5
«Детка, теперь ни прошлого, ни давно прошедшего для меня нет, а есть один до сегодняшнего дня длящийся ничем не делимый ужас. Я вынесу мое наказание как заслуженное. Но я не хочу иметь поводов снова попасть под него.
Решение мое: ничем, ни дыханьем не портить твою жизнь – главное. То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше, чем со мной – это удар хороший. Силы своей я сейчас не знаю. Если силенки не хватит – помоги, детик. Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы.
Семей идеальных нет. Все семьи лопаются. Может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» – только свободным соревнованием со всем миром.
Я не терплю «должен» приходить! Я бесконечно люблю, когда я «должен» не приходить, торчать у твоих окон, ждать хоть мелькание твоих волосиков из авто…
Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже, – значит, позавчера было не так уж плохо».
Злая, холодная ночь смотрела в окно. В ней кружился белый буран, завывая в оконных щелях. Маяковский бросил перо, взял бутылку вина и отхлебнул прямо из горлышка. Поставил бутылку на стол и взъерошил ладонями волосы. Выпито больше полбутылки, а хмеля ни в одном глазу. Что же это такое происходит?
Он посмотрел в окно. Белые снежинки клубились, как рой мошкары, и на мгновение Маяковскому показалось, что они складываются в какую-то белую фигуру. Словно кто-то приник к стеклу с той стороны лицом и выискивает его в комнате. По телу пробежал озноб. Маяковский тряхнул головой и произнес полным страдания голосом:
– Это сумасшествие. Теперь я точно схожу с ума. Но нет, шалишь! Я могу это остановить!
Он зловеще усмехнулся, встал из-за стола, шагнул к полке и достал из-за книжек завернутый в тряпку револьвер. Быстро развернул ткань, отшвырнул ее и взял револьвер за рукоятку. Ладонь ощутила приятную тяжесть. «Как же ловко и умело устроена эта машинка! – в очередной раз поразился поэт. – Кабы бог так же умело и ловко устроил все на земле, мы бы беды не знали».
Маяковский откинул барабан револьвера. Из черной бездны на него рыжим, мерцающим оком глянула медная головка пули.
– Это на меня смотрит моя смерть, – тихо проговорил Маяковский. – Она стара, горбата, суха, и у нее всего один глаз. Что за шутка! – И тут же с горькой усмешкой ответил себе: – Шутка, от которой жутко, вот какая это шутка.
Он сел на стул, долго смотрел на револьвер, потом защелкнул барабан, провернул его, приставил револьвер к виску и нажал на спусковой крючок.
Курок сухо щелкнул.
– Не судьба, – хрипло прошептал Маяковский. – Буду жить.
Он хотел положить револьвер на стол, но вдруг понял, что это никакой не револьвер, а телефонная трубка.
– Точно схожу с ума, – с ужасом глядя на трубку, проговорил поэт.
Он положил трубку на рычаг, посидел так несколько секунд, затем снова сорвал ее и прижал к уху.
– Алло, барышня! Шестьдесят семь – десять, пожалуйста!
В трубке что-то щелкнуло, пискнуло, и вдруг мужской, сипловатый голос с едва заметным немецким акцентом отчетливо произнес:
– Я вас предупреждал, Маяковский. Не звоните ей. Нарветесь на серьезные неприятности. Погубите и себя, и ее.
Поэт вскочил на ноги и, с ужасом глядя на телефон, стал пятиться назад, пока не прижался спиной к стене.
«Меня прослушивают! Он из Чеки? Или откуда? Или я… схожу с ума!»
Голова лопалась от тяжелых, горячих, потных мыслей. От них становилось трудно дышать.
Кожа на руках и лице зачесалась. Маяковский вскинул перед собой правую руку и увидел, что вся его рука прямо на глазах покрывается густой темно-бурой шерстью. Он вскинул вторую руку – она тоже вся была в шерсти.
Маяковский схватился за лицо и понял, что шерсть была и на нем. Он бросился к зеркалу, глянул в мерцающий кругляшок… на него смотрела страшная медвежья морда.
– Господи, спаси! – хотел крикнуть поэт, но из глотки его вместо слов вырвался протяжный медвежий рев.
«Стреляться нельзя, – вспыхнуло в мозгу. – Но есть способ! Способ есть!»
Поэт кинулся к вешалке, быстро надел пальто, сунул ноги в ботинки, схватил кепку и выскочил из комнаты.
