Пятнадцатилетняя прелестная женщина-ребенок, Дашенька Ливен, с золотистыми локонами и глазами-сапфирами, с тоненькой шейкой, прозрачными ручками, весело болтала около мужа, молодого идеального немца, высокого и стройного графа Христиана Андреевича, в 25 лет невступно генерал-адъютанта, военного министра и начальника военно-походной императорской квартиры.

Военный губернатор Пален сидел на обычном месте у вощеного круглого столика, на котором стоял необходимый ему огромный графин с лафитом, разбавленным водой. Пален ежедневно заезжал к Ливенам провести с ними час-другой.

Этот огромный, широкоплечий, лобастый немец все время сыпал шуточками и прибауточками, смешил Дашеньку и забавлял ее рассказами о различных приключениях столичного дня. Как начальнику полиции, ему было известно решительно все.

Когда же Палену надо было сообщить нечто важное военному министру, Дашеньку выпроваживали, и она, надув губки, уходила, жалуясь, что эти несносные дела отнимают у нее мужа даже в те немногие часы, когда он свободен от служебных обязанностей.

Если при этом присутствовал граф Бенигсен, то он не произносил ни слова. Но время от времени Пален просил его справиться у своей «памяти». Тогда Бенигсен методически и не спеша доставал толстейшую записную книжку, всю исписанную бисерным готическим письмом и, отыскав страничку, подносил ее Палену. Тот читал и возвращал книжку, каждый раз хваля осведомленность и отчетливость Бенигсеновой «памяти».

Появление Саши Рибопьера встречено было супругами Ливенами с живейшей радостью. Военный министр обнял Сашу и поздравил с благополучным прибытием в отечество.

Дашенька, протянув ему ручку для поцелуя, выразила удовольствие, что теперь возвратился один из лучших вальсеров Петербурга.

— Как княгиня Гагарина будет рада! — воскликнула Дашенька. — Она всем жалуется, что после вашего отъезда ей не с кем вальс танцевать! Садитесь, однако, и послушайте ужасно потешное, что нам милый Пален рассказывает.

Огромный Пален с ужимками буффона налил стакан лафита и выпил залпом, заливая «танталову» жажду, обычно пожиравшую его внутренности. Потом продолжал рассказ, прерванный появлением Рибопьера, состоявший в том, что у какой-то княгини, большой кокетки, есть маленькая обезьянка. Эта обезьянка, привязанная на длинной цепочке, жила в чуланчике, рядом с уборной княгини. Но однажды в ее отсутствие порвала цепочку и пробралась в уборную. А так как из своего чуланчика она хорошо могла видеть все, что делала около туалета ее хозяйка, то и не преминула заняться украшением своей особы. Все коробки, флаконы были открыты. Обезьянка облила себя всевозможными духами, потом вымазалась помадой от макушки до кончика хвоста; затем высыпала на пол всю пудру и тщательно в ней вывалялась…

Серебристый неудержимый смех Дашеньки прервал военного губернатора.

— Ах, как потешно! Какая прелесть! — воскликнула она, хлопая в ладони. — Рассказывайте, что было дальше, милый Пален! Рибопьер, слушайте, слушайте! Наверно в вашей Вене не бывало такого удивительно смешного?

— Il se regarda au miroire, — продолжал Пален, — et, satisfait de cette transformation, il la rendit compéte en s'appliquant du rouge et des mouches, ainsi qu'il l'avait vu faire sa maitresse; seulement il se mit le rouge sur le pez, et la mouche au milieu du front…

— Le rouge sur le nez! xa! xa! xa! — в восторге залилась, как серебряный колокольчик, звонким смехом Дашенька. — Et la mouche au milieu du front! xa! xa! xa! Рибопьер вы только себе представьте: Le rouge sur le nez!

— Ce ne fut pas tout! — продолжал Пален.

— Обезьянка прикрыла верх хвоста кружевным чепчиком княгини, ленты же обвязала вокруг пояса, и внезапно, когда меньше всего ее могли ожидать, посреди ужина появилась в столовой, вскочила на стол и побежала через блюда, все опрокидывая на пути, к хозяйке. Дамы подняли крик. Они думали, что это появился дьявол. Все вскочили. Но когда рассмотрели, что это любезный Альманзор, — так звали обезьянку, — подняли общий дружный хохот.

— Милый Альманзор! Какая прелесть!

— Христиан! Непременно купи мне обезьянку! — обратилась Дашенька к мужу.

Военный министр, однако, рассудительно заметил:

— Я нахожу, что обезьяны весьма потешны, если смотреть на них издали, но держать их в апартаментах невозможно. Они там позволяют себе всякие шалости и от них замечается нечистота и дурной запах.

— Совершенно верно, — сказал Пален, — обезьяны потешны издали. Но иметь постоянно общение с глупой, избалованной, злой и нечистоплотной обезьяной в апартаментах, слуга покорный.

И Пален, подмигнув Бенигсену, захохотал. Гримаса улыбки исказила вытянутое лицо графа. Что касается Ливена, то он опустил глаза и придал лицу самое безразличное, «общегвардейское» выражение.

Заметив, что Рибопьер, видимо, не расположен потешаться рассказом о проказливом Альманзоре, а последняя выходка Палена насчет «обезьяны в апартаментах» повергла его в недоумение, военный министр завел с ним серьезный разговор о последних военных действиях итальянской армии. Рибопьер готовился перейти к мучившему его делу несчастных офицеров, когда появился лакей и доложил Ливену:

— К вашему сиятельству с повелением государя императора флигель-адъютант полковник Альбедиль!

И сейчас же в гостиную скорым шагом в полной парадной форме вбежал запыхавшийся толстый, курносый, низенький, коротконогий немец.

Остановившись во фронт, он выпучил глаза и громко проговорил:

— Имею честь доложить вашему сиятельству, что государь император мне высочайше повелеть соизволил доложить вам, что ваше сиятельство изволите быть…

Полковник Альбедиль остановился, багровый, с выпученными глазами, широко раскрытым ртом и выражением крайней степени ужаса на толстом лице.

Это было до того неожиданно и комично, что Дашенька опять расхохоталась, как звонкий серебряный колокольчик.

— Дурак! — вдруг выпалил Альбедиль, и схватившись за голову, жестом полного отчаяния, повернул направо кругом и со всех ног бросился вон из гостиной. Он питал глубочайшее почтение к Ливену, начальнику военно-походной императорской квартиры и его непосредственному командиру и преисполнен был чувств беспредельной к нему пре данности. Поэтому необходимость исполнить столь своеобразное повеление государя повергло его в неописуемый ужас и горе.

— Вот она, — обезьяна в апартаментах! — проговорил сквозь зубы граф Пален.

Дашенька, еще не понимая, что такое произошло, продолжала смеяться. Ливен был мертвенно бледен, яростно сжимал кулаки и кусал себе губы, стараясь овладеть собой.

— Не хотите ли стакан лафиту? — предложил, посмотрев на него проницательно, Пален.

Но хотя Ливену и было всего 25 лет, он не даром занимал третий год пост министра. Совершенно овладев собой, он попросил Дашеньку прекратить смех, неуместный, когда дело идет о неудовольствии государя.

— Дело весьма серьезно, Дашенька, друг мой! Если государь так на меня разгневался, то, может быть, я уже не министр и не генерал-адъютант ничто. Может быть, сейчас… — он не договорил.

— Все может быть! — сказал себе под нос Пален.

Слова мужа привели впечатлительную Дашеньку к другой крайности. Она вдруг смертельно напугалась, всплеснула руками, и на ее сапфирах забегали слезинки.

— Боже мой! Чем же ты прогневал государя? — воскликнула она.

— Решительно не могу уразуметь. Кажется, ничего такого… Ах, Боже мой! — вдруг вскричал Ливен, ударяя себя по лбу. — Вспомнил! Ах, Боже мой! Как я мог забыть! Какая неисправность! Я погиб, пропал! О, Боже мой!

— Что такое, Христиан, что такое? — мгновенно облившись слезами и простирая ручки к мужу вскричала Дашенька.

— Император, — с выражением холодного трагического ужаса на правильном, красивом лице сказал Ливен, — продиктовал мне вчера благодарность карабинерному, его высочества Морица Саксонского, полку и велел мне быть на вахтпараде и прочесть рескрипт, когда после церемониального марша государь поворотится и скажет: «Ливен, читай!» А я…

— А ты? Что же ты? — всплеснув руками, вскричала, рыдая Дашенька.

— А я, — с тем же трагическим спокойствием договорил Ливен, — я о приказании государя позабыл, а как от присутствия на парадах вообще освобожден, то и не явился на ревю.

— Воображаю себе государя, как он поворачивается и говорит: «Ливен, читай». А Ливена нет! Тут последовали гром, молния, землетрясение и посылка бедного толстяка Альбедиля, — говорил Пален.

— Я должен сейчас же ехать во дворец. Может быть не все еще пропало. Дашенька, друг мой, успокойся! Я сейчас о всем извещу маменьку.

Маменька графа Ливена, строжайшая статс-дама императрицы Марии Федоровны, пользовалась громадным авторитетом при дворе. Но Дашенька, перепуганная, рыдала, восклицая:

— Мы погибли! Государь разгневался! Он нас вышлет! Он отправит Христиана в Ишимск! Он посадит его в крепость!

С бедной девочкой сделалась истерика. Граф Пален устремился к ней со своим стаканом лафита. Ливен вызвал женщин и сдал Дашеньку им на руки.

Затем он позвал Рибопьера в соседнюю комнату и сказал ему:

— Милый друг, ты видишь сам, в каких я обстоятельствах. Однако надо кончать твое дело. При тебе, конечно, письма от Химеры к Амуру?

Рибопьер показал на свою грудь.

— Прекрасно. Передай их сейчас же мне и через полчаса они уже будут в руках Селаниры.

— Неужели мне не будет дарована награда лично передать ей эти письма? — спросил Рибопьер.

— Сейчас это невозможно, совершенно невозможно. А оставлять письма при тебе еще хотя бы на день значило бы подвергать тебя без всякой надобности крайней опасности. Отдай же мне письма и не беспокойся. Знай, что услуга твоя без награды не останется.

Рибопьер достал письма и отдал их Ливену, который сейчас же их спрятал за широчайший обшлаг долгополого кафтана.

Чувствуя, что выбирает неподходящую минуту, Рибопьер не мог, однако, противиться голосу человеколюбия и сказал:

— У меня есть просьба к тебе, граф!

— Какая? Я готов все для тебя сделать. Только говори поскорее. Для меня дорога каждая минута.

Но едва Рибопьер стал рассказывать о бедствиях офицеров на заставе, лицо военного министра выразило крайнюю степень разочарования, неудовольствия и досады.

— Ах, Саша, — сказал он. — Ну, есть ли мне теперь время слушать о каких-то офицерах, как бы ни были они несчастны, и тем менее могу я о сем докладывать государю, когда я сам, быть может, через полчаса буду навеки несчастным! К тому же заставы в ведении военного губернатора. Пален здесь. Обратись к нему. Прости меня! В другое время и всякую другую просьбу я всегда выполню. Считай меня своим должником. А теперь…

Не договорив, военный министр поспешно ушел.