Ворота Киева открывались на рассвете. В это утро свет не приходил долго. Небо угрюмилось темными быстрыми тучами, бежавшими будто привязанный к половецкому коню пленник.

Стражники, отперев ворота, удивленно проводили взглядами отрока, первым вошедшего в город. Отрок в свитке на меху был грязен, мокр, исцарапан и несчастен. Он трясся от холода и кулаком размазывал по лицу сырость — то ли слезы, то ли дождь.

— Эй, малец, — окликнул стражник, — ты чьих будешь?

Несда не услышал его и не обернулся.

— А может, ничьих, — ответил сам себе жалостливый кметь. — Божья птаха.

— Неспокойная ночка была, да-а, — сказал второй стражник, почесывая под шапкой. — Слыхал, что сменные баяли? Переяславский княжич прискакал-де бешеный, ломился в ворота. Про душегубство кричал чегой-то.

— Я ж с тобой был, — напомнил первый, — слыхал небось, не безухий.

— Ну да, ну да, — покивал другой. — Так этот мальчонка, может, видал там чего? Ишь, горестный какой.

— И верно! Соображаешь, Тулук, — с уважением сказал первый и проорал во всю глотку: — Эй, малец!

Но мальца и след уже затерялся среди квелых поутру, зевающих холопов, тяжело бредущих торговцев-коробейников и баб-портомой с огромными корзинами тряпья, собравшихся на речку.

Несда тихо подошел к отцову двору, в последний раз растер грязь на лице и сосредоточенно предстал перед кормильцем. Дядька Изот сидел сгорбленный у ворот на обрубке колоды, обхватив голову руками. Ясное дело — хозяйское чадо сгинуло без вести, кормильцу первому за пропажу отвечать. Дядька Изот к тому же добрый, к дитю всей душой расположен.

— Вот он я, дядька, — сказал Несда, сделав голос потверже, чтобы не дрожал.

— Ах ты ж, — всплеснул руками кормилец, подскочил и давай ощупывать и оглядывать чадо. — И где же ты был, изверг!! Аж чуть голова моя не поседела! Кто тебя так измордовал?!

— Пусти, дядька, — отбивался Несда, — никто, сам. В лесу заблудился.

— В лесу! Боги святы! Да как ты там оказался-то ночью?

— Не спрашивай меня ни о чем, дядька Изот. Все равно не скажу. И отцу не скажу.

Несда всхлипнул.

— Ну вот, и очи намокли! Ах дите ты, дите, — сжалился кормилец и прижал его к себе. — Ну, не говори, не говори. Поплачь, ежели хочется. А хозяину и не до тебя теперь. Нынче всем плакать хочется.

Несда вырвался из объятий.

— Что случилось, дядька? Отчего отцу не до меня?

— Эх!

Кормилец безнадежно махнул рукой и пошел во двор. Несда догнал его и дернул за рукав.

— Говори!

— Прискакал незадолго до тебя Балушка.

— Отцов холоп? Да ведь его на весло посадили, в Корсунь…

— То-то и оно. Он да еще двое от всего обоза остались.

— Куманы? — задохнулся Несда.

— Они. Одну лодью, говорит, взяли, а две сожгли. Перебили всех, ночью.

Несда рванулся к дому, но вдруг остановился.

— А Даньша?

Дядька Изот молча повесил голову. От крыльца навстречу Несде, гремя бубенцами-подвесками, выбежала Баска в рубашонке без подпояски. С тихим сопеньем ткнулась ему в ноги. Он погладил сестренку по голове, взял за руку и увел в дом. В сенях ее подхватила нянька, стала выговаривать за непослушание.

В доме было не по-утреннему безмолвно. Не сновала челядь, не перекликались весело девки-холопки, Мавра не раздавала дневные работы по хозяйству. Несда на цыпочках прошел к истобке, неприметно встал у ободверины.

Балушка ерзал на скрыне и отчаянно вздыхал. На нем была рубаха с чужого плеча и ветхие лапти не по ноге.

— Такие дела, хозяин…

Поникший Захарья сидел у стола, крепко сцепив большие руки, волосы свешивались на глаза. Мавра беззвучно плакала за прялкой, вцепившись рукой в свои обереги, приколотые связкой к верхней рубахе, — крохотные медные гребешки, ковшики, гуси-лебеди.

— Так, говоришь, до Воиня не доплыли, — молвил Захарья. По напряженному лицу было видно: он силой утверждает себя в мысли, что его лодей больше нет.

— Уже за Росью весть донеслась, — закивал Балушка. — Гонцы переяславские оповещали. После того еще два дни плыли. Данило, шурин твой, не хотел назад поворачивать. Да лихую сторожу ты, хозяин, набрал. Иные сбегли, иные с Данилом засобачились.

— Что ж куманов проспали? — горько спросил Захарья. — Днем собачились от страха, а ночью дрыхли преспокойно?

Балушка исторг из себя долгое покаянное воздыхание, хотя он-то виноват ни в чем не был.

— Думали, на правый берег поганые не полезут. — Холоп посмотрел в глаза Захарье, распрямил спину, гордо сообщил: — Две лодьи мы спасти могли, хозяин! Почитай на середину реки успели увести. С огнем только совладать не сумели. Куманы нас запаленными стрелами достали. Потом уж в воде добивали. А кто и сам потонул.

— Своими глазами видел, как Даньшу убили?

— Видел, как налезли на него, ровно стая псов. Где ему с одной рукой рубиться против такой своры.

— Сам-то как спасся?

— Да уж не чаял. До утра мы втроем в воде за обгорелыми лодьями хоронились. С зарей на нас в тумане и выплыли тьмутараканцы. Послы из Киева к себе возвращались.

— Знаю, то бояре Глеба Святославича. Что ж, сразу они повернули, как вас на борт взяли, или еще кого найти пытались?

— Прошлись вдоль берега. — Балушка увел глаза в сторону. — Трупья там плавали, хозяин. Никого живого. Так и повернули назад. Не захотели куманов дразнить.

Тут Захарья увидел сына.

— А, ты… Где был? — равнодушно спросил он.

— На капище, — неожиданно для себя сказал Несда. Голос был хриплый, простуженный. — Там твой петух, отец.

— Петух? — безвольно пробормотал Захарья. — Не помог петух. И чернецы тоже… Иди в поварню, пусть тебя накормят.

Он встал. Растерянно огляделся вокруг.

— Надо пойти. Гавшу оповестить. Даньшиной вдове слово молвить. Убиваться станет баба…

Несда стянул с себя мокрую свиту, от которой шел пар.

— Идем-ка в сухое тебя облачу, — взял его за плечо кормилец.

Дочиста умытый и переодетый, Несда уплетал кашу с репой и мясом за большим столом в поварне. На том же столе рубила капусту Дарка. Молодая челядинка успела в своей недолгой жизни расцвести первой красой и тут же ее потерять. На щеке у девки багрянел рубец, похожий на куриную лапу. Год назад Захарья купил ее на торжище, когда Киев наполнился невольниками, приведенными из полоцкого града Менеска. Рана на лице молодки была тогда совсем свежей. Кто-то из кметей братьев Ярославичей оставил на ней свою метину и заодно задрал подол. К зиме живот у Дарки округлился, а к весне спал: девка от горя совсем почернела и скинула дите. Дядька Изот за ней самой ходил в ту пору как за дитем: отпаивал зельем, шептал сказки, уговаривал жить. Дарка выжила, поднялась на ноги и на кормильца с тех пор смотрела благодарно. А дядька Изот, напротив, стал усыхать. Жалел девку и так глубоко впустил ее в сердце, что теперь было не вынуть занозу.

— Товару-то сколько сгибло! — сетовала Дарка, ловко орудуя тесаком.

— Товар что, дело наживное, — сказал кормилец, тут же стоявший, будто решил не спускать теперь с чада глаз. — Мертвых не воротишь.

— Убитых не поднимешь, — согласилась девка. — Они только в памяти как живые. Родителев моих до последней черточки помню. И как они убитые лежали… — Дарка пересилила себя, отогнала слезы. — Пока наш хозяин будет товар заново наживать, чем ему свой дом содержать? Небось от половины ртов захочет избавиться. Холопьев на торг отведет. А там к какому еще хозяину попадешь?

Дядька Изот от такой мысли закаменел и не знал, что сказать.

— Сынок хозяйский подрос, в пестуне нужды боле нет, — гнула свое Дарка, принимаясь за вторую капустную голову. — Продаст он тебя, Изот, а?

Кормилец с жалким вопросом в глазах смотрел на Несду, будто искал у него защиты.

— Не продаст, — пообещал Несда, облизывая деревянную ложку. — У нас скоро новое дите народится.

— А если девка будет? А по миру если пойдете? — с внезапной злостью спросила челядинка.

— Дарка! — прикрикнул на нее дядька Изот. — Какой пес тебя укусил?

Девка сникла.

— Наелся? — Она забрала пустое блюдо.

Несда зачерпнул ковшом малиновый квас из бочонка, выпил и ушел с поварни. Поднялся наверх, в изложню, стал собирать суму в училище. За ним притопал кормилец, отягощенный думами.

— Дядька, женись на ней! Тогда если и на торг попадете, то вместе. Мужа с женой не продают раздельно.

Кормилец усиленно затряс головой.

— Не могу. Она молодая, еще может волю получить…

Несда знал о том: незамужняя раба обретала свободу после смерти хозяина, если прижила от него дитя. Он участливо поглядел на кормильца — скольких усилий требовалось ему сказать такое?

— Пойдем, дядька, в училище! — бодрясь, позвал Несда.

— Да какое ж сегодня ученье? — развел тот руками. — Нынче княжьи рати с ополчением в поход идут. Уже небось и выступают.

— А верно!

Несда схватил сумку и со всех ног побежал к софийскому двору. Митрополит Георгий сегодня должен осенять православное воинство крестом, благословляя на победу!

Дядька Изот, ворча, направился в конюшню седлать коней. Снова дите сбежало, забыв обо всех приличиях!