Восемь веков тому назад
Ненавистный воевода, мужнин брат, выведал тайну Радмилы. Следил за ней, по пятам ходил, подглядывал, подслушивал. Князь стал совсем плох, никого не узнавал, дышал судорожно, с хрипом. Жена сидела у изголовья, плакала, коварная, как все молодые красивые женщины. Кого она хочет обмануть?
Воевода дождался темноты, подкараулил ее в сумрачной низкой каморке, где знахарка готовила лечебные отвары для больного, сгреб в железные объятия, прижал к бревенчатой стене, дохнул жаром:
– Теперь моя будешь...
– Не трожь... Пусти...
Она отбивалась, брыкалась, как необъезженная кобылка. Ничего, он сумеет ее взнуздать. Ишь, глазищами сверкает!
– Я за питьем для мужа пришла. Пусти...
– Он скоро с богами пировать будет, а мы с тобой – миловаться. Уступи по-хорошему... Ну же, целуй меня, как чародея лесного целовала...
Его липкие губы скользнули по щеке княгини.
– Не смей...
Она вцепилась пальцами в спутанную бороду, изо всех сил дернула. Взревел воевода, как бешеный зверь, повалил ее на пол, начал душить.
– Нету боле твоего полюбовника... убил я его... не помогло колдовство бесовское, не спасло... и тебя не спасет... Как осмелилась? Чернобога допустила до себя...
Сгорбленная знахарка скользнула в каморку, сослепу опрокинула на воеводу горячее снадобье – ойкнула, да так и рухнула, сметенная тяжелой рукой. Он ринулся прочь, с грохотом, с проклятиями, едва дверку не выломал.
– Оборотень... – в ужасе простонала старуха. – Волчище косматый...
В каморке запахло дымом – свечка упала, травы сухие загорелись. Знахарка закашлялась, приподнялась и наткнулась на чью-то руку. Тускло блеснул золотой браслет. Кто-то лежал поперек каморки... неужто госпожа? Дышит аль нет?
– Ой-ей-ей... – склонилась над ней, причитая, старуха, приложила ухо к груди. – Голубка наша, свет ясный... Кажись, бьется сердечко, трепыхается, как воробушек.
Почуяла – на подмогу звать никого не надо.
– Ах ты, беда какая приключилась! – бормотала она, похлопывая молодую женщину по щекам. – Оборотень... он стражи не боится... через стены пройдет...
Знахарка почти ничего не видела и делала все на ощупь, так ей сподручнее было. Привыкла.
Княгиня очнулась, застонала, приоткрыла глаза. Темень, дым, гарь... Где она? Стрелой пронзили страшные слова: «Нету боле твоего полюбовника, убил я его...»
Значит, правду говорил волхв, что близок его смертный час. Не ошибся. Сердце княгини облилось кровью, из горла вырвался немой крик. Вот она, цена обряда! Семаргл огнекудрый, свирепый полупес-полузмей явился за жертвой.
Дым заполнил каморку, а знахарка, кашляя, никак не могла подтащить отяжелевшее тело княгини к дверям. Слаба стала, руки дрожат, ноги не слушаются... Огонь утолил первый голод, поглотив пучки высушенной травы, полотняные тряпицы, и лизал уже деревянные стены, грыз лавку, подбирался к женщинам. Старуха ему не по вкусу, а вот молодая плоть так и тает в жаркой пасти...
Но не успел огонь добраться до княгини, полакомиться ее цветущей красотой. Зашипел, остановленный заклинаниями знахарки, остался доедать сухое дерево...
– ...отверни лицо свое... – шевелила губами старуха, – грызи толстые бревна, которые мы даем тебе, чтобы ты творил еду и питье. Обогревай нас, но не жги. Тебя мы храним в углях, ты же горишь в наших домах и светишь нам, когда Солнце уходит на покой, до тех пор пока оно не родится вновь, влекомое быками по лугам Хорса... Мы не произносим вслух твоего истинного имени, ибо ты обитаешь среди нас, а не блаженствуешь на седьмом небе, как другие боги... Ты разжигаешь страсть между мужами и женами, и мы называем тебя иными именами...
Огонь, убаюканный ее словами, поутих, перестал выплевывать снопы искр и дышать на женщин дымным смрадом. Его язычки уменьшились и заплясали по бревнам вверх. Знахарка, кряхтя, вытащила княгиню на воздух, обрызгала ключевой водой.
– Не плачь, – приговаривала она. – Все позади... Ты жива, горлинка наша, невредима. А князюшка плох, боюсь, не дотянет до рассвета.
В тереме всполошились, на запах дыма прибежали босые девки с ведрами, стражники с песком. Вскоре от огня остались только почернелые головешки, грязные потеки на стенах каморки да гарь в воздухе.
Княгиня, сама не своя, прибралась, умылась и пошла к умирающему... А из головы не шел волхв. Что с ним сделал воевода – оборотень, жадный до девичьих прелестей! Брат вот-вот дух испустит, а тот его жену в потемках тискает. Совсем стыд потерял, знает, управы на него нету. Что же будет, когда князь умрет?
В груди у княгини словно комок льда застыл. Не о муже она горюет – о молодом волхве, о жизни его загубленной. Никогда боле они не свидятся, не прильнут друг к другу, не приникнут губами к губам...
Она прижала руки к животу, прислушалась – бьется ли горячая жилка, зародыш новой жизни, плод волхвования, чародейства Семарглова? Неужто бьется? Подействовал обряд... Выходит, принял бог кровавую жертву. Довольно ли ему одной? Или еще потребует?
– Умрешь в родах... – вспомнила она слова волхва.
«Не умру! – самоуверенно подумала Радмила. – Лучших повитух призову, саму Рожаницу молить буду о счастливом исходе. Знахарка все о травах ведает, приготовит мне любой отвар. Сколь младенцев через ее руки прошло, и живут, и матери ими радуются. Почему же мне умирать? Я молодая, крепкая, здоровая, кровь с молоком...»
– Идола схорони, – шепнул ей еще волхв. – Надежно, чтобы найти его нельзя было.
– Сам спрячешь...
Он медленно покачал головой, сказал без грусти:
– Не успею. В лес я уже не вернусь, буду поблизости.
– Пока князь не умрет? – наивно спросила она.
– Я его опережу, а ты проводишь. Обо мне не тужи – верю, не навек расстаемся. Все повторится. Семаргл нас призовет, теперь мы его слуги...
– Я никому прислуживать не хочу! – подбоченилась Радмила.
– Горда ты больно, да поздно спохватилась...
