9. Сеанс магнетизма
Петроград, январь 1917 г.

Московская скоропечатня «Блютнер и Сын», оправдывая свое название, оказалась самой расторопной, и заказ на издание каталога «Коллекции восточных редкостей Петра Мельгунова» был размещен в Москве. Не доверяя в этом вопросе никому, Петр Иванович решил взяться за дело лично и покончить с ним как можно скорее. «Дальше откладывать некуда, живем, как на пороховой бочке, если не теперь, то никогда». Сборы в Москву проходили в ужасной спешке. Накануне отъезда Петр Иванович поссорился с сыном и общался с ним только при посредничестве дипломатичного Шерышева. Обстояло это примерно так:

– Будьте любезны, Олимпий Иванович, передать моему сыну, что его притворные хлопоты лишь затягивают сборы. Я еду и не желаю более этого обсуждать.

– Липа, скажи моему отцу, что сейчас не лучшее время для путешествий… ах, боже мой, это просто невыносимо. Папа, как ты не понимаешь, что теперь на железной дороге полный хаос. Это может быть просто опасно!

– О легкомыслии современных молодых людей вы, дорогой Олимпий Иванович, наверняка наслышаны. Однако в нашем доме мы с вами столкнулись с легкомыслием поистине исключительным, чудовищным или даже преступным. Ну и что, что коллекция, пускай себе стоит, пылится, да и бог бы с ней… у нас, у молодых, дела поважней найдутся. Нет, простите, я старик и к такому не приучен-с. Я привык все до конца доводить, до последней черточки, тем более что в этом собрании, может быть, добрая половина моей жизни, если не вся целиком!

Страсти в доме Мельгуновых продолжали кипеть. Отец и сын почти не общались друг с другом, каждый, поджав губы, сидел в своей комнате, между ними миротворцем курсировал Олимпий Иванович, впрочем, ему и прежде доводилось выступать в этой роли.

Наконец в понедельник с самого раннего утра, холодно простившись с сыном, Мельгунов-старший отбыл в Первопрестольную.

Оставшись один, Федор наскоро позавтракал, распорядился насчет ужина, потом, побродив в раздумье по пустым комнатам – из головы его никак не шел последний разговор с отцом, – уже было собрался идти в университетскую библиотеку, как тут пришел Шерышев, о котором в суете Федор совсем забыл.

– Все-таки уехал? – с порога спросил Олимпий Иванович.

– Да, Липа… это просто невыносимо, он даже не позволил проводить себя до вокзала! – в сердцах воскликнул Федор. – Вот ведь упрямец! И как он не понимает, что вояжи в Москву сейчас опасны, а я страшно о нем волнуюсь. У него грудная жаба. Давеча микстуры целый флакон от аптекаря принесли. Бог знает, что там может случиться. Пассажирские поезда нынче ходят вне всякого расписания – одни тоже вот на день поехали, так в лесу простояли трое суток.

– Ты прав, Федор, но ведь его не разубедишь… – мягко начал Шерышев, – с другой стороны, Петр Иванович в самом деле давно собирался издать каталог. Помнится, еще до последней экспедиции со мной об этом заговаривал, все на других кивал… вот, мол, Щукин уже второе, дополненное издание успел напечатать. И Таиров, и Ремизов тоже. Да что они, когда любой собиратель всякого хлама, возомнивший себя коллекционером, непременно печатает каталог своей, с позволения сказать, коллекции.

– Ну, если так рассуждать…

– Я отлично понимаю нетерпение Петра Ивановича, он столько труда, времени в это вложил. А если не напечатать, так полная безвестность. Что там дальше с коллекцией станется… Не переживайте, Федя, будем надеяться, что все обойдется, – успокаивал его Олимпий Иванович, – я тут занес брошюру, о которой батюшка ваш спрашивал.

Будучи всего на десять лет старше Федора, он очень по-дружески, тепло относился к нему, а, зная крутой нрав Мельгунова-старшего, иной раз был полностью солидарен с сыном, хотя внешне этого и не показывал.

– Я давеча забыл вас спросить, Федор. Вы, сколько я помню, на прошлой неделе заходили в полицейское управление, так, кажется?

– Да, так и было. Не по собственной воле, разумеется. Отец просил узнать, отчего тот незадачливый вор у него в кабинете преставился.

– И отчего же?

– Удар… Словом, слабое сердце и воровское ремесло вещи несовместные, хотя ему уже и лет было немало. Испугался – и дело с концом, мгновенная смерть. В любом случае не мы его пугали. Я в тот вечер только за полночь домой воротился, и отец в гостях был. Может, на него, как на нашу Шуру, полотна Шаирха страху нагнали, вот и не выдержали нервы…

– Как же это? В полнейшей темноте?

– В темноте… да, пожалуй, тут что-то не срастается… – озадаченно проговорил Федор, но, видно, им уже завладели другие мысли, и он с напускной небрежностью спросил: – Так как насчет вечера, Липа? Что ты решил? Ждать тебя сегодня?

– Право слово, Федор, не знаю, на меня столько работы нынче свалилось.

– Но как же так? Условились же? И Капа на тебя ссылалась… что она, мол, придет, если только Олимпий Иванович приедет… – с надеждой посмотрев на Шерышева, настаивал Федор. – Ты уж, пожалуйста, не отказывай. Обещаю тебе, будет сюрприз. Cette fois… ce n’est pas tout a fait ordinaire. А то сам видишь, как все у нас непросто…

Все эти месяцы после возвращения Мельгунова-старшего из Персии Федору жилось действительно непросто. В отсутствие отца – а это без малого три года – сын успел привыкнуть к самостоятельной жизни и отвыкнуть от родительской опеки. А тут, как прежде, на каждом шагу, и дома, и в университете, – отеческие «mode de vie» и «savoir faire». Впрочем, с папенькиными нравоучениями Федор был готов смириться, но вот пристальный надзор за его вполне самостоятельной жизнью он вынести уж никак не мог.

А отец как будто нарочно не хотел замечать, что его единственный сын и наследник уже давно не ребенок, а взрослый мужчина, который, может быть, вот-вот сам обзаведется своей семьей. Во всяком случае, нечто подобное уже крутилось у Федора в голове, хотя твердой уверенности пока не было. Из личного опыта о супружестве он знал, увы, немного, вероятно, потому что рано лишился матери. Потеряв жену, Петр Иванович о браке больше не помышлял. А Федор всю свою беззаветную сыновью любовь безоговорочно посвятил отцу. В детстве он панически боялся, что папа тоже умрет и он останется круглым сиротой. Он горько оплакивал все папины отъезды, усердно молился, чтобы тот поскорее вернулся. Ревновал отца к книгам, коллегам, коллекции, словом, ко всему, что было связано с его профессией. Оттого, быть может, немного повзрослев, желая разделить с отцом его увлечение Востоком, Федор заявил, что тоже будет востоковедом и хочет учить фарси. К двенадцати годам он уже довольно бегло говорил и писал не только на персидском, но и на афгани, а к пятнадцати освоил арабский. Со временем к слепой детской любви к отцу присоединились уже осознанные уважение и гордость. Да и как тут было не гордиться, когда имя Петра Мельгунова не сходило со страниц учебников по языкознанию, методических пособий по организации и ведению археологических раскопок в горной местности и даже газет.

Не желая всю жизнь оставаться в тени Мельгунова-старшего, Федор усердно занимался, до ночи просиживал в читальных залах библиотек, участвовал в различных археологических экспедициях, ездил на раскопки…

Так, быть может, он до старости и просидел бы над книгами, составляя компанию родителю, если бы в один прекрасный день не влюбился. Правда, первая любовь, как coup de foudre, стремительно ворвавшись в его жизнь, так же стремительно оборвалась. Но все же не прошла бесследно. Из книжного червя и очкарика Федор Мельгунов постепенно превратился в совершенно другого человека. Последовала смена прически, гардероба, одеколона, очков и даже, в известной степени, образа жизни. Не то чтобы он стал повесой и пустым щеголем, нет, метаморфозы, происходящие с Федором, носили не столь глубокий характер. Скорее он просто сделался человеком, которому, так сказать, стали не чужды «любви прекрасные порывы». Возвращение отца из экспедиции совпало с новой историей любви в его жизни. На этот раз, по его собственным же словам (в сердечные дела Федора был посвящен лишь его друг, Серж Потапов), любовь его была много серьезнее, глубже: «Знаешь, брат, теперь это чувство осознанное, идущее как будто не от сердца, а от ума, из родства интересов, интеллектов… Как она давеча Низами на память читала… просто дух захватывало».

Вот только рассказать отцу об этом «родстве интеллектов» Федор никак не решался, смелости не хватало. Он малодушничал, откладывал на потом, а когда наконец надумал, то вместо объяснений вышла ссора – отец ни о чем, кроме коллекции, даже слышать не хотел, собрался и уехал в Москву…

«Раз уехал, так… может, оно и к лучшему», – решил для себя Федор, расставшись с Шерышевым.

Дело в том, что сегодня вечером Федор ожидал гостей. И намечавшийся прием был, так сказать, не вполне ординарным (против ординарногоpapa, разумеется, возражать бы не стал, а тут, точно школяру или фуксишке какому, сыну пришлось бы что-то выдумывать, скрывать). Собственно, началось все с Потапова. Именно Серж некоторое время назад где-то в гостях свел знакомство с одной преинтереснейшей дамой-спиритом и, находясь под сильным впечатлением от увиденного, предложил Федору пригласить ее к себе и провести на дому настоящий сеанс спиритизма. Поскольку Федору никогда прежде не доводилось присутствовать на подобных сеансах, а Потапов без устали пересказывал предсказания дамы-спирита то по одному, то по другому поводу, он согласился. На сеансе помимо Федора, Сержа и госпожи Авроры Рошаль, так звали загадочную медиумшу, должны были присутствовать Олимпий Иванович с племянницей Капитолиной и два университетских товарища. Итого семеро, никак не менее, такие условия выдвинула сама госпожа Рошаль.

Приготовления к предстоящему визиту гостей отняли у Федора довольно много времени, но вместе с тем рассеяли мрачные мысли, одолевавшие его после отъезда отца. К восьми часам собрались почти все гости. Ждали только Аврору и Потапова, впрочем, их опоздание было в известной степени запланированным. По словам Сержа, г-жа Рошаль намеренно задерживалась всюду и всегда, ни для кого не делая исключений.

Шура внесла в столовую кипящий самовар и щедрое по военным временам угощение – белый хлеб, мед, орехи, турецкую халву, рахат-лукум. Из недр буфета достали бутылку бенедиктина. Гости с аппетитом принялись чаевничать, а Федор, на правах хозяина, занимать их беседой, хотя под внимательным взглядом хорошенькой Капитолины это ему не вполне удавалось – истории выходили слишком путаными, а шутки пресными. На помощь Федору по обыкновению пришел Олимпий Иванович.

Но вот наконец в передней зазвонил колокольчик, горничная пошла отпирать дверь, разговор прервался, и Федор вышел из-за стола поприветствовать вновь прибывших… Полная и высокая, как гренадер, дама, скинув услужливому Потапову военную шинель (!) и меховую, татарского фасона, шапку, уверенно вплыла в столовую и так же уверенно протянула Федору полную белую руку. Ладонь ее была тяжелой, холодной, липкой, и Федору от этого прикосновения почему-то стало не по себе. Проигнорировав его приветствия, госпожа Рошаль подплыла к столу и, обведя взглядом присутствующих, произнесла хриплым голосом:

– Хороший вечер, думаю, сегодня все сложится.

– Ах, разве с тобой, Ро, может быть иначе? – Из-за монументальной фигуры дамы-спирита выглянул Потапов, с заискивающей улыбкой посмотрел на свою спутницу, но та хранила молчание. Федор поспешно усадил даму во главе стола и предложил отведать, что бог послал.

– Нет! Только чай! Контакт происходит на пустой желудок, – хмуро отозвалась Аврора, в руках ее мелькнул какой-то миниатюрный блестящий предмет. Положив его перед собой – это был изящный флакончик для нюхательного табака, вроде тех, что привозят из Китая, – она достала оттуда два белых шарика, бросила себе в стакан с чаем и тщательно размешала.

За столом повисла неловкая пауза. Выручил Серж, который тотчас принялся рассказывать о том, что собравшимся крупно повезло, будто необычайные способности госпожи Рошаль оценила вся столичная общественность, а к советам ее прибегают даже некоторые особы императорского двора, о чем, разумеется, не стоит распространяться. Потом, приложив палец к губам и почти перейдя на шепот, он сказал, что место убиенного Григория Распутина, судя по слухам, недолго будет пустовать, и выразительно скосил глаза на свою спутницу. Намек был понят, однако не все отнеслись к нему серьезно. Аврора по-прежнему молчала, никак не реагируя на сказанное, гостей же тема увлекла. Убийство царского фаворита было по-прежнему у всех на устах. За столом возобновился разговор. Бирюков, университетский приятель Федора, поделился последними «достовернейшими сведениями» о начатом расследовании, полученными якобы из полицейского управления. Олимпий Иванович заговорил об общественном резонансе, вызванном этим событием. Капочка, всплеснув руками, заохала. Федор засуетился подле нее, предлагая еще бенедиктину, чаю или арахисовой халвы. Но барышня отказалась и, осмелев, тоже решила вступить в разговор.

– Я не понимаю, как это возможно, за что? – зазвенел ее взволнованный голосок. – Такая жестокая чудовищная смерть. Не дай бог умереть вот так… без покаяния. Если бы мне… то есть для меня… – щеки ее заалели маками, – это, наверное, самое страшное, что может быть в жизни.

В этот момент, вероятно, желая напомнить о себе, к разговору присоединилась госпожа Рошаль:

– Смерть без покаяния страшно… не знаю, – зеленые, чуть не бутылочного цвета глаза ее уставились на Капочку. – Может, для вас, барышня… Но я не верую и к обедне давно не хожу, все это для меня сущие пустяки… в сравнении с уходом вастрал.

«Какое высокомерие», – возмутился про себя Федор.

– Простите, куда? – робко поинтересовался Бирюков.

– Общение с миром теней есть моя великая мука и мое великое страдание… боль, горечь, смрад… – громко и грозно продолжала медиумша, проигнорировав вопрос Бирюкова. И снова достала из коробочки еще один шарик и бросила в чай. – Тем, кто не познал, что такое транс, этого не понять никогда. Войти туда и не вернуться – вот мой ад.

– Так отчего же вы, уважаемая Аврора, в таком случае продолжаете практиковать, так сказать, проводите сеансы, – смелый вопрос исходил от Олимпия Ивановича, к предстоящему действу он отнесся более чем скептически.

– Потому что от меня ждут помощи. Я призвана. И не в моей власти остановить этот процесс, – не удостоив взглядом Шерышева, Аврора откинулась на спинку стула и, смежив веки, спросила: – Где будет сеанс? Вы все приготовили, о чем я просила?

«Да уж, чисто спектакль разыгрывает», – подумалось Федору.

– О чем ты говоришь, конечно, Ро, все исполнено в точности, – воскликнул Серж, вскакивая со стула. – Можешь взглянуть.

Накануне визита Федор с Потаповым, определив для сеанса гостиную, сделали все необходимые приготовления – разложили большой круглый стол, поставили стулья, свечи и запалили фитилек курильницы с Аврориными благовониями.

– Нет, – остановила его дама, прикрыв рукой глаза, словно ей мешал свет, – сейчас мне нужно настроиться.

Спохватившись, Серж вновь вернулся к талантам госпожи Рошаль и припомнил один случай, когда она, гадая по предмету, на редкость точно предсказала судьбу его владельца.

– Как это по предмету? – заинтересованно встрепенулась Капитолина.

– Гадание по предмету – это редчайший вид гадания. И уверяю вас, господа, Ро в этом невероятно преуспела, – воодушевленно давал пояснения Серж. – Обычно это практикуется в больших компаниях. Волонтеры дают Ро любую свою безделицу. Любой предмет из гардероба повседневного обихода подойдет: гребень, часы, галстучная булавка… Ро выбирает наугад предмет, некоторое время держит его в руках, разумеется, производя при этом все необходимые пассы, а затем говорит, что ждет его владельца в будущем. Господа, ошибки исключены. Помнишь, Ро, тот случай?

«Аврора страшно падка на лесть, – припомнились Федору слова друга, – но, право слово, Серж уж никакой меры не знает, перебарщивает…» Он вышел из-за стола сделать кое-какие распоряжения прислуге и, вернувшись, посмотрел на Капочку. Казалось, девушка была очень увлечена рассказом, с горящими глазами она слушала Сержа, боясь пропустить хоть слово. «Надо было ее предупредить, что все это немножко спектакль», – не успел подумать Федор, как услышал звонкий Капитолинин голосок:

– То, что вы рассказываете, невероятно… и любопытно. Так что же? Можно и нам попробовать?

– Капа, – дуэтом воскликнули Шерышев и Федор, пытаясь ее остановить, но она даже не посмотрела в их сторону. Потапов же поспешил объяснить Капитолине, что на сегодня у них запланирован спиритический сеанс, что это другое, но не менее захватывающее действо.

– Ах, как жаль! – вскинув бровки, разочарованно протянула девушка.

– Если любопытно вам, барышня… – хрипло заговорила Аврора, – тогда извольте, отложим на время наш спиритический сеанс.

Тяжелый взгляд ее несколько мгновений буравил нежное Капочкино личико. Девушка смутилась, и щеки ее превратились в томаты. Медиумша, насладившись Капочкиным смущением, облизнула губы и впервые за вечер улыбнулась, обнажив нестройные желтые зубы. От ее улыбки, как и от недавнего рукопожатия, Федору снова сделалось не по себе. «Вот возьмет и наговорит сейчас всякой ерунды… ладно бы только мне или Липе, мы уж как-нибудь это переживем, а если вдруг Капочке, она такая впечатлительная, нежная… Вон, как Рошаль на нее смотрит, эдак по-мужицки, просто взглядом пожирает», – Федору затея с Авророй нравилась все меньше и меньше. Да и она сама тоже, и он ругал себя за то, что поддался на уговоры Сержа.

Потапов же тем временем уже обходил гостей, собирая в коробочку предметы для гадания. Недолго думая, Бирюков и Стариков опустили в нее один – портмоне, другой – галстучную булавку. Капа тоже, вынув что-то из сумочки, потянулась к коробке. Шерышев хотел было уклониться, но настойчивый Потапов что-то зашептал ему на ухо, и тот, повинуясь, достал из кармана носовой платок. Серж устремился к Авроре, вручил ей коробку, дама встала и проплыла в дальний угол комнаты. Там стояли кресло и маленький кофейный столик, за которым она и расположилась. Электрический свет выключили. На обеденный стол поставили тяжелую жирандоль в шесть свечей, на столик перед Авророй – подсвечник-солитер.

Федор в растерянности продолжал стоять в дверях, но тут в голову ему неожиданно пришла одна сумасшедшая идея, и он потихоньку вышел из комнаты и через мгновение вернулся, держа что-то за спиной. Дама-спирит положила руки перед собой, смежила веки и, запрокинув голову, часто, шумно задышала. Объемная грудь ее заходила ходуном, потревоженные амулеты, висящие на шее, мелодично зазвенели. Это продолжалось несколько минут. Бирюков что-то попытался сказать соседу, но Серж тотчас поднес палец к губам, призывая собравшихся к тишине, и все затихли в напряженном ожидании.

– Она уже вошла в транс, – шепотом объявил Потапов, когда Аврора затряслась, как в лихорадке. Не открывая глаз, дама нащупала рукой коробку и достала из нее первый предмет.

– Каким вы видите будущее владельца этой вещи? – картинно сложив руки на груди, задал вопрос Потапов.

Аврора откинулась на спинку стула, рука ее крепко сжимала портмоне.

«Ага, значит, первый номер программы – Бирюков», – сообразил Федор.

– Будущее владельца этой вещи, – медленно начала говорить дама каким-то чужим высоким голосом, – не ясно… расплывчато… я ничего не вижу…

Гости, затаив дыхание, ловили каждое ее слово, побледневший Бирюков, не в силах скрыть нетерпение, вскочил со стула. Серж замахал на него руками.

– Я не вижу… не чувствую… этот предмет не несет в себе ничего личного, что указывало бы на его хозяина… он либо ничей, либо совсем новый…

– Фантастика! – забыв о приличиях, Бирюков даже присвистнул и покосился на Потапова. – Это бабушкин рождественский подарок… мне его только нынче передали!

Гости стали переглядываться, раздались восхищенные возгласы, а Потапов, нахмурившись, угрожающе цыкнул на товарища:

– Я же говорил, что новые вещи нельзя! Вот ведь человек – что в лоб, что по лбу!

Воспользовавшись всеобщим замешательством, Федор бесшумно приблизился к Авроре и, положив ей в коробку свой предмет, стал с интересом наблюдать за тем, что будет дальше.

Дама-спирит снова лихорадочно затряслась и, отложив в сторону портмоне Бирюкова, потянулась к коробке.

«Есть! – просиял Федор, увидев, что рука Авроры нащупала и остановилась на его предмете. – Очень любопытно, какую вы, уважаемая госпожа Рошаль, небылицу на сей раз придумаете. Нуте-с, посмотрим, послушаем…»

– Каково будущее владельца этого предмета? – оглядев собравшихся, задал свой вопрос Потапов.

И тут свеча, стоящая перед дамой-медиумом, затрещала, пламя дрогнуло и потухло, лицо Авроры погрузилось в полумрак. Неожиданно из груди ее вырвался стон, протяжный и по-детски жалобный, потом послышались невнятные причитания. Серж повторил вопрос.

«О, с вашими талантами, госпожа Рошаль, на сцене бы блистать! – Федор сделал несколько шагов вперед, чтобы лучше видеть лицо дамы. – Ваш арсенал велик, для каждого что-то новенькое припасено».

Словно прочитав его мысли, дама прекратила стонать, лихорадочная тряска тоже прошла. Глаза ее широко распахнулись, бессмысленно оглядели предмет, зажатый в руках, снова закрылись, а лицо исказила короткая судорога… Федору даже показалось, что Аврора сама устала от собственного представления, потому что некоторое время она просто спокойно сидела, запрокинув голову и откинувшись на спинку стула.

Серж попытался повторить вопрос. Все молча ждали. В темноте что-то громыхнуло. Дама не реагировала.

– Ро, с тобой все в порядке? – спросил Потапов.

– Вероятно, госпожа Рошаль утомилась и решила вздремнуть? – с иронией отметил Шерышев.

Из коридора донеслись шаги.

– Барин, кофий готов. Нести? – в чуть приоткрытую дверь столовой донесся робкий голос Шуры.

Яркий луч света, проникший в узкую щель, заиграл бликами на поверхности большой темной лужи, растекшейся на полу, у ног дамы-спирита.

– Ой, что это?.. – заметив лужу, начал было Бирюков, но, сообразив, что произошло нечто совершенно невообразимое, смутился и тотчас замолчал.

– Ро?! – вскричал Серж, бросился к своему кумиру, присел на колени и схватил ее руку:

– Аврора, Ро… что с тобой? Не молчи, ответь, умоляю… Что же это, господа? Господа… ведь она, кажется, совсем мертва… – голос Потапова дрогнул и оборвался.

Собравшиеся застыли в оцепенении, в комнате повисла пугающая тишина…

– …Я тебе, тетя Клаш, точно говорю, что ни дня тут больше не остануся. Ей-ей, не чисто дело. Плохой этот дом. Сперва под Рождество жулик преставился, а нынче вот барыня… – причитала горничная Шура, забившись в дальний угол кухни, то и дело шмыгая носом и вытирая подолом покрасневшее, мокрое от слез лицо, – люди-то у их будто мухи мрут…

– А я тебе, девка, говорю, нечего языком зря трепать! Тоже мне, расчетом она грозится. Дом ей плохой. Я в этом дому, почитай, уже десять лет кухаркой, ни одного худого слова ни от барина, ни от барчука не слыхала. Люди они по всем статьям положительные, ученые. Ну, а коли беда случилась, так все под Богом ходим, тут никогда не узнаешь, не угадаешь. На них в том вины нет. Ты, девка, дура! Вот и весь мой тебе сказ, – приняв строгий вид, Семеновна распекала горничную, хотя и у самой на душе было неспокойно, и ругалась она больше для порядка, потому что молодых да неопытных всегда лучше в строгости держать. – Чем болтать ерунду, на-ка вот лучше полотенце да посуду перетри.

Шурка покорно взяла полотенце и снова зашмыгала носом:

– Что ж мне делать, если я мертвяков до ужаса боюсь? Сызмальства еще… И дохтур этот тут как тут, обратно заявился…

– Как же ему не заявиться, когда звали? Стало быть, так положено. Ну а ты, коли такая трусиха, проси расчет да уходи. Только языком мести и хозяев виноватить я тебе, девка, не дам!

– Я? Виноватить? – вспыхнула горничная, ни она, ни Семеновна все никак не могли успокоиться, и перепалка между ними продолжалась.

В это время в столовой доктор Домнов приступил к осмотру тела госпожи Рошаль. Оно по-прежнему находилось в кресле, будто бы вросло всей своей массой в его корпус. Поза, в которой дама испустила последний вздох, была настолько покойной, что со стороны могло показаться, будто она просто спит. Если бы не сведенные судорогой побелевшие пальцы, сжимавшие тот самый предмет для гадания, подложенный Федором в коробку шутки ради. Это была фигурка золотого истукана, которую Домнов с большим трудом извлек из рук умершей, и, прежде чем его зачехлили, изумрудные глазки божка свирепо зыркнули на доктора.

Гостей попросили удалиться в соседнюю комнату. К счастью, все вели себя сдержанно, не было ни рыданий, ни истерик, все сидели, тихо переговариваясь, в напряженном ожидании – расходиться до прихода полиции было не велено, а отправленный за ней дворник еще не воротился. Только несчастному Потапову, который с опрокинутым лицом исступленно раскачивался на стуле, пришлось дать валерьяновых капель, и он немного успокоился. Капочка вопреки ожиданиям держалась мужественно. Лишь в первые минуты она в страхе прижалась к Федору, и белокурая головка склонилась к его плечу, которое, разумеется, оказалось рядом не случайно.

– Ах, Федя, как же это чудовищно… – едва слышно прошептала Капитолина.

Разве такое можно не услышать! Она впервые назвала его Федя… так просто, понятно, нежно. И руки его мгновенно кольцом сомкнулись на Капочкиной талии.

– Ведь она сама говорила… Боже мой… для нее войти в транс и навеки там остаться – есть самый кошмар… самая страшная мука, то, чего она так боялась… Ты помнишь?

Но Федор не помнил, или скорее сейчас, в эту минуту, ничего не мог помнить, не хотел, не чувствовал, кроме того, что руки его сжимают тоненькую талию Капитолины, а нежный пряный аромат, исходящий от нее, манит и опьяняет.

В гостиную заглянул доктор, позвал Шерышева и Федора. Оба тотчас поднялись и последовали за ним:

– …У меня возникли некоторые догадки. Федор Петрович, вероятно, вы сможете мне кое-что прояснить, – сказал Домнов и, подведя их к кофейному столику, указал на серебряную коробочку, оставленную Авророй. – Скажите, чья это вещь?

– Эту вещь я видел в руках у гадалки, по-видимому, она принадлежала ей, – ответил Федор.

– Хм. А известно ли вам ее предназначение?

– В этой коробочке находится лекарство. По словам Сержа Потапова, у госпожи Рошаль слабое здоровье, и незадолго до сеанса за чаем она достала оттуда таблетку и выпила.

– Хм. Одну таблетку?

– Две, может, три – точно я не скажу.

Доктор понимающе кивнул:

– В сущности могло бы вполне хватить и двух…