Глава 21

Матвей зевал, а у Астры сна – ни в одном глазу. Ночью припустил дождь, и его мерный стук погружал в дрему. Несколько чашек кофе, которые выпил Карелин, подействовали вопреки правилу.

– Прекрати клевать носом! – рассердилась Астра.

– Я засыпаю…

– Пока не прочитаешь дневник, никакого «засыпаю»!

Она не шутила.

– Может, завтра? На свежую голову?

Астра чуть ли не силой усадила его за компьютер:

– Читай!

Матвею ничего не оставалось, как сделать вид, что читает. Сидеть у экрана, когда веки сами собой опускаются, было пыткой – хоть спички вставляй. Глаза невольно заскользили по строчкам…

По мере того как Матвей углублялся в повествование, его сонливость рассеивалась…

Как многие люди, я в очередной раз решил начать новую жизнь. После развода. Сжигая мосты в прошлое, я сдуру спалил все свои юношеские тетради, которые хранили отголоски моих странных фантазий и мечты о славе. Больше всего страниц я посвятил мукам творчества и любовным страданиям. Я мнил себя этаким молодым Буниным, влюбленным в каждую травинку, каждый малиновый закат и каждую милую девушку, соизволившую бросить на меня игривый взор. Я мнил, что открою читателям загадку великой русской души…

Я начал вести дневник в пятнадцать лет, как только в моей голове засела идея стать писателем. На крайний случай – журналистом. Я представлял себе поездки по всему миру, встречи с интересными людьми, задушевные беседы и эксклюзивные интервью, опубликованные в самых популярных изданиях. О гонорарах я тогда не думал. Воспитывая меня, бабушка – интеллигентка до мозга костей – внушила стойкое отвращение к меркантильности, корыстолюбию и деньгам. На этой почве взросли и буйно заколосились мои первые разногласия с отцом. Мы пускались в философские споры, доходя до взаимных обид. Я считал отца черствым, расчетливым прагматиком, а он меня – невежественным сентиментальным юнцом. И оттого наши словесные баталии становились ожесточеннее.

Когда я окончил школу, передо мной встал выбор, куда поступать: отец настаивал на финансовом факультете, а я бредил журналистикой. Надо отдать ему должное, он позволил мне попробовать. После позорного провала в МГУ мне не оставалось ничего, кроме перспективы отправиться в армию. Он нарочно не вмешивался и наотрез отказался задействовать свои связи, чтобы помочь мне «откосить». Здоровье у меня было отменное, и я попал в пограничные войска, где добросовестно исполнил долг перед Родиной. После чего мои тело и дух закалились, а сентиментальность вкупе с графоманией приказали долго жить.

Моя мама, напуганная дедовщиной и «горячими точками», плакала, глотала лекарства и слала мне слезные письма и посылки. Но черт оказался не так страшен, как его малюют, я благополучно отслужил и вернулся в Москву. Отец увлек меня банковским делом. Его предложение поработать охранником в одном из отделений усыпило мою бдительность. Я был ироничен, эрудирован, физически крепок, хорош собой, имел успех у девушек и нуждался в собственных деньгах. Я ценил независимость. Снова садиться за парту казалось мне унизительным.

Очень скоро я проникся атмосферой финансовых операций, кредитов и таинства накопления капиталов. Шелест купюр перестал казаться мне чем-то неприличным, а проблему образования разрешило заочное обучение.

– Я знал, что ты образумишься, – посмеивался отец. – И станешь отличным менеджером. Весь в меня!

Нам удалось осуществить несколько собственных проектов – он был доволен, а я ощутил вкус к финансовым сделкам.

– В нашем промысле главное – не терять головы, – говаривал он.

Отец уверенно называл банковский бизнес «нашим», и я больше не возражал.

В это время мой роман с будущей женой Златой был в разгаре. Болгарка по национальности, она отличалась редкой красотой – черноволосая, чернобровая, черноглазая, стройная, с пышной грудью и крутыми бедрами. Я потерял покой и сон, однако Злата не торопилась ложиться со мной в постель. Ее семья придерживалась строгих традиций: переспать с мужчиной до свадьбы считалось недопустимым.

Я так хотел ее, что пришлось жениться. До сих пор удивляюсь, как ей удалось очаровать меня, околдовать до такой степени! Первая ночь принесла нам… мне… неземное блаженство. Я попал в рай! Ее объятия, медовый запах кожи и теплые влажные губы заставили забыть все предыдущие увлечения. Я был предан Злате целый год! Это много для такого ловеласа, как я. Супружеская верность казалась мне ограничением свободы. Если мужчина любит женщину, то само собой разумеется, что он не смотрит в сторону других. Видимо, чувство к Злате было страстью, которая охватила мою плоть, но не душу.

Я начал изменять ей, стараясь, чтобы она ничего не замечала. До некоторых пор все шло своим чередом. Злата с удовольствием занималась домашним хозяйством – вила гнездо. Я с головой нырнул в бизнес, улучая время для бурных, но коротких интрижек. Стриптизерша из ночного клуба, секретарша из банковского офиса, артистка из кордебалета – каждая из них дарила мне минуты сладостного забытья, которое, впрочем, быстро приедалось. Я искал чего-то нового, необычного, острого, как перец чили. Женщины не могли насытить меня, пока я не сообразил, что дело не в них, а во мне.

Тогда я попытался наладить отношения со Златой и наткнулся на «Великую Китайскую стену». Мы оказались совершенно чужими! Болгарская семья Златы воспитала ее на суровых нравственных принципах. Домовитость, достаток, супружеские обязанности, дети – вот киты, на которых держался их мир. Я же по сути своей оказался игроком, авантюристом, не склонным к спокойствию и постоянству. Злата не виновата, что ошиблась во мне. Мой отец был банкиром, я пошел по его стопам, и это сбило ее с толку.

В душе я оказался пиратом, заговорщиком, искателем приключений – кем угодно, только не добропорядочным буржуа, которого она во мне увидела. При всем том я умудрялся производить впечатление надежного партнера и тонкого интеллектуала, ценителя поэзии и классической прозы. Я читал наизусть Пушкина и цитировал Диккенса, шокируя публику не меньше, чем другие – экстравагантными выходками, матерщиной и одеждой из стразов Сваровски и елочной мишуры. За образом светского льва, щеголя и любителя изысканных тусовок прятался корсар с томиком Байрона за пазухой. Как ни смешно, я все еще не отказался от идеи взять когда-нибудь перо и описать движения души разбойника, непременно романтического, безрассудного, в какой-то мере жестокого… Ведь всякий бунт влечет за собой разрушение. В то же время самый отъявленный анархист втайне тоскует по гармонии. Жизнь являет собою преображение хаоса в порядок и наоборот.

Итак, я был ходячим хаосом под маской преуспевающего консервативного дельца. Мой ум и мое сердце раздирали противоречия. В финансовый бизнес меня привлекли риск и баснословные ставки. В женщинах я искал огня и женился по страсти, чтобы через год совершенно охладеть. Злата оказалась самой неподходящей женой, которую я только мог выбрать.

Мечтая о стезе литератора, я забросил свои писания и ударился в бесполезную и бессмысленную гонку за обогащением. Я чувствовал себя словно в казино, где мелькание рулетки и азарт ослепили меня и понесли, как стремительный горный поток несет неосторожного пловца. Горка фишек возле меня росла, подогревая мое самолюбие и подталкивая вперед, к бурлящим белой пеной порогам…

В семейной жизни наступило затишье. Мне надоело перевоспитывать Злату, и она с облегчением вздохнула. Те книги, которые я ей подсовывал, пылились на полке. Она затевала то ремонт, то поиски дачного домика, то обновление гардероба. Ее мысли были заняты магазинами, кулинарией и врачами. Злата мечтала о ребенке, но две ее беременности окончились выкидышами. Я опустил руки, смирился. Даже мой любовный пыл угас: волочиться за прекрасными дамами мне тоже наскучило.

Денег я зарабатывал достаточно, и жене не надо было экономить. Злата, прирожденная хозяйка, наслаждалась нашей жизнью. Если бы не выкидыши, она бы считала себя счастливой. С годами ее соблазнительные формы расплылись, а в сексе она осталась инертной и вялой. Как я не разглядел в ней этого полного отсутствия темперамента, этой умственной лени? Юная красота Златы так много обещала, что я не потрудился поинтересоваться ее внутренним миром, который на поверку оказался бедным и на редкость примитивным. Однако причиной для развода послужило другое…

Мой школьный друг увлекался немым кино. Мы встречались раз или два в год в кафе, вспоминали золотые деньки, когда нас переполняли пылкие чувства и мечты, а наши одноклассницы казались нам пленительными, словно гурии.

– Все поблекло, старик! – после третьей порции коньяка восклицал Денис. – Жизнь становится черно-белой и печальной, как глаза Веры Холодной.

Я поддакивал, хотя не разделял ни его меланхолии, ни фанатичной любви к немому кинематографу. Коньяк почти не влиял на меня, а Денис быстро пьянел.

Посудачив о политике, курсе валют и семейных дрязгах общих знакомых, мы с Денисом отправлялись к нему домой, в маленькую неопрятную хрущевку. Глядя на пожелтелые обои, рассохшиеся оконные рамы и старую мебель, я преисполнялся гордости за свои жизненные достижения и, расчувствовавшись, начинал совать бывшему однокашнику деньги. Он страшно обижался, но я все-таки оставлял пару купюр в ящике видавшего виды письменного стола или на этажерке, среди кассет с фильмами.

Мы сидели на потертом диване напротив «иконостаса» – стены, увешанной фотопортретами Мэри Пикфорд и первой русской «королевы экрана». Вера Холодная в мехах, с полуобнаженными плечами, с томно опущенными веками, в шляпке с вуалью, в цыганском платке и с огромными серьгами в ушах, в легкомысленных кудряшках, с блуждающей на губах улыбкой…

– Вот это женщина! – с пьяными слезами в голосе выкрикивал Денис. – Настоящая дива! Таких больше не было… и не будет!

Потом он уходил на кухню и возвращался с чаем в двух китайских чашках, которые остались от сервиза его мамы.

– Всю посуду жена побила, – жаловался он. – Дура! Ревновала меня к ней! Представляешь? Один раз дело чуть не дошло до драки. Жена потребовала, чтобы я убрал со стены эти фото. Разумеется, об этом не могло быть и речи. Тогда она попыталась сорвать их! Я ее вытолкал из комнаты…

Жена Дениса Ирка, бойкая скандальная девица, училась в параллельном классе. Я его предупреждал, что у нее слишком взрывной характер.

– Ира вернулась в свою коммуналку. Правда, ей пришлось выставить квартирантов. Она сама виновата.

– А дети?

– Детям я помогаю.

Денис, блестящий математик, с отличием окончил университет, но так и не сумел проявить себя на поприще науки. Он не уживался ни в одном коллективе и в конце концов занялся частными уроками. Брал пару-тройку учеников и подтягивал их до приемлемого уровня. Потребности у него были скромные. Почти все заработанное он отдавал бывшей жене и детям.

– Помнишь, как ты списывал у меня алгебру? – с ностальгическими нотками в голосе спрашивал Денис.

– И геометрию… – улыбался я. – И физику.

Он таял и порывался сбегать за бутылкой, против чего я решительно возражал. Мое равнодушие к спиртному вызывало у него зависть.

– Ну, ты силен, старик! Молодчага! Мне бы так!

Я не раз приглашал его к себе в гости, но он недолюбливал Злату.

– Боюсь ее! – признавался Денис. – Еще сглазит!

Он включал видик, и мы, сидя на старом диване, смотрели на ужимки Чарли Чаплина или надрывные страдания актрис двадцатых годов прошлого века. Он восторженно вздыхал, я зевал, прикрывая рот.

– Ты ни черта не понимаешь в жизни, старик…

Я не спорил. Мне и самому приходили в голову подобные мысли. Я относился к Денису чуть свысока, покровительственно, тогда как он оказывал на меня воздействие куда более серьезное, чем я мог допустить. Взять хотя бы немое кино…

– Что ты в этом находишь? – спрашивал я Дениса. – Слащавая дребедень, мещанство. Зрелище для плебеев.

– А я и есть плебей. Мои математические мозги не сделали меня аристократом. Да и ты отнюдь не графских кровей.

Я, слегка оскорбленный, бросил несколько пренебрежительных реплик. Иногда, несмотря на явное материальное преимущество, я ощущал превосходство Дениса. В чем-то он меня обскакал. Пока я гнался за длинным рублем, он постигал иные сферы: тонкие, эфемерные… Дух противоречия толкал меня на возражения. Я беспощадно, резко критиковал «салонные мелодрамы», которыми он восхищался. Он пускался в пространные рассуждения. Я злился. Он приводил веский аргумент: загадочная красота актрис того времени. Я нарочно дразнил его:

– Не вижу никакой загадки…

– Старик, ты только взгляни, какое у Веры Холодной лицо! Это же… – У него не хватало слов. – Представь, она умерла в двадцать пять лет! Какая романтическая драма… Сюжет для поэмы. Кто из нас писатель?

– Я банкир, мой друг.

– Нет, ты вообрази… февраль, серое небо моросит дождем, дует промозглый ветер… а за гробом актрисы идут тысячные толпы! Стрекочет камера – последний земной путь «королевы экрана» снимают на пленку. Для истории. «Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль. Ничего теперь не надо вам, никого теперь не жаль», – грустно продекламировал он. – Это Вертинский написал. Он был безответно влюблен в Веру Холодную.

Денис рассказал, что специально ездил в Одессу взглянуть на дом на Преображенской улице, где она скончалась.

– Знаешь, старик, ее могилы не существует. В начале тридцатых годов кладбище, где похоронили Веру, превратили в парк, а склеп разрушили.

Во мне впервые пробудился интерес:

– Она умерла в Одессе?

– Да, в 1919 году. Так получилось. Одесса, кажется, была оккупирована солдатами Антанты. Флот под командованием вице-адмирала Амета вошел в Черное море. Власть постоянно менялась. Роскошные номера в гостиницах не отапливались. В театре зрители сидели не раздеваясь, в шубах и пальто. Море штормило. Все дороги были закрыты. Но съемки «Княжны Таракановой» и других картин шли вовсю. В начале февраля Вера Холодная заболела. Считается, что она простудилась, выступая на концерте в пользу то ли театральных художников, то ли нуждающихся студентов. Перед выходом на сцену ее знобило. Она слегла, лучшие врачи оказались бессильны. Официальная причина смерти – «испанка», грипп, унесший в то смутное время миллионы жизней.

– Значит, есть и неофициальная версия?

– Их несколько. Какие только слухи не будоражили Одессу, Москву и Петроград! Говорили, что французский консул, влюбленный в актрису, в приступе ревности послал ей букет отравленных белых лилий. Кое-кто обвинял в убийстве деникинскую контрразведку – дескать, ее отравили за симпатии к «красным». Она пользовалась расположением начштаба оккупационных войск Фрейденберга – тот был увлечен ею – и могла завербовать его. Или выведывать секреты с тем, чтобы передавать их большевикам…

– В этом была хоть толика правды?

Денис состроил смешную гримасу:

– Кто ж знает? Известно одно: эпидемия «испанки» шла на спад. Последний смертельный случай был зарегистрирован в Одессе за пять месяцев до того, как заболела Вера Холодная.

Я смотрел на фотографии на стене. Молодая женщина впервые показалась мне прекрасной: нежный овал лица, темные вьющиеся волосы, мягкие линии щек и подбородка, приоткрытые капризные губы, библейские глаза – огромные, затененные ресницами, томные.

– Ну, оценил? – торжествующе потирал руки Денис. – Хороша?

Сам того не замечая, я поддался обаянию ее образа…

Злата обожала готовить. Дай ей волю, она закормила бы меня, как рождественского гуся. Моя физическая форма – заслуга отца, который чуть ли не силой таскал меня в сауну и спортивный зал. В армии я накачал мышцы и получил стойкое отвращение ко всякого рода тренировкам и упражнениям, но его напор превозмог мою лень.

– Менеджер должен быть поджарым и в тонусе! – требовал он от сотрудников банка. – А ты, сын, являешься примером для нашего персонала.

Я не хотел быть примером, однако меня никто не спрашивал. Многое в моей жизни происходило по инерции. Я подражал отцу, его деловой хватке, мне льстило, что более опытные старшие работники обращались ко мне за советом. Я подписывал бумаги, проводил совещания и проверял отчеты. Доходы от нашей совместной деятельности росли как на дрожжах.

На очередную годовщину свадьбы я купил Злате в подарок бриллиантовое колье – так было принято в нашем кругу. Она с трепетом открыла бархатный футляр, ахнула и с восторженным воплем повисла у меня на шее. Я ощутил себя персонажем посредственного фильма – как будто я наблюдал со стороны за этой пошлой сценой… и мысленно хохотал. Я знал все, что сейчас развернется передо мной: каждый жест Златы, каждое ее слово, каждый поступок были до тошноты обыкновенны.

Я знал, в какой ресторан мы отправимся праздновать, что наденем, кто придет нас поздравить, какое вино подадут и какие будут тосты. Ослепительная улыбка Златы и блеск ее глаз будут соперничать с блеском дареных бриллиантов. Ее приятельницы прикинут, сколько я отдал за украшение, и заскрипят зубами от зависти. Наши родители будут одобрительно кивать и с умилением переглядываться. Гости станут желать нам того же, что уже не раз желали: здоровья, счастья и богатства…

Я слушал, смотрел и ужасался. Неужели для этого я родился на свет? Неужели я достиг вершины, подобно альпинисту, взбирающемуся на Эльбрус? И что мне теперь остается? Воткнуть в снег вымпел с собственным именем – облагороженный вариант «здесь был Вася», – сфотографироваться на память и… спускаться? В чем смысл всего этого?

Гости улыбались, произносили хвалебные оды нашей семье, поднимали бокалы, пили, ели. Звенел хрусталь, позвякивали приборы. На маленькой эстраде играли музыканты. Злата хотела танцевать и бросала на меня жаждущие внимания взгляды, а я нарочно делал вид, что ничего не замечаю.

Мои челюсти сводила зевота. Я едва вытерпел этот никому не нужный ритуал. Идиотская процедура! Меня подмывало встать и заявить об этом в полный голос. Разумеется, я сдержался. Я чувствовал себя капитаном корабля, который мечтал открыть неизведанные земли, а застрял в соседнем порту…

Меня охватило тоскливое отчаяние. Наверное, это отразилось на моем лице. Злата спросила с тревогой:

– Что с тобой? Тебе плохо?

Разве я мог ответить ей правду?

– Выпил лишнего. Сейчас пройдет…

«Не пройдет! Не пройдет! – зудел во мне тот, кто мечтал проникнуть в тайну русской души. – Никогда не пройдет. Ты влип, парень. Тебе не вылезти из этого позолоченного болота!»

Я действительно перебрал спиртного. Я не был пьян, но мои друзья и близкие вдруг приняли облик болотных монстров. Злата, словно утопленница, тянула ко мне зеленые руки… Я вскочил и быстрым шагом покинул зал. Она бросилась за мной.

Я закрылся в мужском туалете, умылся холодной водой и долго стоял, опершись о раковину и глядя в зеркало. Я не узнавал себя.

Когда я вышел, жена, бледная, ждала меня под дверью.

– Может, вызвать врача?

– К черту! Едем домой!

– А гости?

Бриллианты придавали ее смуглой коже особую бархатистость, которая когда-то сводила меня с ума. Ее платье, сшитое на заказ в модном салоне, скрадывало недостатки фигуры. Она была по-прежнему прелестна, но ее прелести меня больше не волновали.

– Пожалуй, ты оставайся…

В этот момент я окончательно понял, что мы с женой чужие – и всегда были чужими. Мне не хотелось ни минуты стоять с ней в холодном, отделанном мрамором коридоре и тем более говорить. Все слова превратились в лед и рассыпались по гладким плиткам пола…

Я уехал. Отец звонил мне на сотовый, справлялся о здоровье, потом упрекал в черствости и безразличии.

– Мама плачет, а Злата просто в шоке! Что на тебя нашло? Есть же какие-то приличия…

– К черту! – рявкнул я и отключил телефон.

Утром я объявил Злате, что развожусь с ней.

– У тебя другая женщина?

Это пришло ей в голову ночью, когда она рыдала в подушку. Я лег в гостиной, не раздеваясь, и крепко уснул. Она пыталась меня будить – безуспешно. Потом, закрывшись в нашей супружеской спальне, Злата дала волю слезам. Ее глаза опухли и покраснели, на щеках и вокруг губ выступили красные пятна.

Поскольку я молчал, она сама принялась строить догадки.

– Ты бросаешь меня из-за того, что я не могу родить?

– Нет.

– А она… та, другая… беременна? Да? Ты уверен, что это твой ребенок? Женщины на все способны, чтобы прибрать к рукам обеспеченного мужчину.

Ее халат был распахнут, волосы неприбраны. Я молчал, глядя на ее тяжелую оплывшую грудь без бюстгальтера, которая виднелась в глубоком вырезе сорочки.

– Дима! Еще не все потеряно! Мы еще можем…

– Нет, Злата! – отрезал я. – Мы больше ничего не можем. Наша любовь закончилась. А жить без любви – великий грех. Дети, которых ты мне не родила, тут ни при чем.

Родители Златы часто ходили в церковь, соблюдали посты, молились, и она сначала пыталась перенести этот порядок в нашу семью, но быстро убедилась, что религиозные догматы не для меня. По сути, мы оба потерпели неудачу: она не сумела приобщить меня к своим идеалам, а я ее – к своим.

– И ты еще говоришь о грехе? – взвилась она. – Ты же изменял мне направо и налево! А теперь бросаешь, потому что одна из твоих…

– Замолчи! Расстанемся без скандалов, как воспитанные люди.

– Скажи, кто она?

Злата и помыслить не могла, что я уйду от нее. Она закрывала глаза на мои шалости, не позволяла себе ни упреков, ни разборок. Откуда ей стало известно, кстати? Впрочем, какая разница?

– Она актриса, – неожиданно выпалил я. – Играет в театре.

Лицо Веры Холодной встало передо мной, возникнув из небытия.

– Вот как? Актриса, значит… актрисулька… смазливая пустышка… Они там, в театре, все спят друг с другом напропалую…

– Не обязательно.

Злата меня не слушала.

– Ты ходил к ней за кулисы с букетами, потом с шампанским… – продолжала она. – Потом ты повел ее в ювелирный магазин! Сколько ты на нее тратил? Отрывал от семьи?

– Много…

Ей удалось разозлить меня. От этого мой голос обрел металлические нотки.

– Я так и знала. Вот почему мы не смогли купить тот дачный домик на берегу реки!

«Дачный домик» представлял собой помпезный трехэтажный коттедж с внутренним бассейном и зимним садом в мансарде. Вместо него я предложил остановиться на обычном уютном доме по финскому проекту. Пяти комнат для двоих вполне достаточно. «Здесь всего один этаж!» – возмущалась Злата. За этим следовала невысказанная фраза: «Мне будет стыдно пригласить сюда гостей!» – которую я читал на ее лице.

Мы говорили на разных языках. Я сообщил ей о разводе, а она подсчитывала, сколько и на кого я потратил, сожалея об упущенных возможностях. Мне захотелось насолить Злате.

– Она очень красива… – протянул я, мечтательно устремив взгляд в дальний угол комнаты. – И очень талантлива.

– Намекаешь, что я дурнушка и бездарь?

Жена попалась на крючок и расплакалась. Я удовлетворенно хмыкнул. Так ей и надо.

– Собери мои вещи. Только самое необходимое.

Она застыла с полуоткрытым ртом, со слезами, стекающими по пухлым щекам…

Жена искала встречи со мной, но я всячески избегал этого. Однажды ей все-таки удалось подкараулить меня возле адвокатской конторы, где я улаживал дела, связанные с разводом. Как я и опасался, она закатила истерику…

– Это ты во всем виноват! – рыдала она, размазывая по щекам французские румяна. – Это из-за тебя у нас нет детей! Вы, Евлановы, прокляты! Весь ваш род!

Мне пришлось силой усадить ее в машину и отвезти домой. По дороге она продолжала нести несусветную чушь и затихла только при въезде во двор. Кажется, она уже жалела о своей несдержанности. Я на нее не сердился. Что возьмешь с недалекой обиженной женщины?

Квартиру на Кутузовском и все имущество, нажитое в браке, я оставил Злате – кроме финского домика. Она потребовала половину денег и часть банковских акций. Мы договорились полюбовно: жена получает ежемесячное содержание и некоторую сумму на счет. Злате пришлось поумерить свои аппетиты. Выходя из зала суда, адвокат позвонил мне и похвастался, что заключил мировую с моей бывшей женой. Я слушал его радостную тираду и думал о любви. Какой коммерческий привкус оставило это «райское блюдо»!..

Я связался с агентом по найму квартир, и он подыскал мне комфортабельное жилье в районе Сокольников. Я переехал туда с твердым намерением начать жизнь сначала, с чистого листа. Я стал больше времени проводить на природе, гуляя по парку и любуясь деревьями, травой и небом. На меня снизошло умиротворение. Мой корабль наконец подставил паруса свежему ветру, покинул грязный шумный порт и выбрался, как мне казалось, на океанский простор…

Я наслаждался свободой – отключил телефон, перестал ходить на работу в банк. Отец звонил мне, но я не брал трубку. Тогда он решил навестить меня.

– У тебя депрессия, – заявил он с порога. – Это понятно. Развод многие переживают тяжело.

Он заблуждался, но я не стал возражать. Пусть думает что хочет. Ему так удобнее, проще. Зачем ломать себе голову, когда можно воспользоваться готовой схемой: «развод – депрессия»?

– Пьешь?

Я сделал отрицательный жест. Он не поверил и прошелся по комнатам, ища глазами пустые или початые бутылки. Даже в холодильник залез, под предлогом, что хочет бутерброд с сыром. Пока он жевал бутерброд, обдумывая, чем его сын спасается от депрессии, я сидел, равнодушно поглядывая в окно.

– Я считаю, ты взял отпуск, – сказал он. – Отдохни, съезди куда-нибудь. Развейся! Париж… Вена… Амстердам…

– Не хочу.

– У меня есть знакомый доктор…

Он все-таки произнес это! Доктор… Меня принимают за больного.

Отец уселся на диван, заложив ногу на ногу, и уставился на меня. В его глазах сквозило сочувствие. Ей-богу!

Они с матерью пытались помирить меня со Златой. Она рассказала им, что какая-то актрисочка из дешевого кафе-шантана соблазнила меня гладкими ляжками и силиконовой грудью.

– А где эта… твоя новая пассия? – через силу спросил отец. – Приходит на ночь?

– Ага…

– Послушай, Дмитрий… – Когда он терялся, то называл меня полным именем. – Это несерьезно с твоей стороны. Бросить жену из-за… шлюхи! По-моему, Злата не мешала твоим похождениям. Мужчине порой нужно перебеситься. Умные жены умеют терпеть. Я сам когда-то…

Он пустился в воспоминания о бурной молодости. Впрочем, у него и в зрелости случались приключения. Я молча слушал. Выговорившись, он достал из холодильника водку и налил по рюмке – мне и себе. Мы выпили.

– Ты бросил Злату из-за детей? Потому что у вас их нет?

«Опять о детях! И он туда же… – подумал я. – Они с мамой помешаны на внуках. Мой брак не оправдал их надежд. Жаль, что у меня нет брата или сестры, которые могли бы сделать родителей дедушкой и бабушкой. Я, очевидно, не семьянин, чего-то во мне не хватает… Я странник, а дети – продукт оседлой жизни. Хорошо, что Злата так и не стала матерью. Мне было бы невероятно тяжело уйти от нее».

– Я полюбил другую!

– Кто она, в конце концов?

Я очнулся и прикинулся подавленным, страдающим от неразделенной любви.

– Она актриса, папа, и сцена для нее важнее личного счастья…

Он слишком легко мне поверил – был готов к такому развитию событий.

– Вернись к жене. Она простит! Уже простила…

– Не могу.

– Ты стал излишне… щепетильным. У тебя развиваются комплексы.

Отец вообразил, что меня мучают угрызения совести и вины перед Златой. Плохо же он меня знает!

– Актрисы непостоянны, сумасбродны, капризны. У них мозги с вывихом. Рано или поздно ты разочаруешься. Она не станет рожать тебе детей! Дети портят фигуру, отнимают много времени. Какие уж тут выступления, гастроли? Конец карьере. Она не пойдет на это!

Он ни разу ее не видел, но говорил уверенно. Ее нельзя было увидеть. Она существовала только у меня в голове. Я ее выдумал – срисовал с фотокарточек на стене, вызвал из прошлого.

– У нее толпы поклонников…

– То-то и оно! – обрадовался отец. – И ты – один из них. Эпизод в ее богемной жизни. Как ее зовут хотя бы?

– Вера.

Он долго молчал, размышляя, кто из современных звезд мог довести меня до депрессии. Перебирал по пальцам. Вера… Вера… Нет, никто не приходил ему на ум.

– Любовь не вечна… поверь моему опыту, сынок, – пробормотал он и потянулся к бутылке.

Кто из нас комплексует?

Мы выпили еще по рюмке. Отец уговаривал меня совершить турне по Европе. Я отнекивался, не подозревая, что прошлое может дотянуться до меня, дохнуть в лицо горьковато-сладким запахом…

Дом, в котором агент подыскал мне квартиру, был средним по комфорту и цене за съемное жилье. В нем отсутствовал претенциозный шик, зато ощущались консерватизм и спокойствие. На первом этаже сидел консьерж, мужчина лет сорока, похожий на офицера в отставке. В подъезде и на лестничных площадках было чисто и уютно. Уборщица приходила каждый день, наводила порядок и поливала цветы в горшках. Я здоровался с ней, выходя на утреннюю прогулку. Возвращаясь домой, я перебрасывался с консьержем двумя-тремя словами.

– Вам здесь нравится? – как-то спросил он.

– В общем, да… Не люблю современных высотных зданий. Девять этажей – максимум, который я могу вынести. Я никогда не жил выше третьего, и не собираюсь.

– Я вижу, вы не пользуетесь лифтом.

– Забочусь о своем здоровье.

Мы поболтали о погоде, и я направился к лестнице. Навстречу спускалась женщина, одетая во все черное. Было лето, и ее наряд показался мне странным: легкое платье, туфли, шелковый платок, закрывающий голову и повязанный вокруг шеи, темные очки. Она прошла мимо, обдав меня слабым запахом духов… Я с трудом удержался, чтобы не обернуться.

Поднявшись в квартиру, я занялся обычными делами: приготовил себе завтрак, состоящий из яичницы с ветчиной, сварил кофе, наелся и завалился на диван. До обеда хорошо думалось, мне в голову приходили идеи будущего многотомного романа, который сделает меня знаменитым. Это будет эпическое полотно о нескольких поколениях русских людей, о становлении их характеров, закаленных революциями и войнами, советскими пятилетками, лагерями, освоениями целины, перестройкой, «лихими девяностыми» и…

Мои мысли сами собой потекли в другую сторону, задержались на незнакомке в черном, с которой я столкнулся, потом на Денисе, которому я давно не звонил. Впрочем, как и он мне.

– Болван! – захихикал кто-то мне в ухо. – Ты же отключил телефоны!

Я сообразил, что задремал, встрепенулся и заставил себя вернуться к обдумыванию сюжета саги о каких-нибудь Раевских или Нарышкиных…

– Почему, к примеру, не о Ляпкиных или Тяпкиных? – отозвался мой ехидный оппонент. – Фамилией не вышли? Все-то ты к украшательству стремишься, к сомнительной дворянской романтике… А писатель должен отражать окружающую его жизнь – во всей ее полноте. Возьми и опиши консьержа, как он наблюдает за жильцами, говорит по телефону или заваривает чай. Как, засыпая на неудобном диване в своей отгороженной от стойки комнатушке, думает о жене и детях. Ему не до высоких материй – нужно семью кормить, лечить старых родителей, делать ремонт в тесной, видавшей виды квартирке, словом, держаться на плаву, выживать в мегаполисе. Тот еще героизм! Что, не интересен тебе консьерж? А ведь это тоже русский человек!

Я вдруг вспомнил, что стольник Василий Тяпкин в бытность у власти царевны Софьи ездил к крымскому хану Мурад-Гирею и участвовал в заключении с ним Бахчисарайского мира. Готовясь к написанию романа-эпопеи, я зачитывался историческими хрониками, а моя память услужливо выдала подходящий материал.

Я представил себе золотое тиснение томов с названием «Сага о Тяпкиных», заворочался и открыл глаза. О черт! Опять задремал. Так я не скоро напишу великое произведение сродни «Войне и миру»!

Вместо того чтобы сесть за стол, включить ноутбук и набросать хоть два-три абзаца, я встал, размялся и подумал о незнакомке в черном. Почему я раньше ее не встречал? Может, она была в отъезде? Или, наоборот, недавно приехала? Надо как бы невзначай расспросить консьержа. А что, если она приходила в гости к кому-то из жильцов? Тогда я ее больше не увижу… От этой мысли меня обуяла печаль. Ненормально. Я ведь даже лица ее не разглядел – только лоб с челкой, очки и губы, крашенные матовой помадой.

Почему-то моя рука сама потянулась к сотовому и набрала номер Дениса.

– Привет, старик! – сразу же ответил тот. – Удачно позвонил. От меня только что ушел ученик. Ну и тупиц развелось! После парочки таких уроков неудержимо тянет выпить. Ты как?

– Насчет выпить? Пока не знаю…

– Ты куда пропал? Говорят, вы со Златой развелись. Сплетни?

«Неужели мы так давно не виделись? – подумал я. – Время пролетело незаметно. Вот так и жизнь промелькнет, словно пейзаж за окном скорого поезда. И я ничего не успею! Ни романа написать, ни женщину полюбить! Все, что я переживал до сих пор, оказалось заманчивой пустышкой».

– Я расстался со Златой. Теперь ты можешь приходить ко мне.

– Лучше ты ко мне, старик! – вздохнул Денис.

Я обрадовался. Денис – единственный, с кем я могу поделиться своим грандиозным замыслом и не буду поднят на смех. Он сам мечтает открыть новую эру в математике.

«А вместо этого вдалбливает в головы нерадивых подростков навязшие в зубах формулы и теоремы! – съязвил мой оппонент. – Вы оба не годитесь для великих свершений».

– Тьфу на тебя!

– Ты не в духе, старик? – добродушно спросил Денис.

– Это я не тебе. Извини.

Он смущенно кашлянул:

– Я слышал, у тебя роман с актрисой?

– Боже мой! – воскликнул я. – Москва была и осталась деревней. Слухи разносятся быстрее, чем вирус гриппа. Тебе Злата сказала?

Денис славился необычайной рассеянностью, которая каким-то образом сочеталась с точным складом его ума.

– Черт, не помню, старик! Но не Злата. Где я мог ее встретить? Наши орбиты не пересекаются.

Я решил как следует ошарашить его. В конце концов, писателям присуща эксцентричность и некоторый эпатаж. Творческие люди отличаются от всех остальных именно причудами, и чем эти причуды нелепее, тем больше они привлекают внимания.

– Мое сердце безраздельно принадлежит одной великой актрисе! Она покорила меня… околдовала.

Я немного переборщил с эмоциями, но Денис не заметил этих нюансов. А я не заметил, как втягиваюсь в опасную игру.

– Я ее знаю?

– Конечно. Именно ты нас познакомил!

– Я? – Он помолчал, собираясь с мыслями. – Ты ничего не путаешь, старик?

– Наше первое роковое свидание состоялось… в твоем скромном жилище ученого и аскета.

Он был польщен и не заподозрил подвоха. Зато его математический ум уточнил:

– Но… у меня не бывает актрис. Моя берлога не приспособлена для того, чтобы принимать в ней прекрасных утонченных дам. Ты не мог бы увлечься простушкой!

– И все же ты нас свел.

– Я заинтригован, – признался Денис. – Не томи, умоляю! Кто она? Как ее зовут?

– Она играет в черно-белом кино…

На том конце связи повисла долгая напряженная пауза.

– Послушай, старик, – осторожно начал он. – Ты, часом, не пьян? По голосу не похоже, но… черт, я в полной растерянности…

– Ты же знаешь, спиртное на меня не действует.

Я заходил все дальше и дальше, представляя себя героем романа, который пишется на ходу, – пока в моем воображении, а потом ляжет на бумагу. Может, это будет сага обо мне самом?

– У тебя все в порядке?

– Теперь да, – удовлетворенно выдохнул я. – Теперь я наконец нашел то, что искал.

– Ладно… хватит басни травить…

Его голос звучал нерешительно. Он не смел высказать свою догадку.

– Это не басни, друг. Она – королева немого кино! Вера Холодная…

– Что-о?..

Мои прогулки по парку участились. Я не признавался себе, что хочу вновь увидеть женщину в черном, таинственную незнакомку. Но, как назло, мы больше не встречались. Я был разочарован.

Родители изредка звонили мне, справлялись о здоровье. Злата словно забыла о бывшем «горячо любимом» супруге. Друзья-приятели обиделись на мое молчание и отключенный сотовый. На работу меня не тянуло. Бестолковые тусовки давно приелись. Роман-эпопея продвигался туго, вернее сказать, застрял. Зато я отводил душу, день за днем записывая все, что просилось на бумагу, в дневнике. Это давало выход моим чувствам, мыслям и переживаниям. Между тем образ незнакомки прочно укоренился в моем сознании и занимал меня все сильнее.

«А вдруг это была твоя муза, Дмитрий, – подливал масла в огонь мой внутренний оппонент, – без которой твоему таланту суждено прозябать всуе? Вдруг, Мастер, это была твоя Маргарита? Другой бы на твоем месте горы свернул, чтобы отыскать ее, а ты строишь невозмутимую мину и прожигаешь время, бродя без всякой пользы по аллеям парка или валяясь на диване. Думаешь, так на тебя снизойдет вдохновение Данте или Сервантеса? Горе тебе, жалкий графоман!»

Он ужасно бесил меня, но мне нечего было противопоставить его едкому сарказму.

Каждый раз, спускаясь по лестнице на первый этаж или входя в подъезд, я с замиранием сердца ожидал увидеть ее стройную фигуру… и каждый раз судьба обманывала меня. И вот, когда мое отчаяние, казалось, достигло предела, она появилась. На улице лил по-осеннему холодный дождь. Я вошел, отряхиваясь, закрыл зонт и… не поверил своим глазам. Незнакомка, в тех же очках и платке из черного шелка скользнула мимо меня подобно призраку. Я обомлел. Хлопок двери вывел меня из оцепенения.

– Промокли? – участливо спросил консьерж. – Льет как из ведра. Куда можно ходить в такую погоду?

– Я гулял…

Он посмотрел на меня, как на чудака, и углубился в чтение газеты.

– Кто эта женщина?

– Вдова. Она в трауре, – неохотно объяснил консьерж. – Ее мужа-журналиста недавно убили. Он писал политические статьи. Слышали в новостях? Об этом до сих пор шумят.

Не говорить же ему, что я не включаю телевизор, не слушаю радио и не покупаю газет?

– Она живет здесь?

– Мне не следует давать никаких сведений о…

Я достал из кармана портмоне и положил перед ним пару купюр.

– На пятом этаже, – кивнул он. – Сняла квартиру две недели назад. Каждый день куда-то ходит – и в дождь и в жару. На кладбище, наверное.

– Каждый день?

Меня поразило, что я так долго не мог ее встретить, если она живет в этом же доме. Очевидно, мы входили и выходили в разное время.

– Да, – подтвердил консьерж. – Даже сегодня, в ливень, куда-то отправилась. Наверное, ей невмоготу находиться одной в четырех стенах. Похоже, она не работает. Ее муж был известным человеком, наверное, получал приличные деньги. Теперь она вынуждена будет сама о себе заботиться.

Мне было неловко спрашивать у него, как фамилия погибшего журналиста, поэтому я поблагодарил и пошел к себе. Едва я переступил порог квартиры, как зазвонил мой сотовый. Единственными людьми, которым я дал этот номер, были мои родители и Денис.

– Как дела, старик? – спросил он, явно пребывая под хмельком. – Я все думаю о твоих словах.

– Каких еще словах?

– Про актрису. Неужели ты влюбился в Веру Холодную? Это несерьезно. Я сам ее обожаю, но… как бы правильно выразиться…

– Не парься, Деня. Будь проще.

– Словом… я люблю ее творчество, натуру… то есть экранный образ… Понимаешь?

– А я нашел в ней женщину своей мечты! – со скрытым удовлетворением выпалил я.

Мне нравилась роль безнадежно и безответно влюбленного страдальца. Я без зазрения совести дразнил ею отца, мать и школьного товарища. Будь в моем окружении другие люди, я дразнил бы и их.

Мой ответ поставил Дениса в тупик: не в его правилах было поучать кого-либо. Тем более меня.

– Прости, старик… – после паузы выдавил он. – Надеюсь, ты знаешь, что она… мертва уже много лет…

– Девяносто. Я подсчитал. Но для настоящей любви это не имеет значения.

Денис закашлялся.

– Ну, ты силен! – выдохнул он, когда его отпустило. – Я не ожидал, что фотографии окажут на тебя такое влияние. Я виноват, старик…

– Расслабься, Деня. Я даже благодарен тебе за то, что ты нас познакомил.

Меня понесло. Я не давал ему слова вставить: заливался соловьем, тараторил без запинки, сочиняя на ходу историю своей нечаянной любви.

Денис молчал, оглушенный и подавленный.

– …как только я осознал всю силу своей страсти к Вере, Злата мне опротивела. Я не мог больше смотреть на нее, дышать с ней одним воздухом. Мне была невыносима мысль, что, живя с ней, я изменяю Вере…

– Слушай, старик… ты меня разводишь! – пьяно захихикал он. – Ты соображаешь, что несешь?

Я соображал, в отличие от Дениса, и четко гнул свою линию.

– Я люблю ее! И мне наплевать, где она, на том свете или на этом. Я вызываю ее дух, и он спускается ко мне с небес… Наше чувство выше физического влечения, выше телесных наслаждений… Мы сливаемся в духовном оргазме… Это такой кайф, Деня! Такой экстаз!

Я болтал чепуху, у меня уши горели от стыда. Но что-то мешало остановиться и прекратить этот дикий спектакль.

– Пожалуй, пойду выпью, старик, – оторопело брякнул Денис. – Чего-то у меня мозги клинит!

– Выпей, друг! Выпей за наше счастье!

– Ладно… пока… – промямлил он. – Звони…

Закончив разговор, я подошел к окну и выглянул во двор: подход к дому отлично просматривался. Я устроился возле подоконника и просидел так несколько часов, обдумывая перипетии сюжета будущей саги о Голицыных или Долгоруковых. А может, мне за Трубецких взяться?

Женщина в черном вышла из-за угла и неторопливо, с достоинством зашагала к подъезду. Я не мог усидеть на месте и вскочил, едва не выбив лбом стекло. Это совсем не походило на обычное любопытство! Она давно скрылась за дверью, а я все таращился в окно, словно ненормальный.

– Так… все, хватит! – процедил я сквозь зубы и заставил себя сесть за ноутбук. – Ты сходишь с ума, парень!

Я подключился к Интернету и начал просматривать архивы новостных сайтов, ища сообщения о гибели известного журналиста, и нашел-таки. Фамилия убитого была…

Теперь вместо парка я слонялся по улице, ожидая, когда вдова журналиста выйдет из дома. Уже на третий день мне повезло – где-то около одиннадцати утра я увидел ее фигуру в черном облегающем платье. Не глядя по сторонам, она направилась к остановке. Я молился, чтобы она не спустилась в метро. Тогда я ее потеряю – чего-чего, а навыков наружной слежки в большом городе я не приобрел. Хотя в погранвойсках меня научили многому, этого я не умел и чувствовал себя неуверенно. Наблюдать за человеком в лесу или в горах – совсем другое дело. Город накладывал своей отпечаток на все и вся, в том числе и на слежку. Я боялся, что женщина заметит меня и узнает. Наверняка она запомнила мое лицо. Такси, заранее нанятое мною, ожидало неподалеку. Водитель нервничал.

– Здесь нельзя парковаться, – ворчал он.

Я сунул ему сто долларов в качестве аванса и пообещал возместить любой ущерб, возникший по моей вине. Он молча взял деньги, но сидел как на иголках.

Надо же было ей подойти именно к нему! Она спросила, свободен ли он.

– Жду клиента, – высунувшись в окно, ответил таксист.

Вдова журналиста поймала другую машину, и нам пришлось догонять ее.

– Хорошо, что она не села в маршрутку или троллейбус, – сказал водитель. – На остановках в толпе можно прозевать. Жена?

Ему, по всей видимости, было не впервой заниматься подобными гонками.

– Любовница! – ответил я.

– У нее кто-то умер?

– Мой соперник. Я его убил!

Таксист с опаской покосился на меня. Я расплылся в сияющей улыбке. Моя реплика отбила у него желание по-свойски болтать и давать советы.

Несколько раз мы стояли в пробках. Потом, боясь отстать в потоке машин, таксист вынужден был почти вплотную ехать следом за «объектом». Я похвалил себя, что не взял свою «Ауди». Если она разбирается в автомобилях, то наверняка обратит внимание на роскошную иномарку.

Такси, за которым мы ехали, остановилось у Бабушкинского кладбища. Консьерж как в воду глядел – вдова приехала навестить могилу мужа. Она купила цветы и скрылась за воротами. Запах липы, разлитый в теплом воздухе, привлекал пчел. Одна пчела залетела через приспущенное стекло к нам в салон и жужжала, ерзая по стеклу.

Таксист угрюмо уставился на меня. Мое «признание в убийстве» не давало ему покоя.

– Слушайте, вы вправду это…

– Не буди во мне зверя, – со скрытой враждебностью процедил я. – Я все еще ревную ее! Она ходит к нему на могилу… тайком от меня.

Он повертел головой, как будто ворот рубашки сдавил ему шею. Ему явно хотелось поскорее избавиться от странного пассажира, и он придумывал предлог:

– У меня смена заканчивается…

– Пока она не выйдет, будешь стоять здесь.

Водитель предпочел не спорить. Вдова пробыла на кладбище полчаса, после чего понуро побрела к остановке, села на маршрутку и уехала. Наверное, решила сэкономить. Откуда у нее деньги изо дня в день на такси кататься? И так небось расходов немерено: за съемную квартиру платить надо, за житье-бытье. Кормильца-то нет в живых.

– Едем за ней?

– Нет! – резко произнес я и протянул ему еще сто долларов. – Дождешься меня. А не то…

Я вышел и сделал вид, что запоминаю его номерной знак.

– Я постою! – поспешно пообещал он. – Не волнуйтесь…

Я разыскал смотрителя могил и спросил, где похоронили журналиста Артура Холодного. Он начал объяснять, размахивая руками.

– Может, покажешь?

Я заплатил, и он повел меня по кладбищенской аллее между памятников и оград. От него несло перегаром, но это не мешало ему безошибочно ориентироваться в лабиринте дорожек, проложенных среди захоронений. Как мало нужно человеку для вечного пристанища – деревянный ящик, клочок земли и мраморная плита. Все!

– К нему жена часто ходит… – пробормотал смотритель. – Видать, любила его… А ты кто будешь?

– Коллега.

– Гляди, лишнего не пиши. Не то рядом ляжешь… Жизнь-то дороже всего! Ей замены нету…

Я спросил, как хоронили Артура. Сослался на командировку: дескать, не успел проводить товарища в последний путь. Смотритель оказался кладезем информации.

– Пышная была церемония… – разговорился он. – Народу тьма привалила! Речи трогательные говорили, цветов гору насыпали, венков дорогущих. Жалко мужика. Молодой, красивый, принципиальный. За правду воевал! Вот его и порешили живоглоты эти.

Кого он называл «живоглотами», я уточнять не стал – и так ясно.

– Ему голову прострелили в нескольких шагах от машины. Говорят, он в Москву собирался ехать. Убийцу так и не поймали. Пока менты явились, тот уж на электричку сел и был таков! Ищи-свищи!

В Интернете я прочитал, что журналист погиб на своей даче в Перловке, которая досталась ему от родителей. Неизвестный выстрелил, когда Артур подошел к машине. Жена решила остаться на выходные за городом, и это, возможно, спасло ей жизнь. С ней случился нервный припадок, и следователь смог задать ей вопросы только день спустя. Вдова никого не подозревала и не назвала других причин смерти мужа, кроме его профессиональной деятельности. Артур Холодный слыл неподкупным, жестким и бесстрашным. Он умел добывать сведения из самых невероятных источников и любил громкие разоблачения. Его статьи вызывали широкий общественный резонанс. Мотивом для убийства могло послужить очередное «дело о коррупции». Журналист вел самостоятельное расследование и, по слухам, располагал серьезной доказательной базой. Вот его и убрали. Банальная история, как ни прискорбно признавать.

То, что его жена после похорон сменила место жительства – съехала из их квартиры на Тимирязевской улице, – в общем, по-человечески понятно. Как и то, что она скрывается от прессы и не желает давать интервью. Репортеры в погоне за сенсациями и рейтингами своих изданий порой переходят границу морали и бывают беспощадны, забывая о том, что имеют дело с людьми, которые переживают глубокое горе, потерю близких, крушение жизни… Такие вещи, как деликатность, такт, этические соображения и даже элементарное сострадание, уступают место жажде наживы и приобретению популярности на волне чужой беды.

В унисон моим мыслям смотритель могил принялся поносить современных папарацци на чем свет стоит:

– Я тут всякого насмотрелся. Моя бы воля, они бы близко к кладбищу не подошли! Ничего святого не осталось… Человек скорбит, а они налетят вороньем, щелкают своими аппаратами… супостаты! И не прогонишь.

Он подвел меня к могиле, огражденной старой кованой решеткой. Судя по надписям, Артура похоронили рядом с матерью, ушедшей из жизни девять лет назад.

– Ну, памятник еще рано ставить, – деловито произнес смотритель. – Пусть год пройдет, земля усядется… Если поспешить, потом все равно переделывать придется.

Он неодобрительно косился на меня. Что за посетитель? Ни цветов не принес, ни водочки, чтобы выпить за упокой души убиенного. Я дал ему еще денег.

– На, братец… помяни Артура. Я сейчас не могу: при исполнении. Может, в другой раз наведаюсь…

Он молча закивал:

– Я тебе больше не нужен? Запомнил, где могилка-то?

– Запомнил. Иди, бог с тобой…

Он скрылся между разросшихся кустов сирени. А я постоял, прикидывая, найду ли в следующий раз дорогу сюда… Покойный журналист взирал на меня с портрета, залитого дождем и покоробленного, несмотря на стекло. Поверх увядших букетов лежали четыре белые гвоздики, недавно положенные вдовой…

Я двинулся обратно, размышляя о бренности всего земного. Сияло солнце, умытая зелень еще хранила свежесть, на аллее кое-где стояли лужи, в которых отражалось синее небо. Кладбищенскую тишину нарушало пение птиц и гул машин с Ярославского шоссе.

Я думал, имею ли я право вторгаться в чужую жизнь и смерть? Что стоит за этим мистическим совпадением имен и фамилий? Насмешка судьбы или не доигранная партия, которую кто-то стремится завершить?

В следующий раз, сопроводив вдову журналиста на кладбище, я остался ждать в такси. Она, как и раньше, пробыла на могиле около получаса, села на маршрутку и поехала в центр города, где бесцельно бродила по магазинам – впрочем, это только на мой взгляд.

Возможно, таким образом она пыталась скрасить свое одиночество… или отвлечься от горьких мыслей. Ей хотелось находиться среди людей, в то же время не общаясь с ними непосредственно. После нескольких бутиков она куда-то исчезла – я ее потерял.

Вернувшись домой, я наскоро пообедал и целый вечер искал в Интернете дополнительные сведения о ней и ее муже. Последний, особенно в свете трагической гибели, вызвал пристальный интерес средств массовой информации и «желтых» изданий, которые мусолили разные сплетни и пересказывали небылицы. Некоторые даже обвиняли в смерти Артура Холодного его жену, в качестве мотива выдвигая ревность. Журналиста-де убил возлюбленный неверной красавицы – то ли режиссер театра, в котором она начинала карьеру актрисы, то ли ее поклонник – сотрудник какой-то спецслужбы. Оба предположения повторялись на все лады, обрастая новыми и новыми подробностями.

Будь журналист жив, он бы сумел опровергнуть досужие вымыслы и примерно наказать обидчиков: Артур Холодный, судя по отзывам его коллег, славился острым словцом, злой иронией и непримиримым характером. Но пуля неизвестного убийцы лишила его способности защищать свою честь и доброе имя жены.

Вдова не считала нужным вступать в полемику с прессой и правильно делала: каждое ее оправдание немедленно было бы истолковано с точностью до наоборот. Наверное, она не читала газет, чтобы не бередить душу, и отгородилась от внешнего мира. Народная мудрость давно подметила: «На чужой роток не накинешь платок!»

Кое-что полезное я все-таки выудил из моря слухов и пересудов. Жена журналиста работала, по крайней мере три года назад, в театре «Студия 21». Почему он так назывался, трудно сказать. Вероятно, цифра символизировала двадцать первый век.

Недолго думая, я на следующий же день отправился в эту «Студию 21». По указанному адресу никакого театра я не нашел – оказывается, дело не заладилось, труппа распалась, главный режиссер выехал за границу, актеры разбрелись кто куда. Я до конца не понимал, что заставляет меня заниматься сущей ерундой: копаться в прошлом женщины, которая была всего лишь случайной соседкой по дому. Я жил на третьем этаже, она – на пятом, вот и все, что нас объединяло.

– Лукавишь! – ехидно посмеивался мой внутренний оппонент. – Лжешь! Боишься признаться, что сказка, которую ты сочинил для других, стала реальностью. Актриса, придуманная тобой, явилась во плоти, завладела твоим сердцем и, что еще страшнее, душой. Ты попал в плен, дружок. Влюбился в призрак! Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха…

– Она не призрак, – робко возражал я.

И сомневался в собственных словах. Наверное, мне хотелось убедиться, что соседка – не плод моего воображения, и я отправился на поиски бывшего актера бывшего театра «Студия 21». Хозяин помещения, которое раньше арендовал театр, подсказал мне, где тот работает.

– Талантливый мужик! Комик! Захар Бубенцов. Слыхал? Его в кино снимали. Потом ролей не стало, вот он в театр и подался. А когда эта «Студия 21» закрылась, я его на склад устроил. Надо же человеку жить на что-то!

– На какой склад? – с надеждой спросил я. – Могу я с ним поговорить?

– Конечно. Без проблем! Он помощником кладовщика трудится, отпускает товар оптовикам. Зарплата не ахти какая, но на хлеб с маслом хватает.

Склад стройматериалов представлял собой большое кирпичное здание, заполненное ящиками с плиткой, штабелями досок, вагонкой и мешками со всякой всячиной для ремонта. Бывшего актера я застал во время обеденного перерыва в подсобке за едой. Пришлось ему прервать трапезу.

– Я вас надолго не задержу. Вы помните актрису Веру Холодную?

Он стоял, глядя на меня снизу вверх, – лысый, полный, с нездоровой бледностью на лице. Синий рабочий комбинезон на нем был в пятнах, карман оторвался.

– Веру Холодную? Вы что, за этим пришли сюда, к черту на кулички? Кого сейчас интересует немое кино?

– Я неправильно выразился. Речь идет о молодой женщине, которая работала в театре «Студия 21», вместе с вами.

На его щеках выступили красные пятна. Он заговорил с пафосом, словно на сцене:

– То была забегаловка, а не театр! Ни один артист не выдерживал там больше сезона. Неудивительно, что все пошло ко дну. Вера… Верочка… Вы правы, была такая милая девушка – прелестная, тонкая, чуткая, но ужасно невезучая. Ей предлагали сменить фамилию, однако она отказывалась. Согласитесь, второй Веры Холодной быть не может, как второй Сары Бернар или Мэрилин Монро. Это исключено! Подобное сценическое имя вызывает только насмешки и нелестные сравнения. Вы понимаете, что я имею в виду?

Я прикинулся олухом:

– Зачем же начинающая актриса взяла себе такое громкое имя?

Бывший комик замялся. Он сунул левую руку в карман, а правой размахивал в воздухе:

– Видите ли… ее так звали – Вера. А фамилия досталась от мужа. Он… дайте вспомнить… журналист, кажется. Пишет статьи в газеты! Да, точно.

– Вы знаете, что его убили?

– Убили?

Господин Бубенцов, по-видимому, тоже не интересовался новостями. Он вытаращил на меня глаза и спрятал руки за спину, как провинившийся школьник.

– Так вы… из милиции? Бедная Верочка… Теперь она вдова. Какая трагедия!

Он принял меня за милиционера – тем лучше. Главное, не попросил показать удостоверение. Творческие люди рассеянны.

– Что вы можете сказать о ней?

– Ее… подозревают? Чушь! Полная ерунда! Верочка и мухи не обидит. Она… чудное, добрейшее существо. Ни разу ни на кого голоса не повысила. Ей давали никчемные роли, а она безропотно соглашалась. Лишь бы играть, выходить на сцену… видеть огни рампы и чувствовать дыхание зрителей. С ее красотой и талантом она была достойна лучшего.

– Чего, например?

Бубенцов не сразу нашелся.

– Роли в кино, – выдавил он. – Сейчас в сериалах снимаются бездарные куколки, у которых… впрочем, я не то хотел сказать. Я давно не хожу в кинотеатры, не смотрю телевизор. Профессия артиста тяжела и ненадежна. Кумиров забывают, и те доживают свои дни в одиночестве, на мизерную пенсию. На олимпе всем места не хватает. А Верочка заслуживает счастья! Она бескорыстна и чиста сердцем, что сейчас редкость. У нас сложились дружеские доверительные отношения. Я ей намекал, чтобы она не искушала судьбу, называясь Верой Холодной. Та купалась во всенародной любви, достигла вершин славы, стала знаменитой… но рано ушла из жизни. Вы знаете?

– Читал кое-что…

– Верочка обожала свою великую и загадочную тезку. Настоящая Вера Холодная тоже взяла фамилию мужа – юриста Владимира Холодного. Она рано вышла замуж – в семнадцать лет, через два года родила ребенка. Однако истинной ее страстью был театр. В те годы в Москве блистали Ермолова, Коонен, Москвин, а на Садовой открылся синематограф. Изобретение братьев Люмьер покорило юную Верочку. На российских экранах шла картина «Бездна» с Астой Нильсен. Холодный пугался одержимости, с которой его юная жена смотрела спектакли и фильмы. Дома она часами стояла перед зеркалом, любуясь своим отражением. Так не могло продолжаться долго, эти грезы наяву приводили к нервному истощению. Семейный врач бил тревогу…

Он говорил о том, что я уже успел прочитать в доступных источниках. Вероятно, именно эта чрезмерная впечатлительность, это неуемное воображение и сыграло роковую роль в судьбе настоящей Веры Холодной. Она существовала в большей степени на экране, чем в жизни.

«Хоть мужей у них звали по-разному, – думал я. – Сходится многое, да не все!»

– А как ее девичья фамилия? Надеюсь, не Левченко?

– Нет, что вы? – успокоил меня Бубенцов. – Это настоящая Вера Холодная родилась в Полтаве, в семье учителя словесности Василия Левченко. А наша Верочка – коренная москвичка. Кто ее родители, не скажу, а фамилия до брака у нее была Звонарева. Она надо мной подшучивала, предлагала выступать дуэтом: Бубенцов и Звонарева. Музыкально звучит!

– А почему она ушла из театра?

Бывший актер пожал плечами:

– Кому охота без конца играть горничных и официанток? Пара реплик, несколько минут на сцене и никакой перспективы. Терпение Верочки оказалось не безграничным. Она решила поставить крест на театральной карьере.

– Кто-нибудь из ваших коллег… ухаживал за ней? Она нравилась мужчинам?

– Нравилась, и ухаживали. Режиссер и тот глаз положил на Верочку. Но она гордая, всем давала от ворот поворот.

– Правда, что в театре и кино ст@о@ящие роли получают через постель?

– Вы меня поражаете, – смутился Бубенцов. – Чай не с луны свалились. Сами должны понимать. Всякое бывает…

– Какие отношения складывались у Веры с мужем?

– Вроде бы хорошие. Во всяком случае, она не жаловалась.

– У нее мог быть любовник?

Бывший актер поднял на меня умные глаза. В них сквозило недоумение.

– За кого вы меня принимаете? Я не следил за Верочкой… Разумеется, у нее были поклонники. Она хороша собой, с ней есть о чем поговорить. Но утверждать что-либо у меня нет оснований.

– А у той Веры Холодной… были любовники?

Мы оба запутались в двух Верах. Бубенцов смахнул со лба капельки пота. В помещении склада пахло химикатами, краской и строительной пылью. Грузчики закончили обедать и лениво перекидывали мешки с электрокара на деревянный настил. Кладовщик курил, поглядывая в нашу сторону.

– Давайте выйдем на воздух, – предложил Бубенцов. – Душно что-то. Сердечко пошаливает.

Мы вышли из склада на залитую асфальтом площадку. По ее краям зеленела трава, росли чахлые кусты шиповника.

– Ту Веру я не имел чести знать лично, – объяснил он, отдышавшись. – Как вам известно, она умерла задолго до моего рождения. Однако, по свидетельству современников, истинные чувства она переживала на экране, а в жизни ценила предвкушение любви и романтические мечты больше, нежели саму любовь. Хотя… женская душа – не просто потемки, это бездонная чаша страданий, наслаждений и неистовых страстей! – с жаром закончил он.

Не исключено, что последняя фраза была из спектакля, в котором приходилось играть Бубенцову.

Я действовал по наитию, не осознавая, зачем мне подробности чужой жизни. Я никогда не был чрезмерно любопытен и не стремился узнать всю подноготную женщин, с которыми встречался. Меня это не интересовало. А с вдовой журналиста я даже не успел познакомиться. Кто она мне? Соседка по дому…

Мысль о том, что завтра я увижу ее, молнией обожгла сердце…

Сегодня я осмелился подойти к ней и заговорить. Ничего глупее я в жизни не делал! Она шарахнулась от меня, как от прокаженного:

– Что вам надо? Не приближайтесь… Я закричу!

Я подстерег ее у могилы Артура Холодного. Мы были одни среди деревьев и мраморных плит. Начни она кричать, никто бы не услышал.

– Вера… – сухими от волнения губами произнес я. – Вас ведь так зовут? Не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого.

Мы стояли по разные стороны ограды. Она внутри – я снаружи. Ее позиция была более уязвима. Вряд ли ей удалось бы перелезть через кованые прутья, а я мог сделать это без труда. К тому же я контролировал калитку. Мне ничего не стоило помешать ей выйти на аллею. Не знаю, понимала ли она это…

– Оставьте меня! – выкрикнула Вера. – Я не хочу никого видеть! Не хочу ни с кем разговаривать!

У нее начиналась истерика.

Она была готова убежать, но почему-то стояла и смотрела на меня расширенными от страха глазами. Неужели я такой нефотогеничный?

– Мы живем в одном доме, – зачем-то сказал я. – Это произошло не случайно.

– Еще бы! Вы нарочно поселились рядом, выследили меня. Вы – один из этих наглых беспардонных ищеек, от которых нет спасения. Что вам надо от несчастной женщины, потерявшей мужа? Какой сенсации вы ждете? Ее нет и не будет. Слышите, вы? Убирайтесь…

Слезы вытекли из-под темных очков и поползли по ее щекам. Она не вытирала их. Я чувствовал себя чудовищем, которое терзает беззащитную жертву. «Она актриса! – напомнил я себе. – Это превосходная игра. Не поддавайся!»

– Вера, вы принимаете меня за кого-то другого. Я просто человек, решивший изменить свою жизнь. Вам не нужно меня бояться. Наоборот! Вдруг я вам пригожусь?

Она засмеялась сквозь слезы. Ее смех был горьким, отрывистым и оборвался так же внезапно, как и начался.

– Пригодитесь? В качестве кого?

– Друга…

Это прозвучало фальшиво и почти комично. Вера скривилась, прижала пальцы к губам и затрясла головой.

– Испытайте меня! Проверьте, каков я на самом деле.

– У меня нет друзей, – вымолвила она. – Вас я не знаю. Наверное, я и себя не знаю…

– Так давайте познакомимся, – настаивал я. – Меня зовут Дмитрий, я… литератор. Пишу историческую прозу…

Меня опять понесло. Я возомнил себя чуть ли не изгоем, от которого отвернулось общество потребления и легкомысленных развлечений – как будто я сам не был плотью от его плоти. Вера меня не слушала. Она, вероятно, решила, что я не в своем уме.

– Дайте мне пройти, – ледяным тоном произнесла она. – Выпустите вы меня или нет?

Я картинно поклонился и распахнул калитку кладбищенской ограды. Шут гороховый!

Я все же стал немного помешанным на этой идее: заслужить ее доверие, вызвать интерес к своей скромной персоне. Хорошо, что она ничего обо мне не знает. Просто отлично! У меня появился шанс завоевать женщину без таких «веских» аргументов, как общественный статус и счет в банке. Я убеждал себя, что мое рвение объясняется исключительно желанием проверить собственную чисто мужскую привлекательность. Есть ли еще порох в пороховницах?

Не помню, кто из писателей сказал: «Любовь – это любопытство!» По-моему, сие изречение принадлежит Казанове. Верно подметил, дьявол.

Вера Холодная, словно сошедшая с черно-белого плаката на стене холостяцкой берлоги моего школьного товарища Дениса, околдовала меня историей непостижимой дамы и актрисы, которая властвовала над умами сотен тысяч людей. Она умерла молодой, и это окружило ее особым романтическим флером.

У той Веры тоже был муж. Молодой юрист Владимир Холодный познакомился с будущей кинодивой на гимназическом выпускном балу. Он долго танцевал с ней, потом они уединились, и Владимир читал очаровательной Верочке стихи своего любимого Гумилева:

Она уже тогда была странной, отрешенной от повседневной суеты. Семейный врач предупреждал: «Грезы наяву могут привести к плохому концу. У Веры чересчур впечатлительная натура… Это опасно!»

– Верочке надо чем-то заняться, – советовал он. – Родить ребенка, например. Материнские хлопоты благотворно повлияют на ее нервную систему.

Рождение дочери на некоторое время отвлекло молодую женщину от «бесполезных мечтаний». Муж уговорил Веру взять на воспитание еще одну девочку – Нону. Та беспрекословно подчинилась и посвятила себя заботам о детях, но в ее глазах таилось разочарование, а в душе зрела решимость изменить свою судьбу. Ее красота обрела завершенность и ту мистическую притягательность, которая вскоре позволила Вере стать кумиром всей России…

Уже год шла Первая мировая война. Владимира Холодного призвали на фронт. А Вера… взяла да и «подалась в актерки»! Она поступила очень просто: пришла в кабинет к режиссеру Гардину и попросила дать ей роль в кино. Тот опешил. Стройная брюнетка уставилась на него «библейскими очами» и заявила:

– Мне нужна роль! Я никогда нигде не играла… но хочу попробовать.

– Так вы не актриса? – удивился Гардин. – Чтоб играть в кино, мало быть красавицей.

Однако отказать бесповоротно он Вере почему-то не смог и вручил ей письмо к режиссеру Бауэру, который работал у самого преуспевающего кинофабриканта тех лет Александра Ханжонкова.

После первых же двух фильмов Бауэра – «Песнь торжествующей любви» и «Пламя неба» – Вера Холодная покорила всю страну. Чтобы посмотреть ленты с ее участием, люди выстраивались в огромные очереди. Порой приходилось вызывать отряды конных драгун – утихомиривать толпу, штурмующую кинотеатры. Кино превратилось в наркотик, который давал зрителям возможность уйти от тревожной реальности, погрузиться в мир любовных драм и волшебных фантазий.

Начинающая актриса не могла поверить в собственный успех. Она меняла внешность и, неузнанная, отправлялась с сестрой Соней в самый отдаленный кинотеатр Москвы – наблюдать за поведением зрителей.

– Знаешь, я чувствую, будто меня живой вообще не существует, – с ужасом и радостью признавалась она. – То, чем они восхищаются, – ведь это не я. Это всего лишь моя тень.

Картинно-прекрасные, изысканные декорации павильона Бауэра заменили ей серую будничную действительность. Здесь проходила жизнь, так не похожая на домашнюю. Возня с детьми, хозяйство, ворчание матери оставались где-то в другом измерении.

Она возвращалась со съемок поздними вечерами, постепенно отдаляясь от близких. Ее дом на Басманной осаждали поклонники. Ее любили зрители, обожали мужчины, сам Станиславский предлагал перейти в труппу его театра. Ходили слухи о ее романе с Александром Вертинским. Изменяла ли она мужу? Сложный вопрос, как и само понятие измены…

Летом 1915 года Вера получила известие: поручик Холодный тяжело ранен под Варшавой. Она сразу приехала и целый месяц провела у его постели. Владимир заметил лихорадочный блеск ее глаз, когда речь заходила о ролях и сценариях. «Театр теней» уводил у него жену, но удержать ее он был не в силах…

Фильмы с участием Веры Холодной приносили огромные прибыли, фирма Ханжонкова стремительно богатела. В угаре съемок и славы актриса не обратила внимания на революцию 1917 года. Куда там? Ей не до того.

Летом 1918 года Вера выехала на юг, заканчивать натурные съемки «Княжны Таракановой» и «Цыганки Азы». Она еще не знала, что не вернется в Москву – ни живой, ни мертвой…

Все эти сведения о ней я почерпнул из разных источников. Трудно судить, насколько они достоверны. Так или иначе, безумная мысль о том, что моя соседка по дому и есть та самая Вера Холодная, вдруг засела у меня в голове. Как, почему это произошло? Их биографии, вероятно, не совпадают… и не должны совпадать. Поручик Владимир Холодный оправился от ранения и пережил свою знаменитую супругу, правда, не надолго: через несколько месяцев после похорон актрисы он тоже умер. А журналист Артур Холодный погиб не на войне – на собственной даче. Вера ходит к нему на могилу, носит белые гвоздики и тихо плачет… Она от кого-то скрывается. От коллег Артура? Или от самой себя? Не исключено, что Вера боится тех, кто убил ее мужа… В таком случае, она подвергает себя опасности – ведь убийце все равно, где стрелять.

Наверное, воображение писателя сыграло со мной злую шутку. Я заболел! Меня обуяло неудержимое любопытство: бессонные ночи, беспокойные дни, даже прогулки по парку превратились в пытку. Мысли мои неотступно витали вокруг загадочной соседки. Я решил во что бы то ни стало проникнуть в ее тайну.

Вера продолжала ходить на кладбище, я – сопровождать ее. Она начала привыкать к моему присутствию, безмолвному, исполненному готовности служить ей. Впрочем, Вере, кажется, ничего не требовалось. Ее траур, как ни стыдно признаться, возбуждал меня гораздо сильнее, чем если бы она наряжалась в мини-юбки и прозрачные блузки. Меня бросало в жар от одного взгляда на ее грудь, обтянутую черным платьем. Я всеми способами демонстрировал обожание. Она делала вид, что перестала замечать назойливого молодого человека в джинсах и хлопковой рубашке. Мы нашли хрупкое равновесие в наших необычных отношениях…

Сегодня я изменил свой обычный маршрут и отправился на электричке в Перловку. В дороге я задавался единственным вопросом: зачем я еду – побывать на месте трагедии? Увидеть то, что в последний миг жизни видел Артур Холодный? Вдохнуть тот же самый воздух? Почувствовать то, что чувствовал он?

Я вышел на платформу станции Перловская и с удовольствием огляделся по сторонам.

Стоял теплый августовский денек. Вершины сосен упирались в ясную синеву неба. Янтарно блестели натеки желтой смолы на стволах. Белка, распушив хвост, юркнула в дупло. Чистый воздух пах зеленью и медом. Вдоль дорожки, ведущей к даче погибшего журналиста, росли сиреневые метелки душистых лесных цветов – их пыльца осталась на моих штанинах.

Я сразу узнал большой деревянный дом с башенкой и верандой с цветными стеклами, который прятался между берез, – в Сети висело множество его фотографий в разных ракурсах. Журналисты постарались, мне даже не пришлось никого расспрашивать.

Пожилая пара – интеллигентного вида старушка и старик – сидела на скамейке за соседним забором. У их ног лежал разомлевший на солнце сенбернар. Пес навострил уши, зарычал. Я остановился и вежливо поздоровался.

– Фу, Атос! – прикрикнула на него хозяйка.

Сенбернар поднял голову и сел, не сводя с меня внимательных глаз. Благородное имя он носил не зря, в каждом его движении сквозило неторопливое достоинство.

– Хочу снять дом на месяц, привезти детей с няней, – громко объяснил я. – Пусть порезвятся на природе. Не подскажете, кто сдает?

Старик, опираясь на палочку, подошел к калитке.

– На нашей улице, в конце… – показал он в сторону огромной старой ели, усыпанной шишками. – Там завтра дачники съезжают.

Сенбернар вытянул шею и залаял. Старушка погладила его по голове:

– Не ругайся, Атос. Хватит гавкать! Ты мешаешь людям разговаривать.

Пес послушно замолчал, но продолжал стоять, настороженно глядя в мою сторону. Интересно, он лаял, когда убивали Артура Холодного?

– А тут кто-то живет? – показал я на дом журналиста. – Люблю березы… и разноцветные стекла. Когда солнышко светит, внутри, вероятно, чудесно!

Улыбка сбежала с лица пенсионера. Он обернулся к жене, словно ища поддержки. Та кивнула, давая ему добро.

– Тут человека убили. Хороший был человек, талантливый. Статьи политические писал, на телевидении выступал. Приезжал сюда редко, и надо же, чтобы именно на даче его застрелили! Ужас, какие дела творятся… Мы с женой потом несколько ночей не спали – жалко соседа. Молодой был, пожить не успел. После, как все улеглось, вдова дом закрыла, а ключи нам оставила – на всякий случай. Вдруг протопить понадобится или, не дай бог, проводка замкнет? Дом-то старый, его еще отец Артура строил.

Я хлопнул себя по лбу, будто только что сообразил, о ком идет речь:

– Конечно! Артур Холодный! Неужели я попал на его дачу? Боже мой… вот так совпадение. Мы с ним вместе ездили на Дальний Восток, делали репортаж о контрабанде икры…

Я удивлялся, как складно у меня получалось врать, легко и убедительно. Старичок и его убеленная сединами супруга безоговорочно мне проверили.

– Вы тоже журналист? – спросил пенсионер.

– Нет, я… экономист, эксперт по теневой торговле.

Он не заметил секундной заминки, увлеченный моим красноречием. Я обрушил на старика страстный монолог, обличающий власть бизнеса и пресловутых олигархов. Он не сводил с меня восхищенных глаз.

– Эх, Артур, Артур… не уберег ты себя! – артистически причитал я.

– Его убрали, – охотно поддакивал сосед. – Убийца прятался за забором, в зарослях орешника. Перед тем днем дочка забрала Атоса в город, а то бы он сразу учуял чужого. Пистолет был с глушителем, мы ничего не слышали.

– Разве это не ваша собака?

– Нет. Атоса нам оставляют на время, если дети куда-нибудь уезжают. Этим летом они делают ремонт, поэтому периодически привозят собаку сюда. Атос не выносит резких запахов. У него аллергия на краску – глаза слезятся, слюна течет. В общем, он живет то у них, то у нас, на даче. Мы бы его на все лето забрали, да внук не дает.

Не слышал, чтобы собаки страдали аллергией. Ну да ладно.

Я опять заговорил об Артуре, сетуя на медлительность органов правопорядка, их нежелание искать преступника.

– Может, этого киллера самого убили, чтобы заказчиков не выдал, – резонно заметил пенсионер. – Теперь такие правила: каждый за себя. Бедная Верочка. Одна осталась, без работы, без денег. Ну, даст бог, выйдет замуж. Не пропадет! Артур хорошо зарабатывал, вероятно, откладывал на черный день. Вот он и пришел, день тот! Смерть не разбирает, кому сколько лет.

Он замолчал и, подслеповато щурясь, взглянул на меня снизу вверх. Его спина согнулась от груза пережитого, волос почти не осталось. Этот старик много повидал: и войну, и беспощадные советские пятилетки, и развал страны, которой он отдал свою молодость, энтузиазм и душевные силы. Крушение идеалов – вот что ранит больнее всего.

– Может, вдова согласится сдать мне этот дом? – с надеждой спросил я.

Он покачал лысой головой:

– Вряд ли. После смерти мужа она сюда не приезжает. Наверное, слишком свежа рана… Но сдавать дом, где все напоминает о покойном, Верочка не решится.

– Вы хорошо ее знаете?

– Она с нами мало общалась, в основном за все здесь отвечал Артур. Настасья! – позвал он жену. – Подойди! Молодой человек спрашивает о Вере.

Старушка приказала сенбернару сидеть, а сама, тяжело ступая, подошла к забору:

– С тех пор как Артура убили, я видела ее всего два раза… А что?

– Вера не собирается сдавать дом?

– Кажется, нет.

– Послушайте, можно я хотя бы осмотрю участок? – спросил я. – Если мне понравится, я найду Веру в Москве и уговорю ее.

Соседи в замешательстве переглянулись. У них не было прямых указаний хозяйки насчет того, пускать кого-либо на территорию дачи или нет. Я вызвал у них симпатию, и они ощущали неловкость.

– По-моему, не будет ничего страшного, если он пройдется по участку, – робко вымолвила Настасья. – Дай ему ключи от калитки.

– Я провожу вас…

Старик пошел впереди, то и дело оборачиваясь ко мне. Дом выглядел угрюмо, несмотря на разноцветные стекла веранды. Разросшийся плющ обвивал фасад и навес над крыльцом. Я замедлил шаг, глядя на дверь.

– Простите, но я не имею права пустить вас в дом без разрешения хозяйки.

– Да, понятно…

Вокруг дома росли березы, дикая малина и шиповник. Никаких грядок, клумб, фруктовых деревьев. Колодец с металлической крышей зеленого цвета. Дорожки, усыпанные каменной крошкой.

– Артур сохранил все, как было при отце, – объяснил провожатый. – Его родители умерли рано. Ему их не хватало. Он очень дорожил этим домом.

Я обвел взглядом траву, вымощенную булыжником площадку у забора, где, вероятно, погибший журналист ставил машину, куст калины с розовыми ягодами.

– Где это произошло?

Старик понял, о чем я спрашиваю, и показал на площадку.

– Здесь. Артур подошел к своему автомобилю, тут в него и выстрелили…

Я постоял, пытаясь воссоздать в воображении картину убийства. Ничего!

– А где была Вера, когда…

– В доме. Она еще спала, кажется. Мы с женой тоже спали. Артуру надо было ехать в Москву, он куда-то торопился. На какую-то встречу. К нам дважды приходил следователь, задавал вопросы… Но мы никого не видели. Верочка не знала, что Артур лежит мертвый, пока его не увидели дачники, которые проходили мимо. Забор редкий, все как на ладони. Люди подняли крик, тогда только мы вышли, и она выбежала… Глянула и упала без сознания…

Подробности нашумевшего убийства я прочитал в Интернете. Все, как говорил сосед.

– Верочка – артистка! – зачем-то сказал я.

– Моя жена ее обожает! Она немного не в себе…

– Кто, Вера?

– Настасья, – горестно вздохнул старик. – Она твердит, что Верочка играет в немом кино. У нее полно старых фотографий актеров и актрис, которые собирала еще ее мать. Я ей говорю: «Опомнись, дорогая, разве сейчас снимают немые картины?»

– Женщины чертовски упрямы.

– У девочки и фамилия подходящая… Вера Холодная. Вам это ни о чем не говорит?

Он был ниже меня и стоял с гордо поднятой головой, как престарелый испанский гранд. Я неопределенно пожал плечами.

– Конечно нет, – кивнул он. – Вы родились в другое время, вы – новое поколение, и культ у вас новый. Ваш бог – искусственный интеллект! Это страшно, молодой человек…

Откуда у меня появилось навязчивое стремление проникнуть если не в дачный дом погибшего журналиста, то хотя бы в квартиру его вдовы? Я начинал понимать страсть вполне обеспеченных людей к воровству. Щекочущее нервы развлечение для богатых и праздных. Прихватить в супермаркете какую-нибудь мелочь – консервный нож, банку кофе, шоколадку – и с замиранием сердца пытаться проскользнуть мимо видеокамер и охраны. Клептомания! Так это называют психологи. Чересчур умное объяснение, на мой взгляд.

Я начал замечать еще одну вещь: абсолютную несостоятельность ума во всем, что выходит за рамки системы или, если хотите, за рамки навязанной реальности. Этого не может быть просто потому, что не может быть! Чудненькое объяснение.

Я представил себе общество абсолютно слепых, среди которых вдруг появляется зрячий. Как он там оказался – вопрос второстепенный. Меня заинтересовало, как бы к нему там отнеслись. Объявили бы психом!

Впрочем, о чем это я? Ах да! Ищу оправдания своему нездоровому желанию залезть в чужое жилище без ведома хозяина, вернее, хозяйки. Умудрился связать воедино клептоманию и слепоту! Хотя ни то, ни другое в данном случае не подходит. Я не собираюсь ничего воровать, и мое зрение не лучше, чем у всех остальных. По крайней мере, пока я не увидел ничего, кроме собственных фантазий. Вера Холодная, которая живет двумя этажами выше меня, совсем не та Вера Холодная, которая…

Я запутался. Должно быть, у меня помрачение рассудка. Вера Холодная – звезда немого кино или вдова убитого журналиста? Затрудняюсь ответить… Одна умерла в далеком 1919 году в выстуженной морскими ветрами Одессе, другая ходит на могилу мужа и отказывает мне в знакомстве… Должно быть, я тоже когда-то давно умер, а теперь хожу за нею по пятам в надежде завоевать ее благосклонность. Был пограничником, банкиром, мужем Златы, потом все бросил и решил писать книги… Большинство людей не поймет меня, как я не понимаю их. Вера Холодная, всеобщая любимица, ушла обожаемой и непонятой. Она чего-то не досказала, не донесла до своих зрителей… Есть вещи, которые нельзя исчерпать до конца. У них нет конца…

Вера, Вера, ты ли это? Что, если мы затерялись в зеркальных коридорах времени и не можем найти выхода? Где знаки, которые помогут нам узнать друг друга? Где тот ориентир, который укажет верное направление? В чем смысл нашей встречи? Что нам делать дальше?

Я хотел задать все эти вопросы ей, а задавал себе. Она отказывалась меня слушать. Она… как будто боялась меня. Может быть, чувствовала исходящую от меня угрозу? По большому счету… я не знаю, почему преследую ее. Те доводы, которые я привожу, звучат смехотворно.

Она усердно посещала кладбище. Не потому ли, что вымаливала прощение у мужа, которого сама же убила? Или заказала. Чудовищное предположение, однако любой сюжет может сделать крутой поворот. Артур слыл женским угодником. Впрочем, как любой мужчина с такой внешностью. Она могла ревновать – наверняка с ума сходила от ревности!

Если абстрагироваться от личной симпатии, Вера вполне подходит на роль убийцы. Она находилась рядом, выбрала удобный момент и застрелила супруга-изменника. А потом выбросила оружие в кусты, юркнула обратно в дом и притворилась спящей. Любой ребенок, насмотревшись по телику детективов, знает, что можно воспользоваться чужой обувью и надеть перчатки. Все! Финита ля комедия! Где она взяла пистолет? Вопрос чисто технический. Рынок оружия существует, потому что существует спрос.

Я проштудировал множество материалов на эту тему. Сотрудники издания, где числился в штате Артур Холодный, не связывали его смерть с какой-то разоблачительной статьей, которую тот готовил. Возможно, он не посвящал их в свои планы раньше времени. Возможно, никаких планов не было. Журналист работал над серией громких дел, уже рассмотренных в суде. Приговоры обвиняемым были вынесены, и расправляться с автором публикаций не имело смысла.

Вот о чем я думал, сидя за ноутбуком и притворяясь писателем. Я вроде бы писал – щелкал по клавиатуре, сочиняя неуклюжие и нескладные фразы. Вымученные абзацы было противно читать даже мне самому. Я удивлялся, как из-под моих пальцев вышли все эти бездарные строчки… Мои мысли занимала только Вера. Отчаявшись, я выключил компьютер и поставил кофе. Мне нравился запах свежемолотых зерен и горький вкус густого напитка. Крепкий кофе поднимал тонус.

Я не выдержал, вышел из квартиры и посмотрел вверх, как будто мог отсюда увидеть ее дверь. На лестнице послышались чьи-то шаги, потом они затихли. Я стоял, не решаясь подняться на пятый этаж и сгорая желанием сделать это. Странная идея овладела мной – подойти к двери и…

И что? Размытая идея, словно образ на полотне художника-импрессиониста, оказалась сильнее моего прагматичного рассудка. Авантюрист во мне одолевал бухгалтера. Надеюсь, я оставил последнего в прошлой жизни, вместе с бывшей женой и ролью финансиста. В юности я слишком много читал Драйзера. Он очаровал меня, но мало чему научил. Мне надо было пройти собственный путь, чтобы понять: я тружусь на бесплодной ниве. Я получил то же озарение, что и герой его знаменитой трилогии. Стремление к наживе не имеет ничего общего со счастьем.

Я отвлекся от линии моего повествования… Итак, я хотел приникнуть к двери, за которой будет стоять Вера, и нас разделит всего лишь тонкая перегородка из дерева или стали. Почему-то мне казалось, что Вера непременно почувствует мое присутствие, и наши сердца будут биться в унисон, а губы шептать слова любви…

Глупая, идиотская фантазия! Признаю. Однако я более не прислушивался к голосу разума. Стараясь ступать осторожно, я поднялся на пятый этаж. Мелькнула какая-то тень, раздался шорох… или все это нарисовало мое воспаленное воображение? Я волновался, как школьник, подглядывающий за учительницей. Я топтался у ее двери, словно робкий увалень, который до смерти боится девушек и потеет от напряжения и восторга. Я оглядывался по сторонам, словно меня могли застигнуть на месте преступления. Черт! Так это и было, клянусь!

Я прикасался к дверному полотну, словно к нежной девичьей коже… Если бы в тот момент меня приняли за маньяка, как бы я оправдался? Я приник к этой чертовой двери, словно помешанный, надеясь уловить запах духов Веры или отзвук ее шагов… Мне казалось, она рядом – там, с той стороны, так же полна трепета и ожидания. Я не ошибся!

Дверь вдруг щелкнула, дернулась и распахнулась.

– Вы?! Что вы здесь делаете? Боже… как вы меня испугали…

Она была бледнее снега и прекрасней сказочной принцессы. Я проклинал себя за избитые сравнения, но именно они точнее всего отражали мои ощущения.

– Вера… простите меня… я…

Она закрыла мне рот ладонью. Ее пальцы были холодны и дрожали. Она вся дрожала.

– Тише… молчите… Вы никого не видели?

– На лестнице? Нет…

Я вспомнил мелькнувшую тень, но счел за лучшее не говорить ей об этом. Мне могло показаться – мое состояние не позволяло адекватно воспринимать ситуацию.

В ее гостиной пахло хризантемами, на итальянском серванте стоял портрет Артура Холодного в окружении желтых церковных свечек, а зеркало закрывала черная газовая ткань. Я сел в кресло. В голове назойливо крутился слащавый мотивчик: «Отцвели-и уж давно-о… хризантемы в саду-у… а любовь все живе-ет… в моем сердце больно-ом…»

Сентиментальная дребедень. Я ненавидел себя за это. Пираты не поют о хризантемах. Они берут суда на абордаж и силой овладевают женщинами. Непокорных – убивают. Мог бы я убить Веру? Иногда, не скрою, мне этого хотелось.

Мы сидели в гостиной и молчали. Она – с ужасом, я – с недоумением. Меня взяла оторопь от ее присутствия, оттого что я вдруг оказался здесь, в ее квартире.

– Зачем вы пришли? – спросила Вера.

– Я… не собирался вас беспокоить, я…

– Кто-то приходил до вас, – прошептала она, прижимая ладони к щекам. – Я слышала шаги и возню.

– Может, просто жильцы ходят по лестнице…

Она склонила голову набок, словно маленькая девочка. Я сообразил, что впервые вижу ее без платка и очков. Она была такой же, как на портретах в комнате Дениса: капризные порочные губы и глаза библейской девы – жгучие, томные, с влагой между ресницами. Наверное, она постоянно плачет…

– Вы не любили своего мужа, – вырвалось у меня. – Он изменял вам.

– Это уже не имеет значения…

Она не накинулась на меня с упреками, не возмутилась, не возразила.

– Что же для вас имеет значение?

– Мой страх. Меня кто-то преследует. Может быть, это вы? Я не появляюсь на даче и в нашей с Артуром квартире. Слава богу, меня перестали вызывать в прокуратуру для дачи показаний. Убийство Артура стало громким делом, но оно не раскрыто. Кто-то узнал, где я поселилась, и ходит кругами. Этому человеку что-то нужно! Я устала бояться, проводить дни в лихорадочном беспокойстве и лежать ночами без сна. Я не принимаю снотворного, потому что мне страшно заснуть и стать легкой добычей для того, кто охотится за мной. Так я хотя бы услышу шум за дверью или щелчок замка!

Вера нервно переплела пальцы с розоватыми ногтями овальной формы, не покрытыми лаком. Мне казалось, она чуть-чуть переигрывает. Зачем было меня впускать, если ее обуревает страх? Я прямо спросил ее об этом.

– Если бы вы хотели меня убить, то давно сделали бы это. Мы с вами не раз оставались наедине у могилы Артура в глухом уголке кладбища. Почему вы ходите за мной? Почему ведете странные речи? Вам что-нибудь известно?

– О чем?

Я изобразил удивление. Мы оба играли. Я чувствовал себя ее партнером в кадре, только не немого, а звукового фильма. Должно быть, в душе я артист, а вовсе не писатель.

– Об Артуре… обо мне. Ваши слова полны безумия. Вы говорили, что я мертва и не могу воскреснуть. Вы больны?

– Если все вокруг слепы, то умение видеть – это болезнь.

– И что же вы видите?

– Веру Холодную… ту самую, которая…

– Молчите! Вы меня пугаете… Такого не бывает.

Но я пришел сюда не для того, чтобы молчать.

– Хотите, я напомню вам ваше детство? – продолжал я, несмотря на ее умоляющие жесты. – Вы много времени проводили дома, в одиночестве – у зеркала, вглядываясь в собственное отражение. Вы наряжались в лучшее платье вашей матери, делали себе взрослые прически, красили губы. Вы любили лицо в зеркале больше, чем себя… Вы мечтали о совершенно другой жизни! Полной роскоши, романтических вздохов, любовных страданий и запаха роз. Вы тосковали среди серой рутины и обыденных вещей, как тоскует тропическая птица в клетке московского зоопарка…

Она вскочила, и на мгновение мне почудилось, будто в ее глазах вспыхнул черный огонь.

– Кто вы такой? Что вы… себе позволяете? Что за дурацкие выдумки?

– Я угадал! Верно? Это-то вас и смущает…

– Убирайтесь!

Ее щеки пылали. Она вытянула руку, указывая мне на дверь. Наивная. Я демонстративно развалился на диване, забросив ногу на ногу. Ну уж нет! Чего мне стоило попасть сюда! Я не собирался капитулировать. Я же корсар, покоритель неизведанных просторов и строптивых красавиц.

– Могила вашего мужа – место, где проще простого вас найти! – нагло заявил я. – Все знают, где похоронили журналиста Холодного. А вы ходите туда чуть ли не каждый день. Как прикажете это понимать? Ищете смерти? Или вымаливаете прощение? Выследить вас смог бы и школьник, не то что наемный профессионал. Однако вы до сих пор живы. Не потому ли, что не было никакого убийцы?

Вера закрыла лицо руками и рухнула обратно в кресло. Это выглядело изящно, картинно и производило нужное впечатление, но только не на меня. Я любил ее и презирал. Моя страсть была окрашена в самые пестрые и противоречивые тона. Безвкусица – вот чем я наслаждался. Я смешивал малиновый с зеленым, желтый с красным, коричневый с оранжевым. Я горстями бросал краски на холст своих чувств… Мне нравилась обнаженная натура. Может быть, я живописец? Гоген?

Злата была пресной добропорядочной леди с обманчивой внешностью кокотки. Я сыт этим по горло! Мне не хватало свежего ветра, захватывающего дух приключения. Почему любовь не может впрыскивать в кровь адреналин? Эротика с привкусом смерти особенно сильно возбуждает. Какими неистовыми, вероятно, были ночи, проведенные любовниками с Клеопатрой или царицей Тамарой! Ведь наутро счастливцев ждала гибель. Переход из оргазма в небытие невыносимо легок…

– Вера, зачем вы закрыли зеркало черной тканью? – спросил я. – Боитесь самой себя?

– Чтобы не видеть там ее…

Я срывал с себя покров за покровом, словно актер, смывающий с лица грим слой за слоем, пока не покажется его истинное лицо: более старое, чем хотелось бы, в изъянах и морщинах, в следах от оспы или, наоборот, слишком юное, нетронутое и свежее, тогда как исполняемая им роль требует наличия шрамов и признаков мудрой зрелости.

Я обнажил свои дикие, греховные и откровенно безумные мысли, открылся во всей красе или безобразии – не мне судить, каким я предстал перед ней. Я заразил ее своим азартом, своей одержимостью, своим демонизмом, если хотите.

Я не видел в этом ничего ужасного. Древние греки называли демонами существ, которые были уже не людьми, но еще и не богами. Нечто среднее. Скорее это сонм злых искусителей, толкающих человека на странные поступки, осуждаемые обществом и его собственной совестью, выходящие за рамки привычного поведения и морали.

Но кто сказал, что общество – нынешнее или прошлое – эталон праведности и благородства?

Да, во мне проснулся демон! А в ней – демоница, если эти существа бывают женского пола. В нас обоих взыграла таинственная неодолимая сила – темная и пугающая, словно голос бездны, куда мы обратили свои взоры…

Я срывал с нее одежду, и она перестала сопротивляться – в какую-то из стремительно летящих секунд женщина в ней взяла верх над всеми прочими ипостасями, и она прильнула ко мне, отдаваясь с неистовой страстностью…

Я не мог остановиться. Казалось, наконец я позволил себе то, в чем долгое время отказывал. Какие-то незримые оковы, связывающие нас, исчезли, и мы вырвались на свободу – я и она.

– Я знаю, кто ты… – задыхаясь, вымолвила Вера. – Ничего не спрашивай, ничего не говори… Такого не бывает!

– Мы все придумали…

– Ну и пусть! Давай сыграем этот спектакль, написанный для нас двоих…

Непостижимым образом я понимал, что она имеет в виду. И она знала, что я понимаю.

– Ты ведь не умер тогда…

– Я инсценировал свою смерть. Но потом… время не обманешь…

– Оно всегда возвращает то, что берет…

– Мы оба сошли с ума…

Безумие оказалось сладостным и неописуемо прекрасным. Все условности рухнули в один миг, и поразившая нас молния высекала из наших сердец пламя любви – божественной ли, дьвольской… Кому дано судить?

Я сорвал с зеркала черную ткань, и в стене образовалось всевидящее око – коридор в иную жизнь, откуда мы пришли… и куда сможем уйти, если пожелаем. Там стояла богатая кровать под балдахином, и двое влюбленных соединились в тесном объятии… На полу валялось поспешно сброшенное голубое платье, затканное серебристым узором, а чуть поодаль лежали плащ рыцаря-крестоносца и длинный тяжелый меч…

– Не только мы смотрим туда, но и на нас смотрят оттуда… – прошептала она. – Зачем ты это сделал? Мне страшно…

Мы перешли на «ты». Я был не я и она – не она… Я перестал различать, по какую сторону мы находимся… Я ощущал только вкус ее теплых губ и нежность кожи.

Эрос порхал между нами – от меня к ней, от нее ко мне, и его дыхание обжигало нас, оставляя следы любви… Наслаждение на грани смерти, вот что это было. Наша жизнь растворялась в прикосновениях, как снег в солнечных лучах. Огонь и лед сталкивались в вечном притяжении-противоборстве, порождая взрыв… Так появились звезды.

Наверное, в эту ночь во Вселенной зажглась новая звезда. Ее космический свет ослепил нас, превратил в пепел. Эрос торжествовал, а мы лежали, обессиленные и опустошенные, словно два странника в жаркой пустыне…

– Мы переступили черту, – шептала она. – И теперь нам нет спасения…

– О каком спасении ты говоришь?

– Ты погубил мою душу…

Я чувствовал всю вопиющую неправоту ее слов, но не нашел способа убедить ее в обратном.

– Есть ли искупление? – спросил я.

Она молчала, глядя в никуда, в ее зрачках горело отчаяние… И я дал обещание, которое вновь привело меня к ней.

На этом дневник Евланова обрывался.

– Я склонен считать, что мы имеем дело с частью романа, – закончив чтение, заявил Матвей.

Астра стояла на своем. Она была уверена в подлинности каждого описанного эпизода.

– Писатели обыкновенно используют наблюдаемые события, приукрашивая их на свой лад. В контексте сюжета, – объяснял он. – Недостающие детали они придумывают и включают в повествование.

– Согласна. Но зачем Дмитрий принес эту флэшку Кручинину?

– Мало ли что взбрело ему в голову? Творческие люди импульсивны… Решил уехать, побоялся оставлять рукопись в компьютере.

– Чего бояться-то?

– Не знаю, я же не писатель. Плагиата, например. Вдруг кто-нибудь залезет в машину, скопирует файл…

Матвей понимал, что несет чушь. Просто у Евланова «поехала крыша» – это заметно по содержанию текста. Он убил жену и решил скрыться с новой «избранницей»… чтобы и ту убить. А свои сомнительные откровения оставил товарищу. Для потомства! Маньякам свойственно гипертрофированное самолюбие и самолюбование. Бывший банкир – не исключение. У публики есть тяга к сенсационным признаниям убийц и насильников, иначе те бы не писали мемуары, сидя в тюремных камерах и упиваясь собственной жестокостью.

– Почему Евланов убрал файл из компьютера? – спросила Астра.

– Не в его интересах давать в руки следствия доказательства своей невменяемости. И расстаться с этим литературным шедевром было выше его сил! Вот он и попросил школьного друга припрятать текст у себя. А сам скрылся! Теперь я гроша ломаного не дам за жизнь вдовы журналиста.

Астра покачала головой:

– Ты слишком рационален. Здесь нужен другой подход…