ГЛАВА 17

«Мой дорогой! – писала Sworthy неизвестному адресату. – Из тех, кто может знать об утраченном, самого старшего уже нет в живых. Второй скоро погибнет, – положение звезд предсказывает ему гибель в сражении. Остаются еще двое. Я придумала, как справиться с тем, кто опаснее. Именно в его руках утраченное обретет силу... нынче или потом...

Сего нельзя допустить! Первый мой опыт был поразительным. Сначала женщина, потом, через некоторое время, – мужчина. Но повторить его в точности не представляется возможным. Как ни наивны и порой глуповаты московиты, повторение той же ситуации приведет их ко мне. А я должна выбраться отсюда и вывезти то, что надлежит...

Она верит мне безоговорочно и согласится на все, что я предложу. Теперь, после того, что я для нее сделала... она мне обязана. Помню ваши слова: «Не обольщайся! Обстоятельства, которые вчера благоприятствовали тебе, завтра могут обернуться против тебя». Понимаю... и учитываю возможность провала. Но путь обратный я себе отрезала. Все обдумано множество раз. Все подготовлено. Она страшится, однако искушение слишком велико и непреодолимо. Она даст добро... я уверена. Лев в ней преобладает над Единорогом...

Риск велик, но и цель того стоит. Роль, которую мне предстоит сыграть, положит начало буре и ветру, сметающих все преграды на своем пути. Скоро, скоро все решится...В живых суждено остаться слабовольному, и я выведаю у него то, ради чего замышлялась сия пьеса... Жизнь, как правильно заметил Шекспир, мало отличается от подмостков. Разница лишь одна: актеры умирают понарошку, а люди – по-настоящему. Да и сие спорно. Пожелайте мне удачи, мой дорогой! Кто знает, свидимся ли?

Надеюсь, вы получаете мои послания. Очень надеюсь... Нарочный внушает мне опасения, но положиться на другого – еще опаснее. Прошли годы с тех пор, как мы расстались. Я не жду ответов! Поговорим при встрече, ежели таковая состоится... Рисую в своем воображении сад и белые розы у скамейки... ваш благородный облик, устремленный на меня взгляд... Я исполню предназначенное и вернусь, или...

Ночами я перестала спать. Мне жаль тратить время на беспамятство и бесполезные грезы. Я дышу и люблю, пока бодрствую. А сон подождет! Последний раз, когда я уснула, мне приснился огонь, пожирающий все вокруг...

Я буду молиться огню, чтобы он пощадил то, чем я дорожу безмерно. Вспоминайте иногда о легкомысленной и беспечной Sworthy, сердце которой билось ради вас...»

Эта оговорка в конце выдала ее с головой. Sworthy, по-видимому, предчувствовала свой конец, но не отступилась... Какая участь постигла ее – неизвестно. По крайней мере, больше писем не было.

«Что за женщина! – думал Ольшевский, лежа на спине с закрытыми глазами. – Она погибла... в этом нет сомнений. Были ли ее послания доставлены адресату? Не похоже... Вероятно, тот человек, нарочный, который казался ей подозрительным, предал ее. Но почему эти письма не были уничтожены? Как они оказались у той старушки с Кузнецкого Моста, а потом попали ко мне?»

Варгушев вошел без стука, с тарелкой печенья в руках и дымящимся чайником.

– Вставайте, книжный червь! Будем ужинать! – с наигранной веселостью провозгласил он. – Что, закончили свою монографию?

– Я ее бросил...

У доктора глаза полезли на лоб от такого заявления. Он сдвинул на край стола книги и со стуком поставил чайник на свободное место.

– Неужто вы наконец прозрели, Ольшевский? Революционные массы вот-вот затопят Россию, а вы зарылись в бумажки! Кстати, в прошлый раз вы задали мне дурацкий вопрос о магнетизме...

– Плевать на магнетизм! Зачем приезжала эта дама, Sworthy?

Варгушев был прилично образован. Выходец из дворян, он получил добротное домашнее образование, прежде чем поступил на медицинский факультет.

– Sworthy! Хм... забавное имя... Она креолка?

– Понятия не имею.

– У вас с ней роман?

Ольшевский со стоном поднялся и сел, с упреком глядя на доктора. Роман! А ведь он почти угадал... У него вдруг появилась потребность поделиться с кем-то своими душевными переживаниями.

– Я недавно ходил на Кузнецкий за книгами и встретил там одну старушку...

Варгушев умел слушать, не перебивая, – в молодости ему прочили карьеру священника. Но склонность к естественным наукам оказалась сильнее. История с «письмами из шкатулки» не произвела на него должного впечатления.

– Вам наверняка всучили подделку, Ольшевский.

– Нет! Я разбираюсь в таких вещах! Уж поверьте. Сам вид бумаги, чернил, стиль и построение фраз... ошибка исключена. Это подлинники! Хотите, я дам вам прочитать их?

– Боюсь, я не так хорошо учил английский. Мой гувернер был французом.

– Я перевел текст... вот...

Он протянул доктору тетрадь, не стыдясь своих заметок на полях. Пусть сосед проследит за ходом его мысли, выскажет свое мнение... Ему хотелось обсудить послания Sworthy с кем-нибудь близким, кто отнесется с этому с пониманием и не поднимет его на смех. Варгушев только прикидывался циником. На деле он имел романтическую и увлекающуюся натуру, такую же, как у Ольшевского. Они бы не сошлись, будь у них разный взгляд на вещи.

– Давайте, дружище, – согласился доктор. – Вы меня заинтриговали!

Он замолчал и углубился в чтение. Ольшевский волновался, как будто это был его дневник, где выставлялись напоказ все его оголенные чувства и страсти. Он напряженно следил за реакцией доктора, за каждым движением его лица, жестами и издаваемыми им звуками. Варгушев вздыхал, покачивал головой и складывал губы трубочкой.

Молодой человек затаил дыхание. Что скажет доктор по поводу Sworthy? Не разочарует ли она его? Все-таки, он старше и успел перегореть – как в отношении прекрасного пола, так и в отношении приключений.

– Занятно... – обронил Варгушев, откладывая тетрадь. – Весьма занятно! Судя по вашим заметкам, вы пришли к выводу, что предметом поиска этой Sworthy были Брюсы? Но помилуйте... они же не прятались!

– Да, не прятались, – торопливо признал Ольшевский. – Они прятали!

– Что, позвольте узнать?

– В этом как раз вся загадка... В этом тексте автор употребляет слово «утраченное». Вы понимаете?

– Признаться, не совсем... – Доктор откинулся на спинку дивана и уставился на собеседника. – Брюсы, Брюсы... Самый знаменитый из них – граф Яков Брюс, любимец Петра Великого. Его считали чернокнижником и распускали о нем нелепейшие слухи. Про Сухареву башню, например... будто именно там колдун замуровал некую «Черную книгу», которую по сей день ищут. Еще ему приписывали разные фокусы, типа, оживления умерших... тьфу! В наш просвещенный век смешно верить в подобный вздор!

Филолог нетерпеливо дернул подбородком:

– Я объясню. Упоминаемый в письме человек, которому звезды предсказали скорую смерть, – это Вилим Брюс, отец братьев Романа и Якова, которые оба служили в потешных полках юного Петра. Несколько позже он погибнет под Азовом в чине полковника... я проверил. Значит, речь идет о 1681 или 1682 годах, поскольку самый старший Брюс, отец Вилима, умер в 1680. А Sworthy пишет, что он скончался незадолго до ее приезда в Москву. Исходя из этой логики, после гибели Вилима Брюса остались бы только Роман и Яков... Одного из них женщина решается уничтожить. Полагаю, Якова! Роман Брюс не обладал ни характером, ни способностями брата, именно он, последний отпрыск шотландской фамилии, мог выдать некую тайну...

– Фантазии, Ольшевский! Вы увлекаетесь и придумываете то, чего нет и не может быть в этих письмах.

Но молодой человек проигнорировал выпад соседа.

– Однако все ее надежды рухнули! – продолжал он. – Каким-то образом все сорвалось, и она рассталась с жизнью. Ее убили... или она сама покончила с собой, убедившись, что партия проиграна. У нее хватило бы на это духу!

– Вижу, вы основательно проанализировали сии сочинения... Но почему вы остановились именно на Брюсах?

– Догадался. Мне так кажется... вот и все! – с вызовом заявил Ольшевский. – Не иначе как старший Брюс вывез в Россию некую реликвию... настоящее сокровище, не имеющее цены. Не забывайте, что он – потомок шотландских королей, а через них – родственник правившей в то время в Англии династии Стюартов. Сих монархов преследовал злой рок. Не является ли «утраченное», о котором пишет Sworthy, той реликвией, которую во что бы то ни стало желали вернуть себе Стюарты? Когда-то их общий предок, король Роберт Брюс, основал Орден Шотландских тамплиеров...

– Бог мой! Брюсы... Стюарты... тамплиеры... Все это осталось в далеком прошлом. Проснитесь же, дружище! За окнами – двадцатый век, революция! Русские скоро начнут убивать друг друга... а ведь это непосредственно касается нас с вами. Какое вам дело до английских королей и их реликвий, когда рок стучится в ваши двери, Ольшевский? Опомнитесь... дышите воздухом сегодняшнего дня, потому что завтрашний может и не наступить! Большие потрясения сопряжены с большими жертвами!

Варгушев продолжал свой патетический монолог, пока не увидел, что молодой человек его не слушает.

– Да вы безумец! У вас глаза горят, как у одержимого бесами! И бесы сии – вожделение и любопытство. Окститесь! Придите же в себя... Сожгите эти чертовы бумаги! А пепел развейте по ветру.

– Я думал найти в вас единомышленника, – обиделся филолог. – Оставьте свою критику до лучших времен!

Варгушев невозмутимо прихлебывал остывший чай.

– Вот почему вас заинтересовал магнетизм... – задумчиво произнес он. – Эта дама, кажется, умела мысленно воздействовать на окружающих. Где-то ее обучили искусству внушения! Редкостному искусству, смею заметить... особенно среди женщин. Не назову вам ни одной известной женщины-магнетизерки. Думаю, это какие-то жреческие штуки... халдейские, египетские... что-то дремучее, как сами мрачные культы Луны... Впрочем, бросьте вы ломать себе над этим голову, Ольшевский!

– Я не успокоюсь, пока не решу эту задачку. Вдруг «утраченное» все еще находится здесь, в России? Возможно, даже здесь, в Москве?! Английская леди погибла, не успев исполнить предначертанное. Значит...

– Вы сами поддались ее магнетизму, сударь, – вздохнул доктор. – Ни время, ни расстояние не властны над флюидами, испускаемыми человеческим мозгом, пусть даже давно истлевшим. Явление, отрицаемое естествоиспытателями, зато горячо активно и усердно поддерживаемое мистиками. Вы готовы принимать эти флюиды, вот в чем ваша беда! Вы наглотались отравы, мой ученый друг, причем, совершенно добровольно... Сие усугубляет вашу хворь. Я не возьмусь излечить вас...

Ольшевский поднял на доктора подернутый поволокой взгляд, туманный, словно осеннее утро... Такие глаза становились у раненых, которым осталось жить не более суток. Варгушев хорошо знал эту смертельную поволоку, эту нездешнюю томность, присущую взгляду существа, уже ступившего за порог потустороннего мира... и невольно содрогнулся от дурного предчувствия.

– Не спешите встретиться с вашей Sworthy...

Филолог залился краской, словно застигнутый врасплох этой догадкой.

На следующий день он отправился за город, желая посетить бывшее имение Брюсов в Глинках... и не вернулся. Варгушев ждал неделю, потом вскрыл его комнату, зачем-то забрал тетрадь с переведенными письмами, перекрестился и тихо затворил дверь. О спрятанном в кладовке сундучке он просто не знал. Впрочем, если бы и знал, то зачем ему какие-то старые бумаги?..

Ночью он проснулся от топота ног на лестнице и криков жильцов. Резкий запах дыма ударил ему в лицо. Квартира Ольшевского по неизвестной причине загорелась. Приехали пожарные. Огонь совместными усилиями удалось потушить, но вся мебель и личные вещи пропавшего хозяина сгорели...

«Может, я забыл там свечу? – корил себя доктор. – Кажется, я загасил ее... или нет?» Так и не вспомнив наверняка, он постарался поскорее выбросить из головы неприятное происшествие. Забот и тревог и без того хватало. Госпитали были переполнены, доктор спал урывками, прямо на больничной койке, не раздеваясь. Обстановка в Москве накалялась. Искать Ольшевского было некому, а вскоре грянул Октябрьский переворот...

Матвей нашел Топоркова в пивной. Тот был пьян, но встретиться согласился. Вероятно, он едва соображал, что к чему. Топорков сидел за столиком у окна, выходящего на улицу, и заливал алкоголем свое горе и страх.

Матвей поморщился, учуяв резкий запах горячих сосисок и прогорклого жира, на котором здесь жарили чебуреки. Заведение с тривиальным названием «Огонек» представляло собой нечто среднее между пивнушкой и чебуречной. Завсегдатаи громко разговаривали, смеялись, одну за другой опустошая толстостенные пивные кружки. Бармен не успевал отпускать посетителям изрядно разбавленный пенистый напиток. Под ногами похрустывала рыбья чешуя, на столиках громоздились очистки от воблы и копченого леща.

К этому часу пивная была полна, и Матвею пришлось дать официантке сотню, чтобы она очистила стол от пустых кружек и тарелок с объедками. Женщина выглядела усталой и измученной, ее волосы растрепались, кожа лоснилась от пота.

– Идемте со мной, – сказала она двум собутыльникам Топоркова. – Людям поговорить надо. Я вам у стойки налью, за его счет...

Она показала на Матвея, и тот протянул ей еще купюру со словами:

– Я угощаю!

Мужики, радостно переглядываясь, поднялись и двинулись за официанткой, пытаясь заигрывать с ней. Та привычно отшучивалась.

– Ты, что ли... дом собрался строить? – прищурился Топорков. – Приспичило, да? До завтра подождать не мог? Видишь, я отдыхаю? Имею я право отдохнуть?

Он едва ворочал языком, и Матвей усомнился, стоило ли ему приходить сюда. Однако пьяный расскажет гораздо больше, чем трезвый. Если, конечно, не свалится фейсом в салат. К счастью, салата на столике не было.

– Ну, че тебе надо? – продолжал грубить Топорков. – Может, ты никакой не з-заказчик? Может, ты мент подосланный?

Надо отдать ему должное, несмотря на хмель, он мыслил правильно.

– Я не мент, – покачал головой Карелин. – Мне твой дом понравился. Который в Ласкине! Я туда на рыбалку ездил. Хочу такой же.

– Ты все-таки мент...

– Говорю же, дом хочу построить. Быстро и качественно.

– До з-зимы... нереально...

– Я хорошо заплачу! Не люблю ждать. Зимой на подледный лов буду ездить, зайца бить. Я ведь заядлый охотник!

Поверил ему бригадир или нет, но ментом называть перестал.

– Н-нереально... – повторил он.

– А свой дом ты за какой срок построил?

– Не трави душу! Нет у меня больше дома... сгорел! Полжизни деньги копил, чтобы избушку себе сварганить – да не простую, а рубленую из бревен, по-старинному, с резным крылечком. Сожгли, с-сволочи... вот и доверяй после этого людям!

– Как – сожгли?! – притворно ужаснулся Матвей.

– Я его сдал сдуру... бабе одной... Очень уж она меня просила – место ей приглянулось. Лес, речка недалеко, грибы, ягоды. Деньги хорошие предложила, я и повелся... Лоханулся, как пацан. Красивая баба – хуже любой напасти! Околпачила она меня, друг... подвела под монастырь...

Он сердито грыз хвостик вяленой щуки, запивая его остатками пива. На вид Топоркову можно было дать лет сорок, не больше. Среднего роста, крепкий, жилистый, с загорелым и обветренным от работы на открытом воздухе лицом, одетый в клетчатую рубашку и джинсы, он органично вписывался в затрапезную обстановку пивной. Его потертая кожаная куртка висела на спинке стула, ничем не отличаясь от курток других посетителей «Огонька».

– Супружница моя, Римка... теперь совсем на меня взъестся, – вздохнул Топорков. – Она машину мечтала купить, а я на дом копил. Кредит брать не решался. Живем-то мы в квартире, что от ее бабки осталась, – двухкомнатная хрущевка, убогая, тесная, не повернешься. Локтями стены задеваем! А в избушке я душой отдыхал... веришь? Нет теперь у меня избушки... хоть пей, хоть не пей...

Он с тоской взглянул на дно кружки.

– Взять еще пива?

Матвей жестом подозвал официантку, и та принесла два высоких стакана, облитые пеной.

– Что я Римке скажу? – вырвалось у Топоркова. – У тебя есть жена, друг?

– Есть... – соврал Матвей, чтобы сохранить возникшее хрупкое взаимопонимание между ним и этим вконец расстроенным работягой. – Вредная до ужаса! Прицепится к чему-нибудь и пилит, как пила.

– Вот и моя тоже... вреднющая, змеюка! А я ее все равно люблю...

– Надо искать выход из положения. Ты мужик или нет? Придумай, как выкрутиться!

В зале стоял шум, звон посуды, хриплые прокуренные голоса спорили, смеялись, бранились. На лице Топоркова застыло выражение безысходности.

– Выходит, жиличка в твоем доме пожар устроила? Так надо ее найти, к ответу призвать, – посоветовал Матвей. – Пусть она убытки твои возместит.

Бригадир пьяно мотнул головой:

– Я из-за нее к ментам на крючок угодил... в доме-то не просто пожар был... там человек погиб, сгорел... Понимаешь, друг, какое дело? Подсудное! Хорошо, что я эту ночь с мужиками провел, в вагончике... Если бы не они, сидеть мне за решеткой, как пить дать!

– Тем более, надо жиличку твою искать. Только она знает, кто был в доме... как там все случилось. Ты ее фамилию знаешь? Где живет?

– Знаю... да что толку-то? Вдруг это она там и...

Топорков в отчаянии махнул рукой. Его огрубевшие пальцы с короткими ногтями были твердыми, натруженными, с застарелыми мозолями.

– Да-а... с того света должок не востребуешь, – посочувствовал Матвей. – А что, личность погибшего не установили?

– Кажись, нет пока... Тело-то обгорело сильно... поди, пойми... Забрали на экспертизу. Мне уже звонили из милиции, вопросы задавали. С подковырочкой! Эх, что за жизнь собачья... Я, можно сказать, сам пострадавший, а меня обвинить пытаются! Будто бы я свой дом нарочно спалил! Слушай... ты же видел мою избушку... картинка! Разве у меня рука бы поднялась?

– Вряд ли...

– Только-только все налаживаться стало. – заказы пошли, деньжата завелись, Римка успокоилась... так на тебе! Пожар! – На глазах у Топоркова навернулись слезы. – Долго я с жизнью боролся, пока не выбился из сил. Разве можно побороть жизнь? Скажи! Вот ты, наверное, умный... институт закончил... по лицу видно... ответь, как правильно – по течению плыть или барахтаться?

Матвей с серьезным видом пожал плечами.

– Я тоже не знаю... – вздохнул бригадир. – Смириться надо, а я не могу. Только глотнул воздуху, а меня опять – на дно! Почему одних жизнь балует, а д-другим подножки подставляет?

– Я не философ...

– Жаль!

Новая порция пива не подействовала на Топоркова. Он, напротив, как будто даже немного протрезвел.

– На жизнь жаловаться бесполезно, – сказал Матвей, продолжая гнуть свою линию. – Ты лучше жиличку свою ищи, которой дом сдавал. Может, она жива и здорова?

– Домой к ней идти, что ли? Не-а... не пойду! Пусть ее менты ищут... им за это деньги платят...

– Чудак человек! В твоих интересах отыскать ее, пока она не сбежала. Узнает барышня, какая беда приключилась, и скроется. Неприятности-то ей ни к чему!

– Думаешь, не она там... того... умерла, в общем?

– Чем черт не шутит? Вдруг она ключи кому-нибудь дала... на пару деньков? Подружке, например... для свидания с любовником?

– Слу-у-ушай... а ты голова! – просиял Топорков. – Точно! Может, это вовсе не Алевтина была...

– Так ее Алевтиной зовут?

– Ну да. Мы с ней этим летом в метро познакомились. Случайно. У нее карманник сумочку разрезал, а я заметил. Хвать вора за руку... он кошелек выбросил – и давай людей расталкивать, к дверям пробираться. Ловкий такой, верткий, как угорь! Поймать я его не поймал – тут как раз станция подоспела, двери открылись, он и выскочил. Я кошелек поднял и вернул ей. Она долго меня благодарила, пригласила в кафе, сказала, что хочет меня угостить... Заказала обед. Посидели, поболтали... обменялись телефонами.

– У тебя с ней... роман?

– Не было у нас ничего, – заявил Топорков. – Я ей про дом в Ласкине рассказал, в гости приглашал. Она, правда, в тот раз отказалась. Но сказала, что обожает деревянные дома и как-нибудь обязательно приедет.

– Почему у вас зашла речь о доме?

– А о чем еще говорить-то? Она больше молчала. Не про Римку же мне было ей рассказывать?

– Логично... Значит, вы с тех пор не встречались?

– Я ей звонил, – признался бригадир. – Захотелось ее увидеть почему-то... Ох, и глазищи у нее!

– И как она? Обрадовалась твоему звонку?

– Не особо... Так, отвечала из вежливости... но с холодком. Равнодушно, в общем. Я ее на прогулку пригласил...

– Опять в Ласкино?

– Нет... в городской парк. Пройтись, на качелях покататься.

– Она отказалась?

– Угу, – понуро кивнул Топорков. – Алевтина меня сразу раскусила, какого я поля ягода. Она не то что моя Римка... я имею в виду, она не из простых... крученая, верченая! Хитрая, словом, себе на уме. Глазищи черные, как уголья... сверкнет ими, аж мороз по коже! И волос у нее вороний, блестящий. Странная баба... вроде не красавица, а в сердце запала.

Он потягивал пиво, но уже не пьянел. Разговор об Алевтине быстро привел его в чувство.

– Ты, часом, не влюбился?

– Я этих фиглей-миглей не признаю, – смущенно буркнул бригадир. – Любовь... морковь! Жизнь – не кино. Это в сериалах сплошь романтика и сопли, а на деле все грубо. Выпили, закусили – и в койку. Я своей Римке почти не изменял: прикипел я к ней. Другие бабы мне по барабану. Одна Алевтина чуть до греха не довела...

– Как ее фамилия?

– Тебе-то зачем? – воззрился он на Матвея.

– Помогу с поисками. Сам ты, я вижу, не справишься.

Топорков колебался. Подозрительное любопытство нового знакомца настораживало его. Не выпей он с горя столько водки и пива, может, и не сказал бы. А тут язык сам вперед хозяина сработал.

– Долгушина... Она бухгалтером работает в какой-то фирме. Образованная. Не то, что я... Вон, руки заскорузли все! Я же с бревнами привык дело иметь, а не с культурными барышнями. Как был деревней, так и остался, хоть и живу в столице. Родом-то я из Ласкина... там у меня мать похоронена... бабка с дедом, все наше колено...

Матвею едва удалось скрыть свое изумление. Долгушина, бухгалтерша из «Маркона»?! Ничего себе, совпадение!

– Стыдишься трудовых мозолей? – усмехнулся он.

– Пока с Алевтиной не повстречался, мне это и в голову не приходило... Она меня, фактически, отшила. Понятно, почему. Я на нее не в обиде. Смирился с ее отказом, а она возьми и позвони. Сама! Спросила, свободна ли сейчас моя деревянная избушка... с юмором, со смешком спросила. Будто бы не очень-то ее это и интересует, просто к слову пришлось. Я обрадовался, аж дыхание сперло. Мысли шальные пронеслись, с ног до головы жаром меня обдало. Но Алевтина меня сразу охладила, чтоб я не забывался и знал свое место. Сказала – приболела, мол, и хочет на природе пожить, в тишине и покое, на чистом воздухе, колодезной водички попить, молочка парного... а главное, чтобы никто ее не беспокоил. Мне задний ход давать было уже неловко. Я замялся... тогда она деньги предложила, приличную сумму. Я пообещал, конечно. Куда мне было деваться-то? Да и пять сотен зеленых на дороге не валяются... В общем, сговорились мы. Она ждала меня в метро, на той же станции, где мы познакомились... я привез ей ключи от дома, она мне – деньги. Попросила только показать ей все – дорогу в Ласкино, избушку, как чем пользоваться... В деревню добирались на такси, за ее счет. Я хотел сам заплатить, но Алевтина не позволила. В общем, показал я ей, где что... как водяной насос включать, как печку растапливать... где сухие дрова лежат...

Робкая влюбленность удивительно сочеталась в Топоркове с практичностью и здоровой рассудочностью. Чувства чувствами, а выгоды своей он не собирался упускать.

– Эх, если б знать наперед, чем оно все обернется! – посетовал бригадир. – Соломки бы подостлал, не пожалел!

– Ты навещал Алевтину в Ласкине?

– Было искушение, – признался Топорков. – Но я не посмел. Боялся показаться навязчивым. Я хоть и деревенский, но гордый! Позвонил ей пару разочков на мобильник... она трубку не брала. Правда, связь там плохая... А может, Алевтина вовсе и не в одиночестве время проводила? Она мне докладывать не обязана, зачем дом снимает. Сам посуди, кто я ей? Никто...

– Теперь ты имеешь полное право спросить ее, что произошло. Пожар уничтожил твое имущество... дорогое, между прочим, имущество! Кстати, проводка в доме была исправная?

– Наш электрик делал, из бригады. Он классный специалист, знает специфику деревянных сооружений. В проводке я уверен. Печку тоже сложили по всем правилам.

– Значит, вина за случившееся лежит на людях. Человеческий фактор! Твоя Алевтина не отвертится. Дамочка она, судя по всему, не бедная... можешь смело требовать возмещения ущерба.

Топорков перевел на него отсутствующий взгляд:

– У меня плохое предчувствие... очень плохое...