал людей. Потом черти утопили в Волхове его самого. Когда князя похоронили, на третий день земля расселась и провалилась, а Волх упал на самое дно адово. С тех пор он выходит оттуда в облике зверя коркодила и нападает на тех, кто его не боится.

— А ты боишься? — спросил Несда, вглядываясь в воду за бортом лодьи — вдруг выплывет лютый зверь?

— Надо же кого-то и бояться, — пожал плечами новгородец.

— А Душило говорит, что голыми руками добыл коркодила. У него сапоги из коркодиловой шкуры!

— Дурак твой Душило, — обиделся Кирша. — И сапоги у него дурацкие.

В срединный день осени обоз достиг Новгорода. Четыре лодьи под надутыми парусами, величаво, будто лебеди, проплыли по Волхову, делящему город надвое, и причалили у пристаней возле Торга.

Прежде чем сойти на берег, Нажир повернулся в другую сторону, к Детинцу и главному городскому собору. Положил крест, отбил поклон и торжественно произнес:

— Где Святая София, там Новгород!