Всем хорош русский город Санкт-Петербург, но уж больно жесток да холоден. Вьюга не утихала уже второй день, завывая в оконных щелях и бросая в темные стекла пригоршни колючего снега.

Чигорин сидел у себя, чаевничал. Он ел маковые баранки и не чувствовал их вкуса. Пил крепкий, сладкий чай, а казалось – воду. Все его мысли были о ней, о той девушке, которую он так внезапно и так крепко полюбил. За плечами у Михаила Ивановича была целая жизнь – трудная, полная лишений, страстей, обид, яростных сражений, упорной работы и тяжелых побед. Был неудачный брак и еще несколько влюбленностей, которые закончились ничем. Чигорин считал себя «тертым калачом» и имел для этого все основания. Но сейчас он вновь чувствовал себя двадцатилетним мальчишкой. И эта перемена произошла с ним буквально за три дня. Как же такое могло приключиться?

Будь Чигорин поэтом, он бы не забивал себе голову глупыми вопросами, а взялся бы за перо и написал сонет или мадригал. Но, как мы уже горорили выше, Чигорин не рассуждал и не мыслил поэтическими категориями. Он был шахматист – то есть человек, который, подобно апостолу Фоме, верит в существование вещи не тогда, когда видит ее собственными глазами, а когда ощупывает ее твердыми пальцами мысли.

Вот и сейчас, вместо того чтобы, подобно Петрарке, писать сонеты своей Лауре, Чигорин отхлебнул чаю, посмотрел на свое отражение в окне и громко спросил:

– Как же это произошло, что ты так втюрился, а?

Замолчав, он выжидательно посмотрел на окно, будто рассчитывал на то, что оно, уж неизвестно каким образом, ответит ему на этот трудный вопрос. И, возможно, так бы и случилось, но в этот момент в дверь квартиры Чигорина тихо постучали.

Чигорин повернул взлохмаченную голову к двери и громко сказал:

– Войдите, не заперто!

Дверь со скрипом открылась, и на пороге появилась пожилая женщина с широким лицом, в простоватой одежде, но с пенсне на плоском носу.

– Вы Михаил Иванович Чигорин? – спросила она простуженным голосом.

– Да. Входите!

Михаил Иванович вскочил со стула, подошел к женщине и взял ее под локоть, помогая войти в комнату.

– Ох, свят, свят… – пробормотала она. – Когда же эта вьюга проклятая уймется.

Чигорин подвел ее к столу и усадил на самый мягкий стул.

– Ничего, что я прямо в одежде? – осведомилась женщина в пенсне, вертя круглой головой и оглядывая гравюры, развешанные по стенам.

– Ничего, – ответил Чигорин. – Может, хотите раздеться? Хотя, наверное, не стоит. У меня тут холодновато. Забыл с утра растопить камин. Совсем вылетело из головы.

– Да я и ненадолго, – отозвалась женщина. – Госпожа велела все вам рассказать и тотчас уйти. Чтобы хозяин не спохватился.

Чигорин недоуменно воззрился на женщину.

– Какая госпожа? – не понял он. – От кого вы?

– Меня послала Анна Петровна Лебедева. Я ее служанка.

При звуке имени любимой женщины глаза у Чигорина возбужденно блеснули, как у восемнадцатилетнего юноши. Но тут же возбуждение сменила тревога.

– Что-то случилось? – порывисто спросил он.

Женщина вздохнула и грустно произнесла:

– Случилось, батюшка. Хозяин… Александр Бенедиктович Бостанжогло… узнал о том, что госпожа была у вас минувшей ночью, и жестоко ее избил.

– Что? – не поверил ушам Чигорин. – Как?

– Приказал своему дикому татарину выпороть ее плетью. Видели бы вы это – платье в клочья, плечи исполосованы. Бедняжка едва жива, но хозяин не допускает к ней врачей. Он будто не в себе. Пьет горькую и все твердит: пусть она лучше умрет, чем уйдет к нему! Ох, свят, свят…

Женщина перекрестилась и поправила пальцем пенсне.

Чигорин бросился к вешалке и сорвал с крючка пальто.

– Куда это вы, батюшка, собрались? – удивилась служанка.

– В полицию! – гневно ответил Михаил Иванович. – Этот негодяй за все ответит! Я ему покажу, как бить женщин!

Служанка вздохнула и мудро изрекла:

– Полиция тут не поможет. Обер-полицмейстер – лучший друг Бостанжогло. К тому же его должник. Потому, батюшка Михаил Иванович, я и пришла к вам. Госпожа сказала, что вы умный и что обязательно чего-нибудь выдумаете.

Чигорин стоял возле вешалки, сжимая в руках пальто. Лицо его было бледным и разъяренным. Он долго думал, потом повернул голову к служанке и спросил:

– Вы можете помочь мне проникнуть в дом?

Женщина вздохнула и покачала головой:

– Нет.

– Даже ночью?

– У хозяина пять вооруженных лакеев, а вожак у них злющий татарин, – ответила служанка рассудительным голосом. – А во двор спускают трех псов датской породы. Это такие твари… Прошлой осенью проклятые кобели растерзали вора, который перелез через забор. Лакеи не смогли отнять у них даже его голову, чтобы представить в полицию на опознание. – Женщина покачала головой. – Нет, батюшка мой, пробраться в дом невозможно.

Чигорин при этих словах побледнел еще больше.

– И все-таки надо попробовать, – твердо произнес он. – Вас как зовут?

– Варвара Степановна.

– Варвара Степановна, вы хорошо знаете расположение комнат в доме?

Служанка помотала круглой головой:

– Не очень. Я в доме недавно. В комнату госпожи хожу через главный вход.

– А есть и другие?

– Есть. Один через флигель. Другой – черный, с изнанки. Но по ночам все они заперты на засовы. Да и днем часто тоже.

Чигорин смотрел в темное окно и мучительно о чем-то размышлял. Дважды или трижды он вздохнул – хрипло и досадливо, как человек, который осознает, что идея, пришедшая ему в голову, никуда не годилась. Наконец он вновь повернулся к служанке и спросил:

– Скажите, что госпожа – очень плоха?

– Плачет, бедняжка, без остановки. И еду не берет. Сказала, что лучше умрет с голоду, чем съест хоть кусочек хлеба в доме, где ее так оскорбили. И все время твердит ваше имя… Будто бы бредит.

На скулах Чигорина заиграли желваки. Глаза утонули под нависшими бровями.

– Негодяй! – прорычал он. – Он еще не знает, с кем связался. Полиция! Да что мне полиция! Я и обер-полицмейстера, если понадобится, на части разберу. Пусть только встанет у меня на пути! Голыми руками! И датских собачонок в придачу!

Служанка испуганно оглянулась на дверь и сбивчиво забормотала:

– Ох, батюшка, не говорили бы вы таких вещей. Не ровен час, услышит кто… Тогда и вам, и мне конец. Я уже не говорю про бедняжку Анну Петровну. – Служанка тяжело вздохнула, помолчала немного, потом сказала: – Вы вот, батюшка, спрашивали про дом. Так я что вспомнила… Дом этот Бостанжогло построил два года назад. Я тогда была воспитательницей у дочери одного купца. Он потом меня Александру Бенедиктовичу и порекомендовал… Так вот, когда Бостанжогло приходил к моему тогдашнему хозяину, они много говорили про строительство. И Александр Бенедиктович жаловался, что архитектор его – пьяница и распутник. Что, дескать, этот негодник постоянно шляется по срамным девкам, и Александру Бенедиктовичу часто приходится посылать за ним лакея в известные дома.

– Так-так, – прищурился Чигорин. – Кажется, я понимаю… – Он усмехнулся. – Вы запомнили имя архитектора?

– Фамилия его была Белкин, – ответила служанка. – Я хорошо запомнила, потому как Александр Бенедиктович завсегда его по фамилии честил – «Белкин то, Белкин се». А вот имя… Кажется, Филипп Иваныч. – Женщина посмотрела в окно и вздохнула: – Ох, матушка угодница… Когда уж кончится эта вьюга? Нешто до самого Рождества будет мельтешить?

Служанка перевела взгляд на Чигорина и сказала:

– Пойду я, батюшка. Нельзя мне надолго пропадать, хозяин может хватиться.

Служанка встала из-за стола. Чигорин вновь взял ее под локоть, но уже не только из вежливости, а чувствуя к отважной и умной женщине искреннее расположение.

– Вы очень умная женщина, Варвара Степановна, – сказал он с чувством. – Спасибо, что не побоялись ко мне прийти.

Служанка улыбнулась сухими губами:

– А я свое уж отбоялась, батюшка. Шестьдесят пять лет на свете живу. И в крепостных полжизни проходила, и наукам разным с прежней воспитанницей училась. Двоих сыновей на войне потеряла, дочку за иностранного капитана замуж выдала. Чего ж мне еще бояться? Вот только за Анну Петровну и боюсь. Как бы не уморила себя… Вы лучше скажите, что бедняжке передать? Выручите ее али как?

– Выручу! – твердо сказал Чигорин. – Обязательно выручу!

– Ну и помогай вам бог.

Она трижды перекрестила Михаила Ивановича.

Проводив служанку, Чигорин быстро оделся и отправился по делам. А дело у него теперь было только одно.