Бебий с трудом, то и дело упираясь плечом в стену, добрался до своей комнаты. От помощи императорских рабов, предложенных спальником, отказался. Ответил — не хватало еще, чтобы рабы водили римского легата под руки. Доверился только Диму, собственному слуге, с детства приставленному к нему. У себя в спальне позволил раздеть себя и сразу рухнул на постель. Затем объявил, чтобы Дим долил масла в светильник, поставленный на канделябр, и убирался в общую, к рабам. Он, Бебий, будет спать один. Пусть его не беспокоят.

Спал беспокойно и недолго. Не отпускала тревога, то и дело прорывалась в жутких сновидениях, будила, заставляла настойчиво искать ответ. Ближе к утру, но еще в темноте, ясно различил шорох. Тут же замер, постарался вспомнить, где сложено оружие. Потянулся — не достал. Что ж, под подушкой должен быть кинжал. Неверной рукой покопался под подушкой. Ага, клинок здесь. Вновь послышалось шуршание, теперь определил точно — ворочались под кроватью. Решили проткнуть снизу? Но кто, по чьему повелению?

Он осторожно спустил ноги, готовый тут же задрать их повыше. Обошлось. Затем решительно встал, отпрянул от кровати к стене. Снял с бронзового канделябра масляную лампу, наклонился, попробовал заглянуть под ложе. Не удалось. Пришлось поставить лампу на пол, встать на колени. В набитой темнотой глубине осветилось тусклое округлое пятно. Взгляд у Бебия был острый, наметанный — это же лицо! Тихо приказал.

— Вылезай!

Послышались всхлипы. Затем пятно дернулось, приблизилось. Пронзило сразу, без колебаний.

Кокцея!

Девушка выбралась из-под кровати, уселась на полу, встать не решилась. Она продолжала плакать.

— Ты здесь пряталась? — спросил Бебий.

Она кивнула.

— Зачем?

— Прибежали на кухню, потащили. Попытались силой взять, начали срывать одежду.

Она разрыдалась. Бебий помедлил, потом приказал.

— Встань!

Девушка покорно поднялась.

— Сядь!

Кокцея огляделась и, не отыскав стул — клисмос или кушетку, осталась на ногах. На кровать сесть не решилась.

— Сядь на ложе!

Она подчинилась. Устроилась на самом краешке.

При свете масляной лампы ее лицо очертилось более тщательно. Кокцея даже в таком заплаканном неумытом изложении действительно была хороша собой. Особенно соблазнительна была большая молодая грудь, выпирающая из-под разорванной на бедре туники.

Действительно, огурчик!

Бебий невольно хмыкнул, помедлил, потом потребовал.

— Теперь расскажи все по порядку.

— Я была одна. Вдруг примчалась Клиобела. Вся обнажена, зуб на зуб не попадает. Приказала согреть воду и наполнить бак. Я возразила, сказала, что я не рабыня, а супруга императора. Она меня кулаками. Пошевеливайся, говорит, супруга виндобонская. Еще скажи, что ты римская гражданка! Смотри, произведут в Венеры, тогда узнаешь, каково нам достается. Тебе-то, то есть мне, тощей да глупой, от них не отбиться. Знаешь их там сколько? Кого, спрашиваю. Кого — кого! Тех, кто желает стать членами твоего кружка!..

Девушка всхлипнула, потом подняла голову, глянула на Бебия.

— Я спрашиваю, супруга я или нет? Если нет, все равно я свободнорожденная гражданка. Почему же она смеет в кулаки, — Кокцея всхлипнула, потом немного успокоилась и продолжила. — Вдруг прибежали двое — давай срочно в подсобку. Я сразу догадалась, опять Луций что-то затевает. То пытался меня Витразину подсунуть, то Переннису.

— И что? — не удержался от вопроса Бебий.

— Я не далась. Витразину… От Перенниса не удалось отбиться.

Она зарыдала, потом спросила.

— Ты кто?

— Я?.. Бебий Лонг, легат Третьего легиона.

— А — а, о тебе Клиобела рассказывала. У меня, Бебий, теперь нет спасения. Он грозил, если я буду упрямиться, меня жестоко накажут. Сожгут наш дом…

В этот момент где-то совсем рядом раздался истошный вскрик. Голосок был совсем юный, все в нем было: боль, страх, отчаяние.

— Это Сейя, ее поставили прислуживать за столом. Глупая, двенадцать лет.

«Та, что досталась Песценнию», — догадался Бебий и сел на кровать.

— Возьмешь меня? — неожиданно спросила Кокцея.

— Зачем тебе это? — спросил Бебий.

Кокцея не ответила, потупилась.

Бебий встал, прошел к двери, закрыл замок, повернулся к девушке. Вспомнилась рабыня, принадлежавшая его матери, ее звали Марция. Тут же громко забилось сердце. Она пришла к нему в первую же ночь после возвращения в родной дом. Образ ее недолго держался в памяти. Следом вспомнилась жена, его драгоценная находка, доставившая ему счастье. Клавдия Секунда очень любила его, угрюмого и погрязшего в службе. Более всего Бебию нравилось ее тело. Клавдия была чуть полна, личиком, конечно, не Венера, но и дурнушкой никому в голову не приходило ее назвать. В Риме о ней многие вздыхали, вероятно, нюхом чуяли, она может доставить много удовольствий. Зачем ему эта приговоренная? Ей не позавидуешь. Император, наверное, сейчас не спит, обдумывает, как завтра поступить с Кокцеей.

— Говори правду, — приказал он.

Девица призналась.

— Завтра признаюсь, что ты затащил меня в спальню и здесь запер, а потом тешился.

Бебий усмехнулся — глупая, хитрая девчонка! Ишь, что надумала!..

— Ты решила сделать меня соучастником твоей дерзости? — спросил он. — Кто тебе поверит. Я скажу, что ты лжешь.

— Здесь верят не тому, кто говорит правду, а кто лжет.

Бебия невольно отметил, что она права. В этом сумасшедшем доме, в разгар веселья, никто не может предугадать, как поступит цезарь.

— А ты подумала о том, как император поступит со мной? — спросил он

— А со мной? — дерзко ответила девица.

Бебий не ответил. После короткой паузы Кокцея спросила.

— Меня убьют?

— Как я могу знать? Ты же супруга императора. Может, отделаешься ссылкой.

— Неужели только ссылкой? — не поверила Кокцея, затем радостно воскликнула. — Мне сохранят жизнь?

— Я не знаю.

Вновь тишина, долгая, трудная. Наконец Кокцея тихо выговорила.

— Спаси меня, Бебий. Заклинаю именем Минервы, детьми твоими умоляю, спаси меня.

— Как?

— Он же прикажет посадить меня на кол! Он так и сказал.

— А меня?

— Ты — легат. Тебя любят в армии. Клиобела говорит, что ты сын ихнего наставника, которому верят христиане. Их очень много в легионах. Брат говорил, все войско после «чуда с дождем» ему верит. Его святость осеняет их в бою. Император тебя пощадит.

Бебий Лонг замер, буквально окаменел. Ему стало не по себе. Неужели эта хитрая девчонка права, и Луций заигрывает с ним исключительно потому, что Бебий популярен в армии? Неужели грубый политический расчет и на этот раз в образе этой замызганной красавицы грубо вторгся в его спальню? Может, ему подослали эту несчастную? Вряд ли.

Кокцея подбежала к нему, обхватила за шею.

— Я исполню любое твое желание! Делай со мной все, что угодно, только спаси. Я не хочу умирать! Я молода, я боюсь…

Бебий разнял ее руки, сел на кушетку у стены, подпер голову рукой. Глянул на оставленную на полу, цедившую тусклый свет лампу. В душе стоял комок, не развеять его, не проглотить, не выплюнуть. Прелести Кокцеи, в первое мгновение всколыхнувшие его, теперь вдруг обозначились гниющим на колу мясом, в которое они очень скоро превратятся.

Бебий поднял лампу с пола, глянул на девушку.

— Вот что, Кокцея. Мы сейчас выйдем в коридор. Не поднимая шума, доберемся до выхода и постараемся так же тихо прокрасться в конюшню. Слушай внимательно, если нас поймают в доме или во внутреннем дворе, я объявлю, что поймал тебя, и ты подтвердишь мои слова. Согласна?

Девушка кивнула.

— Поклянись.

— Пусть меня покарают фурии!

Бебий усмехнулся — не велика клятва.

— В конюшне переоденешься в мужское платье, и я попробую вывести тебя в город. В Виндобоне есть друзья, которые могли бы укрыть тебя до утра?

— Да, тетя по матери. Она живет у Северных ворот.

— Хорошо. На лошади удержаться сумеешь?

— Да, брат научил.

— Завтра обязательно доберешься до родного дома и там переждешь несколько дней. Носа не высовывай. В полном смысле. Никому ни слова о том, что здесь случилось, молчи о свадьбе, о Клиобеле. Даже матери. Скажешь, приехала проведать… Почему так поздно? Как сумела выбраться. Я постараюсь послать весточку твоему брату, он навестит тебя. Пусть вернет мою лошадь. Это все, что я могу сделать для тебя.

— Благодарю тебя, Бебий. Пусть тебе помогут боги.

Возле конюшни Бебий осадил ретивого часового из мавританцев, который едва не поднял шум при виде вынырнувшей из полумрака парочки. В конюшне шумно вздыхали, всхрапывали лошади, в пристройке, которую использовали под казарму, спали люди, только командир турмы, до сих пор переживавший унижение, которое впору только рабам, прислонившись спиной к каменной стене, что-то тихонько напевал на родном языке. Песня была грустная, напоминала волчий вой. Заметив легата, он вскочил, оправил кожаную юбку. Уяснив в чем дело, предложил помощь. Бебий отказался. Тогда мавританец подсказал намазать лицо Кокцеи грязью, чтобы и на вид она смахивала на приехавшего с легатом всадника. Грязи не нашли — сушь стояла над Паннонией, поэтому вымазали Кокцею навозом.

У ворот Бебию пришлось растолкать сонного часового, пригрозить ему суровым наказанием за то, что тот заснул на посту. Тот, обмерший от страха, лишних вопросов не задавал и, получив, ответ: «Всегда и во всем», — открыл малую дверь. Бебий и Кокцея провели коней. Уже в пределах Виндобоны легат подсадил девицу на скакуна, уселся сам и проводил Кокцею до самого дома тетки. Перед самым рассветом вернулся в замок.

* * *

Проснувшись, молодой император сразу позвонил в колокольчик. Подождал, пока притопавший Клеандр откинет балдахин, оберегавший правителя от назойливой мошкары и комарья, с наступлением жары неимоверно расплодившейся в этом северном краю, как всегда зевнет и уныло, вопрошающе глянет на господина.

— Где Кокцея? — спросил цезарь.

— Нет ее. Упорхнула птичка, — спальник развел руками.

Коммод сразу сел в постели, удивленно посмотрел на раба.

— То есть как?

— А вот так, великий. С вечера спряталась в спальне легата Лонга, поэтому и отыскать не смогли. Что уж там у них было, сказать не могу. Стал он членом ее кружка или нет, не знаю. Известно только, что ближе к рассвету он вывел ее из дворца и отвез на северную сторону Виндобоны.

Цезарь принялся нервно подергивать пальцы. Затем заговорил — членораздельно, зло, с плохо скрываемым раздражением

— Вернуть немедленно. Бебия и Кокцею в цепи. Я сам буду судить их.

Нечего ждать пиршества, длинных, правильно составленных речей, остроумных каламбуров и шуток к месту. Следует рвать сразу, с корнем! Чтобы другим было неповадно.

На лице Клеандра ни одна жилочка не дернулась. Он поклонился, — мол, будет исполнено, затем продолжил доклад прежним, правда, теперь чуть обиженным голосом.

— Я уже послал людей, они доложили, огурчик сейчас прячется в родном доме, под присмотром родной матушки. За пределы усадьбы не показывается, на людях не появляется. Язык держит за зубами. Если эти сведения подтвердятся, а я уверен, что так и есть, — пусть прячется! Конечно, если начнет язык распускать или еще какой-нибудь фокус выкинет, ничего не поделаешь. Придется наказать.

Император оставил пальцы в покое.

— То есть как, придется?!

— А вот так, величайший.

— Учить меня вздумал? — Коммод грозно глянул на раба. — Ты меня не учи! Я собственными руками вырву ее подлое сердце. Как она посмела так поступить со мной после всех милостей, которыми я ее осыпал! После всего, что сделал.

Клеандр вздохнул.

— Не вы ли, господин, жаловались, что вам уже невтерпеж переносить ее строптивый характер, что вы боитесь засыпать рядом с этой безумной. Или вы жить без этого увядшего огурчика не можете?

— Век бы не видал эту сумасшедшую! Это ты, мерзавец, подсунул ее. Ты! Я помню, как ты расписывал ее прелести.

— И расписывал, и подсунул. Жарила бы и жарила дичь на кухне, кто бы ее попрекнул. Подружилась бы с Клиобелой, стала бы ее напарницей. А что, господин, неплохая карьера для дикарки. Клиобелу уже в Венеры произвели. Но снести дарованное богами счастье огурчику оказалось не под силу. Что ж, ее теперь за это на кол сажать? Мы должны возблагодарить богов за то, что теперь, когда ее прелести несколько поблекли, а уродство души проступило отчетливо и бесспорно, нашелся человек, разом разрешивший наши трудности. Теперь никаких отступных ей выплачивать не придется, а если и придется, то самую малость. Сама сбежала, никто не гнал. Хвала богам, хвала Асклепию, что рядом оказался Бебий — единственный достойный человек во всей вашей компании.

— Но — но, попридержи язык.

Клеандр пожал плечами.

— Мне-то что. Могу и придержать, только как мы потом будем расхлебывать арест Бебия с вашим дядюшкой Помпеяном, Сальвием Юлианом и Пертинаксом.

— С какой стати я должен что-то расхлебывать?! — Коммод, сидя в постели, несколько отпрянул. — Разве я не вправе наказывать и миловать?

Клеандр ответил не сразу. Некоторое время помалкивал, по опыту знал, что, смутив хозяина острым вопросом (молодой цезарь в первые дни действительно очень опасался приставленных к нему отцом «друзей»), нельзя пытаться с ходу объяснять, что к чему.

Тем более выказывать горячность.

В таких случаях серьезный разговор обычно оборачивался беспредметным спором и чаще всего заканчивался обвинениями его, Клеандра, в тупости, нерадивости, слепоте, жадности и, боги знают, в чем еще. Господина необходимо в меру потомить, довести до готовности, дождаться, когда он вспылит, потребует объяснений. Император лучше соображал в тот момент, когда не может сам отыскать ответ на поставленный вопрос, когда теряется в догадках.

Так повелось с детства. Нельзя пересчитать шишки и подзатыльники, которые сыпались на голову Клеандра, когда его в десятилетнем возрасте приставили к благородному, рожденному свободным сверстнику, оказавшемуся к тому же и будущим цезарем. Возразишь — не избежать побоев. Будешь покорствовать, во всем соглашаться, Луций распалится, закипит, в итоге вновь колотушки.

— Я слушаю. Говори.

Теперь главное не сбиться с тона.

Спальник, запинаясь, словно, решившись на откровенность, но так до конца не сумев побороть страх, продолжил.

— Давай, господин, не будем поддаваться страстям и разберем до тонкостей, при свете дня и опираясь на здравомыслие, следующий вопрос — какова наша цель? Разве не в том, чтобы как можно скорее вернуться Рим? И непременно с победой, в лучах славы! Что, как не победоносный триумф, окажется лучшим украшением первых дней твоего царствования? Разве, величайший, не об укреплении нашей власти нам следует заботиться в первую очередь? Если да, попробуем взвесить все основательно и беспристрастно. Нам нельзя совершать необдуманных, тем более, вызывающих поступков. Если обвязать Бебия цепями, мы вполне можем поссориться не только с полководцами, но и — сохрани Юпитер от подобной глупости! — со всей армией.

Предположим, ты, господин, бесповоротно решишь покарать Бебия. Тогда перед нами две возможности. Первая — решить судьбу Бебия исключительно волеизъявлением принцепса, не посвящая никого из посторонних в причины подобных действий. То есть, не раскрывая суть его проступка. В этом случае, каждый представитель высшего командного состава встревожится и задумается, а не окажется ли он следующим в списке опальных? Беда в том, что Помпеян и другие полководцы пока сильны и строптивы. В их силе радость нашего царствования, в строптивости — угроза. Неужели у нас не хватит ума не вступать с ними в открытую схватку, ведь они, напуганные до смерти участью Бебия, потеряв голову от страха, могут сговориться между собой и посягнуть на самое святое, что у нас есть — на твою жизнь, цезарь!

— Но этот служака позволил себе недопустимую дерзость! — воскликнул Коммод. — Не слишком ли он о себе возомнил?

— Но кто знает об этом? — возразил Клеандр и задумчиво перебрал на пальцах посвященных в эту историю участников. — Ты да я, Бебий, да эта, сумасбродная, не способная снести бремя близости к высшей власти, лишенная достойного воспитания провинциалка. Мавританцы не в счет.

Он неожиданно встрепенулся, заговорил живее. Его полное, приятное на вид лицо повеселело, он даже отважился улыбнуться.

— Вот я и говорю, если огурчик будет держать язык за зубами — ладно, живи. Теперь рассмотрим вторую возможность, чем может грозить нашей особе формальное расследование?

— Чем?

— Нам придется выложить всю эту историю с Кокцеей.

— И что! И выложим!

— Тогда мы поссоримся не только с начальством, но и солдатскими низами. Первые спросят, в чем вина Бебия, ведь прямого запрета на выезд из дворца не было. Может, Кокцея отправилась проведать матушку? Она же от рождения вольна поступать по собственной воле. Легионеры, особенно из местных, начнут кричать — мы живота не щадим ради отца родного, императора и августа, а он крадет наших дочерей и сестер, полноправных римских гражданок. Поверь, господин, стоит только подобным настроениям возобладать в армии, и мы, сами того не желая, опасно усилим и Пертинакса, и Сальвия, и кого угодно. Нам благодарить надо Бебия, а не наказывать. С его помощью мы разом избавились от этой беспокойной скандалистки и прочно привязали к себе одного из лучших легатов, а в перспективе достойного заместителя всей этой стареющей, мнящей себя Цезарями и Августами своре. Ведь Бебий сейчас места найти не может? Прикидывает, какое наказание ждет его? Должен признаться, держится он замечательно, мне по душе его доброе и храброе сердце. Глупо не воспользоваться таким достойным человеком. Он выполнил за нас ту работу, взяться за которую ты, господин, втайне мечтал, но приступить робел. Мы отделались от этой сумасшедшей, да так, что ни капельки грязи не коснулось твоей особы. Ты, величайший, поступил вполне по природе. Ни в чем себе не отказал: погулял, потешился, как мечтает погулять и потешиться каждый из тех, кто находится в военном лагере. Такова их природа. Легионеры будут смеяться над ней, над «супругой императора», и не будут таить злобу. А мастерицу жарить дичь, мы легко отыщем в Риме. Небось, столичные поварихи не чета этой безумной.

— Что же прикажешь мне наградить Бебия за то, что он увел у меня жену?

— Не увел, а избавил. И не жену, а какую-то четвертушку жены. Это, господин, большая разница.

— Ладно, но если бы ты знал, как горько на сердце, когда близкий друг, член тайного, посвященной Клиобеле коллегии, член ее кружка, так изменнически поступил со мной.

— У нас, цезарь, не может быть близких друзей. Кружков сколько угодно, а вот друзей — ни — ни! О том нас еще ваша матушка Фаустина предупреждала. Тебя словесно, а меня с помощью выдирания волос. Вытрет о мою голову руки, потом дернет прядь, и прибавит: «Приглядывай за сыночком! Чтоб никаких друзей».

Клеандр на миг прервался. Глаза у него затуманились, потом на них выступили слезы. Он смахнул их и продолжил.

— Ты другой породы. Божественной! Ты очень заблуждаешься, если полагаешь близкими друзьями Витразина или Перенниса. Витразин даже не успел ознакомиться с записками вашего батюшки, а уже потребовал с Александра Платоника пятьдесят золотых за разрешение опубликовать их.

— Подлец, негодяй!

— Вот и я говорю, подлец и негодяй! Что за беда, господин, если Александр опубликует эти заметки. Полагаю, нам не следует вмешиваться в сделку между Платоником и Витразином. Пусть договариваются. Однако следует подумать, когда их обнародовать. Это очень важно и будет очень уместно. В них нет ничего дурного, наоборот, очень много забавного.

— Как ты можешь знать?

Клеандр обиделся.

— Спальник я или не спальник. Я еще в бытность Марка успел перечитать эти тетради. Я был дружен с Феодотом. Умнейший человек! Ты, разумнейший, правильно сделал, что отставил его. Теперь лаской да призывами к добродетели многого не добьешься. Его время истекло.

— А твое настало? — криво усмехнулся Коммод.

— Да, господин. На кого еще ты можешь положиться, кто предан тебе без страха и сомнений. Может, полагаешь, что Песценний или Дидий Юлиан? Человек подл по натуре, его необходимо держать в узде. Песценний, например, явился сюда за сенаторским достоинством, но куда более его интересует должность наместника в какой-нибудь хлебной провинции.

— Ну, хватил. Из центурионов в наместники.

— И правильно сделал, что хватил, зато нам верная опора. Куда он без нас, без Луция Коммода Антонина, Отца народа, императора и августа.

— И какая провинция его бы устроила?

— Что-нибудь на Востоке, подальше от Рима. Уж больно он прилипчив, на любую пакость готов ради должности. Даже девочек портить. Сейя вон лежит вся в крови. — Клеандр вздохнул. — Другая беда меня беспокоит.

— Что еще?

— В армии ослабла дисциплина. Появились горлопаны, прилюдно обвиняющие тебя в робости перед германцами. Кое-кто утверждает, что ты устроил свадьбу, а денежной раздачи в войсках не произвел. Не по обычаю, мол.

— Распять негодяев, как дерзких рабов!

— Ага, распять! Озлобить армию в преддверии похода?!

— Я не собираюсь воевать ни с квадами, ни маркоманами, ни с каким-либо другим варварским племенем. Я вышибу из них мирный договор и протолкну его на военном совете.

— Да, вышибем и протолкнем, но не сразу. Если не испортим дело поспешными и неоправданными поступками. Зачем совету знать о деталях этого договора? Зачем знать о золоте? Мы — верховная власть, нам и договариваться с варварами. И всякому, вплоть до самых высших начальников, кто попытается вмешаться в это дело, сразу по рукам. Не грубо, но чувствительно.

Коммод кивнул.

— Это ты верно надумал. Умные поймут, а глупых, — тех, кто не умеет держать язык за зубами, — будем учить. Не поймут со слов, научим кровью. Но главное, убедим варварских князей в том, что играем честно. Что еще?

Клеандр замялся, потупил глаза.

— Говори, — подбодрил его император.

Спальник глупо, даже придурковато улыбнулся.

— Переннис…Что-то он из дворца не вылезает. Пусть проветрится.

— Он уже доказал свою преданность.

— В чем? В том, что вертится возле твоей милости?

— Он ведет переговоры с послами варваров. И неплохо ведет. Дело движется к завершению.

— К какому завершению? Невелика заслуга принудить подписать варваров мир при условии, что мы выводим свои войска с их территории, а они обещают более не переправляться через Данувий с оружием в руках. Кто же выигрывает? Я все ждал, когда же он напомнит вашей милости, что варварам следует купить наше расположение и покровительство. Мы должны назначить хорошую цену за мир. Если мы мечтаем вернуться в Рим, мы должны въехать туда с помпой, а на это нужны средства. Далее, нам надо заставить вояк прикусить языки, для этого тоже нужны средства. Переннис не может не понимать, что загвоздка с заключением мира связана исключительно с финансовым вопросом. Но он молчит. Почему он молчит?

Коммод некоторое время раздумывал, потом хмуро взглянул на спальника. Тот сразу осекся.

— Ты имеешь в виду, — спросил император, — что брать их из государственной казны нельзя, иначе горлопаны начнут кричать, что мы разоряем державу? Тем более из войсковой кассы?

Клеандр кивнул.

— Ты, преступник, прав только в том, что без денег нам действительно не выбраться из этих диких краев, — задумчиво произнес император. — Государственная казна пуста — папаша слишком размахнулся на войну — так что там каждый сестерций сосчитан и стоит мне взять несколько монет, как тут же опекуны поднимут страшный вой, — он помолчал… — А денежки нужны, очень нужны. Причем, принадлежащие только мне лично.

Спальник кивнул еще раз.

— В этом случае мы убьем сразу двух зайцев: докажем, что я способен, не вступая в войну, добиться успеха, а также получим средства для…

Он не договорил.

Наступила тишина, прервал ее Клеандр. Решился все-таки.

— Варваров словами не напугаешь, а Переннис то ли слишком хлипок, чтобы добиться от них выполнения этого секретного условия, то ли слишком умен. Исполнителен — да. Готов землю носом рыть — да. Но этого мало. Он почему-то отказывается брать на себя ответственность. Пока речь шла о пустяках — о выводе войск, об установление семимильной полосы, на которой варвары не вправе селиться, о выдаче угнанных римских граждан, он годился. Но если теперь разрешить ему продолжать переговоры, он сробеет, начнет каждый раз бегать к тебе за советом и разрешением. Именно этого послы и ждут. Они, как мне кажется, тоже прослышали о твоем страстном желании вернуться в столицу, вот и тянут время. Тигидий исчерпал свои возможности. Теперь пришел черед Бебия с его легионом. Только он в состоянии крепко припугнуть варварских князей.

Коммод задумался, слез с постели, подошел к зарешеченному маленькому окну.

— Что на улице? — неожиданно спросил он.

— Дождь, господин. Унылое утро.

— Баня готова?

— Обязательно, величайший.

— Что там, эти нахлебники?

— Отдыхают. Ваш дядюшка Дидий дрыхнет, Саотер пытается управлять дворцом. Разгуливает по дому и отдает приказания. Я ему ни в чем не перечу. Песценний Нигер и Бебий Лонг тренируются в палестре. Ну и ловки, что один, что другой. Сражаются, любо — дорого поглядеть.

Император заинтересовался, приказал.

— Подготовь мое боевое облачение, я тоже загляну в зал.

— Будет сделано, господин.

После недолгих раздумий цезарь заявил.

— Что же касается Тигидия… Его пока нельзя отстранять от переговоров, он очень внушительно молчит. Так и ждешь, что он брякнет что-нибудь веское. Пусть вместе с Лонгом доводит дело до конца. Бебий должен выколотить из этой швали все, что у них есть, иначе ему несдобровать. Объяснишь легату, что к чему. Если у них не останется золота, они и воевать не смогут.

Коммод повернулся к спальнику, подозвал его пальцем, спросил.

— Почему Переннис тебе не по нраву, негодяй?

— Что, значит, по нраву или не по нраву. Я о тебе пекусь, о твоей безопасности.

— Или, вернее, дрожишь за свою паскудную жизнь?

— Конечно, господин. Куда я без тебя! Феодот рассказывал, что ждет таких, как я, при смене власти. Что касается Перенниса, он слишком легко отказался от того, чему верно служил при Марке. Выходит, не столько о службе он думает, сколько о себе. Значит, у него двойное дно. Такие люди опасны. Бебий другое дело. Я в нем уверен. Если, конечно, эта дикарка нос из дома не высунет и будет помалкивать. Кроме того, как ты, величайший, правильно заметил, он должен достойно сыграть свою роль в переговорах. Пусть потрудится на благо отчизны.

* * *

Дверь в гимнастический зал распахнулась, когда легат Бебий Лонг решительно атаковал Песценния. Император с грозным видом шагнул через порог, тотчас сердце у Бебия отчаянно забилось. Он усилил натиск и попытался выбить у противника оружие.

Не тут-то было.

Песценний двенадцать лет отслужил центурионом, не раз рисковал, был в шаге от смерти. Он участвовал в нескольких крупных сражениях, а уж мелких стычек на его веку не сосчитать. Мечом, пусть даже деревянным, владеть умел, держал оружие крепко. Зная ловкость и изобретательность Лонга, исключительно оборонялся, старался не допускать ошибок и надеялся на свою известную в войсках выносливость.

Лонг и сам понимал, что справиться с громадным и опытным Песценнием будет нелегко. И незачем. Они уже вполне разогрелись, так что можно было прекращать схватку, которую затеяли перед омовением в термах. Однако теперь, заметив императора, легат вмиг забыл о бане. Страшно было прекращать бой, еще страшнее подойти и приветствовать цезаря, зная, что тому стоит только мигнуть и дни его, легата Лонга, будут сочтены. Тем более нельзя было проиграть в этом тренировочном бою, и Бебий, за эти минуты определив, что Песценний слишком пассивен и не совсем внимателен, решил провести один из тех приемов, которым его обучил старый пьяница — декурион на Евфрате.

Прием был прост, в бою он практически не применял его, но здесь не удержался — бурно атаковал Нигера, и когда тот встал в глухую оборону и закрылся щитом, Бебий решительно бросился под ноги Песценнию. Подкатился, успел сбить центуриона на землю, не дать ему подняться.

Луций Коммод бросился к ним и с горящими глазами потребовал, чтобы Бебий тут же обучил его этой премудрости.

Бебий решительно отказался и заявил, что этот прием сначала необходимо прочувствовать самому. Испытать, как оно вдруг оказаться на земле с нависшим над тобой соперником. Только затем можно попытаться овладеть «подкатом».

— То есть ты предлагаешь мне сразиться? — воскликнул Коммод.

— Да, цезарь.

— Хорошо, но учти, если ты будешь побежден, я накажу тебя. Ты слишком виноват передо мной, чтобы я спустил тебе вызывающую дерзость. Мое сердце вопит от горя.

Бебий опустил руку, в которой держал щит.

— Цезарь, я виноват. Каюсь, но позволь мне сделать замечание.

— Оно касается фехтования? — спросил Коммод.

— Да, исключительно фехтования.

— Говори.

— Эту условие следовало объявить в самый напряженный момент боя, когда твоя милость подготовит удачный контратакующий ход. Тем самым я сразу был бы выбит из равновесия, и ты смог бы одержать победу. Лишить противника уверенности, смутить его — это самый лучший прием, способный добыть победу над любым мастером военного искусства.

— Это дельное замечание, Бебий, — согласился император, — но я не мог сдержать гнев. То, как ты поступил ночью, выходит за всякие рамки.

Стоявший рядом Песценний удивленно уставился на легата.

— Что же ты, Бебий, успел натворить ночью? — изумился он. — Ты же был пьян, как тысяча сатиров!

— Это не имеет значения, — откликнулся император, — он, оказывается, и в пьяном виде способен на неслыханное хамство.

— Прошу милости, государь, — Бебий отступил на шаг и поклонился.

— Ладно, — Коммод взмахнул деревянным мечом. — Приступим.

Он первым сделал выпад. Когда Лонг легко отвел его меч и, зацепив сильной стороной своего клинка за слабую часть меча императора, попытался выбить оружие из его рук, Коммод, избежав ловушки, воскликнул.

— Я потерял дар речи, когда услышал о твоей выходке!

Песценний Нигер, заинтригованный донельзя, разинул рот. Посмотрел на одного, на другого.

— Закрой рот, Песценний! — крикнул ему император. — А то меч проглотишь. Или не получишь провинцию.

Песценний резко сомкнул челюсти, слышно было, как стукнули зубы.

— Благодарю за милость, величайший! — восхищено воскликнул он. — Твое милосердие не знает границ.

— Подожди благодарить, — откликнулся Луций, отбив выпад противника. — Если Бебий проиграет схватку, никаких провинций. Отправишься в Британию на должность войскового центуриона. А Бебий за свою дерзость поплатится крупной суммой, которую он внесет в фонд друзей кружка Клиобелы.

— Выходит, — воскликнул Бебий, — я вынужден сражаться не только за свое имущество, но и за возвышение Песценния. Ты, слышал, приятель. Будешь обязан мне до гроба.

— За мной, Лонг, не пропадет! — крикнул Песценний. — Сражайся храбро. Помни, твоей жене придется не нраву, если ты нанесешь ущерб семейной собственности.

— Да уж, — согласился легат. — Придется постараться.

После нескольких минут схватки Бебий Лонг вполне осознал, что встретил достойного противника. Коммод сражался умело. Прежде Бебий без особого доверия относился к ходившим в армии разговорам, что Коммод — один из лучших фехтовальщиков в Риме. С трудом верилось, что в таком трудном, требующим пота и огромных усилий искусстве мог бы преуспеть царский сын, создание по определению изнеженное и слабое, однако, столкнувшись с Луцием, он почувствовал не только прекрасную выучку цезаря, но, прежде всего, страсть, умело организованную, сосредоточенную, энергичную. В том, собственно, и состояло мастерство владения холодным оружием, чтобы в нужный момент мгновенно применить хорошо изученный прием. Действовать следует не раздумывая, ни в коем случае нельзя выдать мимолетным взглядом направление выпада. Нельзя атаковать защищенную линию, так как удар по железу отражается без всякого вреда для противника. Нельзя атаковать противника, когда тот находится на недосягаемом для тебя расстоянии. Очень важно нанести удар в тот момент, когда соперник занят приготовлением к атаке. Лучше всего использовать двойные атаки и атаковать очень быстро.

Все эти правила Коммод освоил безукоризненно. Видно, дружба с гладиаторами сослужили ему добрую службу. Его манера сражаться была присуща выходцам из Капуи, где располагалась самые знаменитые казармы гладиаторов. Из Капуанской школы вышел сам Спартак. В Капуе веками оттачивалось умение владеть любым видом оружия, применяемого на арене. Прежде всего, мечами — иберийским, коротким, чуть изогнутым; прямым длинным галльским, серповидным фракийским. Копьями — длинным парфянским, коротким германским, называемым фрамеей, которым варвары ловко вели рукопашный бой. Сетью, трезубцем и всякого другого рода оружием. Удивительно было другое — Коммод сносно владел главным секретом, который хранился в этой школе и составлял ее главную тайну. С его помощью гладиаторы из Капуи чаще других одерживать верх. Их в обязательном порядке учили владеть левой рукой также искусно, как и правой. Секрет заключался в том, чтобы вовремя перебросить клинок или копье из одной руки в другую. В этом случае противник, находившийся в той или иной оборонительной позиции, вынужден был раскрыться.

Этот прием и продемонстрировал Коммод. Он явно гордился своим умением сражаться обеими руками. Что ж, сообразил Бебий, отбивая очередную атаку Луция, будем ловить его на излишнюю уверенность в своих силах. В следующий момент не удержался от заданного самому себе вопроса — как он догадался? Кто сообщил?

Бебий несколько раз удачно продемонстрировал растерянность и, наконец, дождавшись, когда император решил вновь сменить руку, подкатился под него. Коммод не удержался на ногах и завалился на пол.

Бебий не стал впрыгивать на цезаря, приставлять к его горлу острие деревянного клинка — просто отошел в сторону и поклонился.

Коммод вскочил на ноги, яростно бросился к легату, взмахнул мечом и воскликнул.

— Учи! И немедленно!

— Песценний, — в свою очередь крикнул Бебий. — За тобой должок. Одна двадцатая доходов с провинции — мои.

— Не жирно ли пять процентов? — нахмурился Песценний.

— А — а! — рассвирепев, яростно воскликнул Коммод. — Пять процентов жирно?! Вот вы как распоряжаетесь моим добром! Супруга императора для вас уже не святыня! Скажи, Бебий, спасибо Клеандру, что заступился за тебя, иначе ты уже сидел бы в цепях. Теперь учи приему!

Более часа, до самого полудня, забыв о бане, император и Лонг шлифовали этот прием. Бебий объяснил, что в битве его применять рискованно, только в исключительных случаях и только когда сражаешься один на один. Иначе можешь получить удар сверху от стоящего радом противника.

Урок был прерван не желавшим скрывать гордость Тигидием Переннисом, доложившим императору, что послы варваров ответили согласием на все предложенные условия. Они готовы немедленно дать клятвы и освятить договор.

Император холодно взглянул на него.

— Это радует, Тигидий. Только странно, что ты человек, опытный в общении с варварами, испытываешь уверенность, что они сдержат свои клятвы. Кроме того, есть еще одно тайное условие, приняв которое, они подтвердят, что искренни в своих намерениях жить с нами в мире и пользоваться нашим покровительством.

На лице Тигидия отпечаталась растерянность.

— Господин, мне ничего не было сказано о дополнительном условии.

— Поглядите на него — ему не было сказано! — засмеялся император, обращаясь к Бебию и Песценнию. — А как насчет собственной инициативы? Я надеялся, что ты сам предложишь выколотить из них то, в чем я больше всего нуждаюсь.

Он приблизился к деревянному чучелу, умело рубанул его, потом вернулся.

— Итак, други, перед нами труднейшая задача — как выбить из варваров военную добычу, не прибегая к войне?

Бебий, отметив про себя, что цель организации двух новых провинций свелась к спору о количества золота и серебра, которое варвары готовы заплатить за мир, поинтересовался.

— А велики ли наши запросы, цезарь? — поинтересовался Бебий.

— Да, очень велики. Я полагаю, что они должны заплатить мне столько же, сколько собрали Сулла или Помпей во время восточных походов.

Бебий Лонг поперхнулся, удивленно посмотрел на правителя.

Тот подтвердил.

— Взять меньше не позволяет наше достоинство.

— Но у них нет столько золота и серебра, — пожал плечами Бебий.

— Ты в этом уверен? — спросил цезарь.

— Так точно, государь.

— Бебий, ты должен отвечать за свои слова.

— Поверь, государь, мне известно наверняка, что у квадов и маркоманов нет таких сокровищ. Если ты потребуешь, чтобы они в счет требуемой суммы продавали себя в рабство, они будут воевать, так как ты не оставишь им выбора. Если они оберут всех своих общинников, если даже извлекут сокровища, которые хранятся в священных рощах, это не составит и пятой части названной суммы.

— Что ж, Бебий, ты сам назвал добычу, которую могут заплатить германцы. С завтрашнего дня примешь участие в переговорах и выколотишь из подлецов не менее четырех тысяч талантов золота и серебра. Головой ответишь, если варвары начнут скупиться.

— Государь!.. — воскликнул Бебий.

Коммод краем глаза заметил, как на лице Тигидия Перенниса промелькнула довольная ухмылка. Он повернулся к префекту.

— Это касается тебя тоже, Тигидий. Никто не снимал с тебя ответственность за положительный исход переговоров. А теперь, други, прошу за праздничный стол. Сегодня будем веселиться до упаду, точнее до того момента, пока кто-нибудь первым не скатится на пол. На него будет наложен штраф в пятьдесят золотых, которые пойдут в кассу коллегии Венеры Виндобонской.

Коммод испытал искреннее удовольствие, отметив как вытянулись лица у Бебия и Тигидия. Не все же ему одному пребывать в страхе за свое будущее. Пусть и его подданные проникнутся ощущением ужаса, который день и ночь донимал молодого цезаря. Он даже похвалил себя за ловкость, это был хороший способ приводить к покорности строптивцев. Он назвал этот прием правилом номер один.