Восемь веков тому назад
Она представляла себе волхвов седыми как лунь стариками с длинными волосами и бородой, с пронзительным взглядом глубоко посаженных глаз, в черной хламиде и с посохом. А этот оказался молодым, прекрасным, подобным ясному солнышку.
Она не сумела скрыть изумления.
– Кого ожидала увидеть, княгиня? – ничуть не смутился он.
Волхв не кланялся ей, не оказывал почестей – горд, дерзок, во взгляде насмешливая уверенность, сила.
– Как добрался? – спросила. – Не жалуют нынче волхвов, преследуют. Не боишься смерти?
– Я свой час знаю.
– А мой? – вырвалось у нее раньше, чем успела подумать.
– И твой тоже, княгиня.
У нее язык стал тяжелым, неповоротливым, губы онемели. Хотела сказать: «Назови, когда откроются для меня ворота в Ирий», – не смогла. Страшно стало. И тут же укорила себя. Ересь, ересь! Какой Ирий? Услышал бы ее мысли духовник! Сурово карала церковь за ослушание, за преданность старым богам. Негоже княгине дурной пример подавать.
Мужа она не боялась – стар, немощен, с ложа не поднимается которые сутки. В чем только дух держится? А вот брат его скор на расправу, жесток.
Она невольно оглянулась – даже лес имеет уши, не то что терем.
– Никого поблизости нет, – угадал ее опасения волхв. – Говори, княгиня, зачем позвала.
– Судьбу свою узнать хочу. Что звезды говорят? Долго жить мне?
Все-таки спросила, решилась.
Волхв отвел синие, как заморские камни, глаза. Правду сказать бывает непросто. Особенно женщине – такой нежной, с атласной кожей, с волосами, как золотой шелк, с губами, как спелая малина. Зачем старому изъеденному болезнью князю столь юная жена? Небось от одного взгляда на нее сердце разрывается, исходит черной кровью. Кому достанется благоуханный цветок, когда сойдет он в могилу? Так и не успел натешиться ее красотой, насладиться ее горячим покорным телом. И дитя молодая княгиня ему не подарит – не понесла, как ни старался умудренный опытом муж. Его седины, богатство и ратная слава в любви не помощники. Если б не тяжелое ранение пятилетней давности, быть по сей день князю могучим, как дуб. А ныне высохшими руками жену приласкать не в силах, не то что меч удержать. Горько ему, тяжко! Умирать не хочется, а жизнь утекает с каждым вдохом, с каждым ударом сердца...
– Тебе угасать, жене расцветать! – шепчет на ухо больному невидимый бес. – На ее алые щечки и белую грудь желающие найдутся. Медовая она у тебя, сладкая, на лебяжьих перинах выхолена, отборными лакомствами выкормлена, в приворотных травах купается, чародейным рушником утирается. Ты в ней души не чаешь, а она мимо глядит, молодым дружинникам улыбается. Нешто станет в терему сидеть да слезы по тебе лить?
«Вот бы забрать ее с собой, в вечно цветущий сад, обещанный христианским богом, – думает князь. – Горе! Нету ныне такого обычая, чтобы жена мужа сопровождала в загробный мир! Старики сказывают, вожди диких племен были не дураки – не только коня, оружие и слуг с ними погребали, но и молодых красавиц. Чтобы услаждали они владык на том свете так же, как и на этом...»
Все это раскрылось перед волхвом ясно, зримо, как будто он читал мысли умирающего.
– Твоему мужу недолго осталось, – вымолвил он. – Готовься к тризне, княгиня Радмила.
– Это имя мать мне дала, а крестильное у меня другое. Ты настоящий волхв, раз угадал то, что только я знала. Скажи, как мне быть теперь?
Она заплакала, закрыла ладонями лицо. Пальцы тонкие, праздные, с розовыми ногтями, в золотых перстнях; запястья хрупкие, тонут в широких рукавах крестьянской рубахи. Княгиня из предосторожности оделась простой теремной девкой, закуталась в плат до бровей. А только у кого еще такие блестящие бровки над томными очами? Да и походку, стать горделивую не спрячешь ни под какой одеждой.
– Мужнин брат тебя, молодую вдовицу, в беде не оставит...
– Давно на меня глаз положил! – вскинулась она. – И ты про то знаешь? Боюсь его пуще волка лесного! Он на меня за русальные пляски взъелся, говорит, околдовала я его греховным беснованием, бесстыжей вертлявостью... – Она застыдилась, залилась жарким румянцем и понизила голос: – А сам облизывается, будто кот, так и съел бы! Он ко мне не по-родственному льнет – в полюбовники набивается.
– Зачем же ты плясала?
– Обижаются наши боги, урожая уж второй год не дают. Голод по деревням, бунты. Надобно задобрить, дождя испросить, плодородия.
– Не княжеское занятие – русальство. Идольские игры не к лицу тебе. Как в собор после ходишь? Как исповедуешься?
Она насупилась, топнула ножкой в красном башмачке. Подумала бы, откуда у простой прислужницы такая обувка. Тем лапти за счастье.
– В нашем роду женщины всегда верховодили в русалиях, – шепнула она. – Церковь одно, а дедовские обычаи – другое.
– Предков чтить надо, – согласно кивнул волхв.
Он знал, не за этим вызвала его из лесного убежища красавица Радмила. Ждал, пока сама заведет разговор. Она ходила вокруг да около, краснела, бледнела.
– Княжеская власть к кому перейдет? – спросила наконец. – Сына я мужу не родила, как и прежние жены. Сколь ни била поклонов в соборе, все напрасно. А правда, что одна княгиня зачала от волхвования и стал тот ребенок великим мудрецом и кудесником, каких не видывал свет? Воин, богатырь был непобедимый – в случае надобности мог и щукой обернуться, и зверем лесным, и птицей? Владел тайнами воды и всего, что растет на земле? Ведунством своим поворачивал ветер и разгонял тучи?
– Ходят такие слухи. Всеслава Полоцкого тоже мать родила от чародейства. Называли его колдуном, оборотнем, а княжил он долго-долго.
– Ты это умеешь?
– Зачем тебе, княгиня Радмила, к нечистому способу прибегать? Церковники обвинят тебя, будто действуешь по дьявольскому наущению.
– Им того знать не надо.
– Тебе не хуже меня известно, что князь стар, из детей у него одни дочери рождались, да и те жили мало, в малолетстве умирали. Худое семя у него, а теперь и вовсе пустое. И не любишь ты его, без любви под венец пошла.
– Меня не спрашивали, – отрезала она. – Можешь обряд произвести или нет?
– Не подобает тебе в грех меня ввергать. Ты – владычица, я – лесной человек. Ослушаться не смею, но и сделать то, что просишь, не в моих силах.
Он лукавил, прятал глаза.
Радмила шагнула к нему, сделала знак – наклонись, мол. Зашептала в самое ухо:
– Идол у тебя есть золотой, сам как собака, со змеиным хвостом и с крыльями. Он, сказывают, посредник между человеками и... – Она подняла голову и выразительно посмотрела на небо. – Жертвуют ему огнем. Может, еще чем? Ты скажи, у меня всего припасено.
Ее дыхание щекотало шею волхва, легонько касалось его губ. Он чувствовал тепло этой юной женщины, запах ее вымытых в любистоке волос... Он все предугадал. Проклятие! Ничего нельзя ни изменить, ни избежать. Как бы ему хотелось окунуться в блаженное неведение, хотя бы день, час вкушать дары жизни – без оглядки, без предчувствия ужасного конца.
Он словно оглох и только смотрел на движения ее губ, на грудь под выбеленной по-крестьянски льняной рубашкой, на взмахи ее длинных ресниц. Хороша, дивно прелестна! Если им обоим суждено погибнуть, глупо терять эти последние сладчайшие мгновения любви, страсти. Он чувствовал ее вспыхнувшее вожделение и свою жажду обладать ею, прямо здесь, в густой роще, пронзенной солнечными лучами, напитанной запахами земли и цветов...
– Обряд, говоришь? – Волхв положил руки ей на плечи и привлек к себе, ощущая, как вздрогнуло и напряглось ее тело. – Идола золотого узреть желаешь? А ведомо ли тебе, какой жертвы он требует?..
