Глава 24
Он опять покинул хозяина, в который уже раз. Он потерял счет времени, потерял счет рукам, которые гладили его, порочно наслаждаясь его красотой и совершенными линиями. Его искусство подобно удару молнии или стреле Эроса, которая впивается в сердце. Экстаз смерти сродни экстазу любви.
Он любил звуки боя и рвущейся плоти, ласковый шепот крови, стоны умирающих и торжествующие крики победителей. Это его музыка, он был рожден для нее. Кровь пьянила его, как вино. Он не выбирал свою судьбу, это сделали боги. Ему оставалось только следовать предначертанию.
Он любил хлопки дверей, откидывающихся крышек, звон металла, шуршание бархата и скрип кожи. Это были звуки свободы. Даже скрежет вгрызающейся в землю лопаты радовал его, ведь он обещал свет. А значит, приключения. Он снова ощутит тепло человеческой руки, снова почувствует себя нужным, желанным и всесильным.
У него тоже была душа – не такая, как у живых людей и мифических героев, – сумрачная, жадная до удовольствий, чуждая добру и злу. Он никому не служил, никого не щадил. Существуя на грани яви и сна, он не делал различий между вымыслом и действительностью. На самом деле их нет.
Горы Шотландии не более реальны, чем туманная страна нибелунгов, а бескрайние российские просторы – чем подводный мир дочерей Рейна. Легендарный замок короля Артура ничем не уступает замку Вевельсбург, и могущественные вожди людей, как, например, Цезарь или Тамерлан, такие же пленники времени, как рыцарь Ланселот или бесстрашный Зигфрид.
Иногда, от скуки, перед ним чередой проходили выпавшие на его долю скитания – сырые подземелья шотландского замка, откуда во времена римского императора Клавдия он перекочевал в вещевой мешок невежественного легионера. Потом он попал в руки монаха-бенедиктинца и обосновался в монастыре. Его искал некий Брюс, который позже взошел на престол Шотландии под именем Роберта I…
За давностью и обилием имена и даты хаотично переплетались, образовывая нескончаемую ленту событий, где он исполнял ведущую роль. Женщины обожали его не меньше мужчин. Он помнил нежную шелковистость женских ладоней, тот жар, с которым они пускали его в ход, и слезы, обжигающие его острие.
У него тоже была возлюбленная – не такая, как у людей, богов и героев, – с которой он не разлучался тысячелетие за тысячелетием. Она прильнула к нему намертво, приникла вечным поцелуем, слилась с ним в непрерывном экстазе. Ее крылышки трепетали, а хоботок со сладострастной чувственностью погрузился в его естество, чтобы никогда не отстраняться.
Он носил ее на себе, как тавро любви, как печать страсти. Он поил ее кровью, которую пил сам, и услаждал ее слух теми звуками, которые давали упоение ему. Она окрыляла его, а он дарил ей бессмертие…
