Трехдневный срок, данный государем на выезд в Вену камергеру Рибопьеру, был едва достаточен, чтобы собраться, сделать некоторые прощальные визиты, выпить вина с полковыми товарищами, выслушать родительское наставление, отслужить молебен «в путь шествующему» и т. д. и т. д.

Приставленный от императора к господину камергеру и кавалеру посольства дядька Дитрих согласился скрыть истое свое звание. Камергер с ним условился, что будет называть его своим «другом» по недостаточности средств путешествующим на счет Рибопьера, но зато делящимся с ним обширны ми научными познаниями. Дитрих улыбнулся во весь щучий рот свой, сморщив изрытые оспой щеки, когда услыхал о научных познаниях, ему приписываемых. В совершенстве он знал только старый кавалерийский устав саксонской службы.

Желая проститься с княжной Анной, камергер граф Рибопьер в мундире с ключом и шляпой с плюмажем явился к Долгоруковым, но от них узнал, что Лопухина больна, знает об отъезде милого Саши, заочно с ним прощается и желает счастливого пути и всяких успехов в Вене. Так он и не увидал княжну.

Но другой образ заполнял воображение пылкого кавалера посольства. С трепетом ожидал он прощания с той высокой особой, к коей питал возвышенно-платоническое чувство благоговейного обожания Но и тут не пришлось ему лично проститься, на что он так надеялся. Поверенный сердечной его тайны, военный министр генерал-адъютант граф Ливен, по лучивший министерский портфель двадцати двух лет от роду и пользовавшийся полным доверием и милостью императора, накануне отъезда камергера прибыл к нему и передал, что посетить Гатчину куда уже переехал двор, никак отъезжавшему нельзя, и что он не увидит Селаниры. Этим псевдонимом, взятым из романа, написанного Марией, принцессой Вюртембергской, обозначали они высокую особу предмет обожания Рибопьера. Мальчик побледнел и схватился за сердце, выслушав жестокое известие.

— Не крушись, милый рыцарь, — улыбаясь, сказал ему военный министр. — Знай, что платоническое твое обожание нравится и принимаемо благосклонно, в уверенности, что глубокая скромность не позволит даже намека, разглашающего о сем чистом и священном чувстве.

— Эта тайна умрет в груди моей! — пылко сказал Саша. — О, Селанира! Селанира! Ты мое божество! Тебе посвящены все мечты мои! Служить тебе, умереть у твоих ног — мое единственное желание!

— Селанира настолько доверяет тебе, что посылает свой портрет и пакеты, которые ты должен доставить по назначению, — сказал Ливен, открывая бывший при нем портфель.

— Портрет! Селанира посылает мне портрет свой! — восторженно сказал Саша Рибопьер. — О, покажи, покажи!

Ливен достал футляр и передал его другу. Саша раскрыл и нашел там медальон с чудесной миниатюрой, Юная, царственная красавица, подобная лилии, изображена была с совершенным искусством. Античный, тонкий профиль, прелестная головка с золотистыми локонами, которые переплетали нити жемчуга, с цветком около изящного ушка, высокая, лебединая шея, почти девственно круглившаяся под нежной, прозрачной тканью хитона грудь, дышащая совершенством, все восхитительно было в образе Селаниры. С благоговением преклонив колено, юный паладин осмелился прикоснуться устами к изображению своей дамы и, сейчас же надев на шею медальон, спрятал его на груди.

Ливен с сочувственной улыбкой смотрел на это. Потом достал два пакета.

— Вот, милый друг, — сказал он затем, — и поручение от царственной Селаниры. Вот два пакета. Ты поедешь в Краков и там явишься к старой княгине Изабелле Чарторыйской, рожденной графине Флеминг.

— Мать князя Адама? «Матка ойчизны»? Я знаю, знаю! — живо перебил Саша Рибопьер.

— Да, «матка ойчизны»! Но не суетись, а слушай. Видишь этот пакет? На нем нет никакой надписи. Но он запечатан, и на печати изображение. Видишь? Амур, кормящий Химеру. Ты отдашь пакет старой Изабелле Чарторыйской, а она, в свою очередь, даст тебе пакет, тоже без всякой надписи, и тоже запечатанный — только изображение будет обратное: Химера, кормящая Амура. Понял?

— Понял, понял!..

— Запомнил?

— Да, да. Запомнил. Амур, кормящий Химеру Химера, кормящая Амура. Запомнил.

— Приехав к княгине, ты прямо так и можешь ей сказать — конечно, наедине, — что привез пакет от Амура — Химере. Тогда она не будет знать, как и посадить тебя. Ну, слушай дальше. Вот другой пакет. Он тоже без всякой надписи, но на печати — видишь — плакучая ива и разрушенный алтарь. Этот пакет и тот, который получишь в Кракове от княгини Изабеллы Чарторыйской, ты отвезешь в Вену и там передашь принцессе Марии Вюртембергской. Кроме того, ты познакомишься там и с сестрой ее, Софией Замойской, рожденной княжной Чарторыйской. Ты ей только скажи, что привез привет из Гиперборейского края от царевны Селаниры, из старого Кракова от «матки ойчизны». И будешь принят, как друг и брат. Пакеты зашей в подкладку камзола и не расставайся с ними ни днем, ни ночью. Ну, милый друг, бери и помни — тебе вверяется великая тайна! Будь же достоин оказываемого тебе доверия!

— Клянусь, что буду его достоин и в точности выполню поручение, которое на меня возлагает Селанира! — сказал Саша Рибопьер, пряча пакеты.

— Ты вступаешь на дипломатическое поприще, — продолжал военный министр, — и вот сейчас же получаешь весьма важное поручение, едешь курьером Селаниры. От того, как выполнишь ты сие первое поручение, вся будущность твоя зависит. Я знаю, тебе не хотелось ехать из России. Но чем дольше ты пробудешь в Вене, тем лучше. Должны разрешиться великие события, которые назревают. Так продолжаться долго не может. Но говорить об этом нельзя, да и думать даже не следует. Милый друг, если ты обожаешь Селаниру, то должен обожать и ее супруга, нашего Феба, нашу надежду, грядущее солнце России! Ах, помнишь ли ты, как Селанира принимала православие? Elle fit à haute voix, au milie u de la chapelle du palais, sa confession de foi. Она громким голосом, среди дворцовой церкви, исповедовала веру. Помнишь это? Впрочем, ты был тогда совсем дитя!

— Помню ли я это! Мне было тогда уже 12 лет! — обиделся камергер. — Она была прекрасна, как ангел. На ней было розовое платье, вышитое большими белыми розами с белой юбкой, вышитой такими же розами, только алыми!

— Да! Да! Смотрите, он отлично все заметил!

— Pas un diamant et ses beaux cheveux blonds flottants!

— Да, да! Ни единого брильянта и распущенные белокурые прекрасные волосы!

— C'ètait Psychè!

— Да, да! Это была Психея! На свое несчастье, Селанира воспиталась, при маленьком дворе, где достоинство обхождения являлось следствием достоинства души, где под особливым влиянием просвещеннейшей матери разум ее опередил года, а французская эмиграция отпечатлела изящество и вкус во всем ее существе. И вот, такое существо должно терпеть нравы старой прусской кордегардии. Это ли не ужасно.

— Истинно ужасно! — с жаром подтвердил Саша Рибопьер.

— Я тебе доверяю тайну, — продолжал Ливен. — Державный свекор под предлогом, что Селанира ему напоминает его первую жену, может быть, питал к ней более чем отеческие чувства. Он в минуты гнева намекал слишком ясно сыну, что тот не достоин столь совершенной женщины.

— Может ли быть! О, тиран! О, варвар! — весь трепеща и пламенея, вскричал мальчик.

Ливен загадочно улыбнулся.

— Милый друг, есть у тебя Плутарховы жизнеописания? — спросил он.

— Есть! — сказал удивленный камергер.

— Дай мне.

Книга была принесена. Ливен нашел ему нужную страницу.

— Выслушай эти строки и отметь их. Пусть они будут для тебя светлым оракулом близкого грядущего! Слушай:

«Власть может доставить спасенье людям, успокоенье от бед только тогда, когда по воле свыше, на троне будет философ; когда добро окажется сильнее, восторжествует над злом. Ему, вскоре не придется действовать против толпы насилием или угрозами, — видя в жизни самого царя ясный, блестящий пример добродетели, они охотно станут слушаться умных советов, и в любви и согласии друг с другом, помня о справедливости и праве, изберут себе новую жизнь, чистую и счастливую. К этой прекраснейшей цели должна стремиться каждая власть. Царь, который может дать такую жизнь, может внушить такие мысли своим подданным — лучший из царей!»