ГЛАВА 7
15 июля 1871 года, село Знаменское, Николай Мартынов

Проснулся Мартынов полным свежих бодрых сил. И сразу же понял причину того: воспоминания об альбоме княгини Щербатовой позволили ему еще раз увериться в справедливости той мысли, которая в последние годы приходила в его голову все чаще.

Раньше – очень, очень долго – о дуэли с Мишелем вообще не думалось. После осознания того, что собственная вспыльчивость довела до беды, что следствием ее стало мгновенное и полное уничтожение человека, и притом близкого приятеля, любые воспоминания о случившемся у подошвы Машука ранили так сильно, что хотелось лишь одного – вычистить, вымести из памяти и души тот роковой день. Но время облегчает муки. К тому же приходившие на ум обстоятельства вдруг озарились надеждой.

Вот если бы эти предположения оправдались...

Вдобавок еще и та картина, та набросанная Мишелем картина! Если бы дело обстояло именно так, как на том рисунке, то, быть может...

Николай Соломонович поднялся с постели. Чиркнул спичками, зажег свечу, так как наступивший вечер уже наполнил комнату густой фиолетовой темнотой.

Пришлось пару минут поискать среди бумаг, лежащих на столе, потемневший металлический ключ, которым отпирался заветный ящик.

Нашелся-таки, под старыми газетами!

Дрожащими руками Николай Соломонович достал документы, те самые, лежавшие в этом ящике много-много лет. Эту завернутую в бумагу стопку листов вручили ему после окончания короткого ареста, наказав хранить копию материалов дела на всякий случай.

Хранить...

Отделаться, выбросить – только такие тогда были намерения.

А что же просмотреть иль прочесть? От этой мысли прежде делалось дурно. Память и так все время болела, а уж при чтении понятно что может приключиться. Оживут все страшные непоправимые минуты, снова развернется пропасть ада, мгновение, шаг, а потом жизнь человеческая оборвана и исправить ничего больше нельзя.

Теперь же время пришло, и...

Перекрестившись, Николай Соломонович разорвал пожелтевшую плотную бумагу, в которую были завернуты документы, и погрузился в чтение.

Первые же строки наотмашь хлестнули болью.

«Медицинский осмотр тела Лермонтова. Свидетельство. Вследствие предписания конторы пятигорского военного госпиталя от 16 июля за N 504... освидетельствовали тело убитого на дуэли Тенгинского пехотного полка поручика Лермонтова».

Как же все трагично сложилось тогда! Был друг, человек; хороший ли, плохой – не важно, только теперь про него пишется в документе: «тело»...

Николай Соломонович, закусив губу, потер занывшую от боли левую половину груди и продолжил чтение.

«При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между правым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча; от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер». – Не может быть, – прошептал Мартынов, откладывая лист. – Но ведь, коли правильно я вспомнил, на той картине Мишеля, человек, притаившийся с пистолетом за кустом, находился как раз именно справа. А мы же стояли на ровной площадке у подошвы Машука напротив друг друга. Значит ли это, что на руках моих нет его крови? Значит ли?.. Выходит, мои предположения верны, и Монго устроил против Мишеля заговор? Но почему?!

...Избежать ссоры совершенно не представлялось возможным. Весь тот день меж ними проносились молнии задиристого напряжения и неприязни.

Поутру сошлись у колодца. Лермонтов буквально перед носом выхватил оплетенный веревкою стакан, к которому Николай тянул руку, и ловко опустил его вниз. Потом, выпив зловонной, однако же весьма целебной воды, отер ладонью усы и подмигнул:

– Что же вы еле поворачиваетесь, милостивый государь! Мартышка, коли это следствие действия вод, то они тебе решительным образом не показаны.

Удачные каламбуры пришли Мартынову в голову, как и всегда, в тот момент, когда обидчик уже удалился и едва можно было различить вдалеке его фуражку.

В обед встретились в ресторации пятигорской гостиницы. Откушав супу, Мишель, под хохот Столыпина, Глебова и Васильчикова, с которыми нанимал он квартиру, чуть треснул тарелкой по своему лбу.

– Не щадишь ты себя, герой нашего времени, – съехидничал Столыпин, и легкая улыбка сделала его красивое благородное лицо еще более притягательным. – Эй, остановись, да что ты все тарелками по лбу стучишь! Береги голову! А ну как перестанут стихи да романы сочиняться!

– Тсс, – Лермонтов приложил палец к губам. Как раз явилась к столу прислуга убрать пустые блюда. – Сейчас нам выйдет развлечение.

Через пару минут он ушел в направлении комнаты, где стряпали еду. А вернулся, держась за живот, изнемогая от хохота.

– Девка одну тарелку мыть – в руках осколки. Вторую – опять развалилось блюдо. Она как вскочит, как завопит: «Батюшки, недобрым глазом на меня глянули! Проклятием тяжким со свету сжить хотят!»

Сидевшая за соседним столом компания радостно захохотала. Николай хотел было возмутиться – зачем невинную девушку пугать, к тому же, из жалования ее всенепременно вычтут за те тарелки – однако же уже несли Лермонтову счет. И он, хитро улыбаясь, сознался в своей шалости, попросил добавить в расчет за попорченную глупой проделкой посуду.

Вечером – в гостиной генеральши Верзилиной, среди трех ее красавиц-дочерей и многочисленных кавалеров, всех как один, офицеров, что весьма обычно на водах – опять с ним же встреча, с Мишелем. Он довел до слез эпиграммами бедную Эмилию, а потом покаянно попросил:

– Дозвольте пригласить вас на тур вальса. В последний раз, я роковым образом чувствую, буду танцевать этот танец.

Хотя глаза девушки от обиды подозрительно блестели, она едким тоном ответствовала:

– Коли последний – так и быть. В последней просьбе отказывать не пристало. Соглашаюсь я с превеликим удовольствием.

Все-таки он весьма, весьма остро предчувствовал свою кончину, ясно видел трагичный конец жизни...

После танцев Эмилия стала петь, аккомпанировал ей на рояле князь Трубецкой. А Мишель, вознамерившись заманить в свои сети младшенькую Верзилину, Надежду, отошел с ней к окну.

Николай наслаждался – пела Эмилия славно и чисто. А когда смолкли звуки музыки, по гостиной пронесся веселый голос Лермонтова:

– Наш Мартышка не хуже черкеса на кинжал свой колет беса.

Кровь прихлынула к лицу.

«Вот же подлец! – подумал Мартынов, медленно приближаясь в развалившемуся на стуле Мишелю. Тот, закончив глупейшую свою декламацию, натянуто улыбался и болтал ногой. – Когда же он оставит меня в покое?! И зачем я одел сегодня черкеску и кинжалы? Лермонтов, сам любящий костюм горцев, прямо зеленеет от зависти!»

– Меня совершенно не радуют ваши глупые бездарные эпиграммы, – голос Николая звучал холодно, хотя в душе все кипело от ярости. – Но особенно меня возмущает, что вы позволяете себе так обо мне отзываться на людях, причем всенепременно в присутствии дам.

Лермонтов быстро вскочил, выпрямился, стараясь придать своей неказистой фигуре если не стати, то хотя бы выправки. И, хитро подмигнув, прошептал:

– Так в чем же дело? Потребуйте у меня сатисфакции.

Глаза Лермонтова, темные, жаркие, бегали по сторонам быстро-быстро. Вид же его выражал неимоверное собственное достоинство и полное презрение к окружающим.

– Безусловно, – учтиво отозвался Мартынов. – Я даже настаиваю, чтобы вы мне дали удовлетворение...

Стреляться с приятелем? На следующее утро эта перспектива казалась ему совершенной и очевидной глупостью.

«Сделаю вид, что не согласен на перемирие, – рассуждал Николай, принимая Глебова и Васильчикова, секундантов Мишеля. – Потом, конечно же, пальну в воздух, не убивать же его из-за такой ерунды. Но охоту к глупым шуткам и дурацким стишатам я отобью, не так смел Мишель, как хочет казаться и как думают обольщенные им дамы».

В назначенный час все встретились в четырех верстах от Пятигорска, на скрытой кустарником просторной площадке у подошвы Машука.

– Отчего нет доктора? – спешившись, поинтересовался Николай, стараясь глядеть мимо Лермонтова. Тот все время нервно посмеивался, глаза его были совершенно бешенными. – Против правил ведь, когда без доктора.

– Я вас уверяю, – Мишель ловко спрыгнул с лошади и стал ее привязывать, – что доктор вам без надобности будет. Стреляться с таким дураком, как вы, я почитаю ниже своего достоинства.

Николай поначалу оскорбился. Впервые захотелось всадить Маешке пулю в грудь! И не ранить, а убить, убить насмерть!

Однако же Лермонтов выглядел таким злым и раздосадованным, что на ум приходило одно. Болен. Не в себе. А потому грешно на него обижаться.

«Что так разозлило его? – Мартынов краем глаза видел, как Васильчиков стал отмерять шаги, благо, места на поляне было предостаточно. – Наверное, кто-то из девиц Верзилиных в эти дни не ответил на пламенные его чувства, вот он теперь и бесится».

Их развели, потом дали команду сходиться.

Мишель пальнул в воздух.

Николай решил сшибить фуражку с головы приятеля, это должно напугать. Да и целиться в яркий околыш, светящийся на фоне находящихся за спиной Маешки зеленых кудрей Машука, весьма просто.

Рука держала пистолет крепко, околыш был на мушке, и потому Мартынов уверенно нажал на тугой курок.

А Мишель вдруг упал, как подкошенный.

Кровь на темном мундире издалека была не видна.

Однако сразу же стало ясно, что Маешка мертв. Он даже не сделал ни одного движения, чтобы прижать руку к ране, как это инстинктивно всегда делают раненые.

Нет, не ранен Лермонтов – убит...

В то же мгновение сразу стало твориться что-то невероятное.

Находившаяся над одним из многочисленных темных горбиков Бештау тучка начала разрастаться прямо на глазах.

Еще никто не успел приблизиться к лежащему навзничь Мишелю – а в секунду потемневшее небо уже разрезали молнии и проливной дождь стал оплакивать и омывать неживое, но еще теплое тело.

– Мертв, – перекрикивал гром Глебов.

– Убит! – вторил Васильчиков.

Николаю же казалось, что это очередная дурацкая шутка Маешки.

Потому что он не мог промахнуться.

Потому что у него и в мыслях не было убивать.

Потому, потому, потому...

– Езжай к коменданту, Мартышка, – стал распоряжаться Столыпин. – Глебов, ты здесь оставайся, а мы поскачем за доктором, вдруг он все-таки в беспамятстве и еще можно помочь...

И он послушно поехал к Ильюшенкову. Когда Николая привели в острог, он покорно отвечал на все вопросы. Говорили есть – он ел, наказывали спать – ложился. Все заточение, впрочем, кончилось быстро, оно длилось всего три дня. Перед окончанием ареста Николаю дали стопку бумаг, сказали хранить на случай дальнейших разбирательств, однако же таковых не последовало вовсе...

Боль проснулась, когда тело Мишеля уже предали земле.

Наложить на себя руки не вышло – пистолет дал осечку, тем самым свидетельствуя волю Всевышнего.

Только через много лет, когда совесть чуть приглушила свои укоры, появились вопросы.

Отчего Мишель был так зол в тот роковой день? При всей своей едкости он никогда не позволял себе опускаться до прямых оскорблений. Уж не сказали ли ему какой-то страшной неправды, которая совершеннейшим образом его расстроила?

А был ведь еще и офицер Лисаневич. После того как случилась эта страшная трагедия с Маешкой, он поведал: Алексей Столыпин подталкивал его к дуэли с Лермонтовым, передавал ему якобы звучащие из уст Мишеля насмешки. Однако же он сказал: «Что бы ни сделал такой человек, его простить надобно».

Доктора на дуэль не позвали...

И – как теперь вспоминается самое важное – где были во время дуэли Столыпин и Трубецкой?

Васильчиков и Глебов – перед глазами, один держал ящик от пистолетов, второй давал команды. А Трубецкой и Монго? За кустами, как нарисовал Мишель? Это кто-то из них прошиб правый бок Маешки? Да к тому же и стреляли снизу – а отчего еще пуле по телу вверх идти?

Но зачем, зачем устроил Монго заговор против своего друга?..

Как некстати началась тогда гроза! Словно бы по приказу злоумышленников! Два выстрела прогремело, один ли – не понять, все перемешалось, и гроза, и эхо, и ледяной дождь, и стылый ужас...

... Он вспоминал и просматривал бумаги.

Оказывается, Столыпина вовсе не арестовывали, вот копия его объяснений.

И слишком уж быстро рассмотрели то дело, и наказание дали мягкое.

«А что если, – Николай Соломонович откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столу, – Столыпин действовал по указанию Бенкендорфа. Государю-то, по слухам, „Герой нашего времени“ не понравился, он решил, что это наивреднейшая книга. И дал приказ Бенкендорфу, а тот сошелся с Монго, и вот... Надобно разыскать княгиню Щербатову и взять у ней ту картину. И рассмотреть ее внимательнейшим образом. Вдруг все-таки нет на мне греха?..»

– Есть, – Мария вдруг появилась прямо из зеркала, как будто бы стекло стало водой озерной, прошла к окну. Одетая в свое любимое розовое атласное платье, расшитое золотом, с ниткой жемчуга на белоснежной шейке, она была, как всегда, свежа и очень хороша собой. – Конечно, есть грех, ты Мишеля моего убил. А потому не дам я тебе своего альбома. Убийца! Ты – подлый убийца!

Она пустилась вскачь, и Мартынов закрыл лицо руками.

Горькие слезы капали на бумаги, но это его уже не волновало.

«Не стану я писать никаких воспоминаний, – решил он, когда видение исчезло и чуть успокоилась боль в груди. – Потому что не знаю, что писать, и слишком больно это все, а правды уже не найти. Буду нести свой крест покорно. Недолго осталось...»

Платье из светло-голубого шелка, расшитое серебряными узорами, неожиданно парализовало все мои мысли. Длинное, легкое, приталенное, с глубоким декольте и кокетливыми узкими рукавчиками в три четверти; оно было надето на манекен, и потому сразу же становилось понятно: скроена вещь идеально. Верхняя часть платья – эффектный тугой корсаж с серебряной шнуровкой; снизу по подолу бежит волна серебристых кружев. К шелковому оперению прилагаются прозрачная шаль из органзы и пышная нижняя юбка. А еще горничная оставила на столике серебряный веер и миниатюрный блокнот, похоже, для записи танцев.

Я была даже не уверена, что хочу примерить это платье – прекрасное, совершенное, казалось, оно создано для того, чтобы закрутить вихрь фантазий, увезти в путешествие на райский остров, опьянить счастьем. Надевать не обязательно – даже от созерцания столько радости!

Уже несколько раз я пыталась отвернуться к окну, сосредоточиться, обдумать последнюю информацию и разработать план ближайших действий.

А платье не отпускало!

Казалось бы, всего-то банальные пара метров шелка, наплевать и забыть. Но тот, кто шил это платье, вложил в него всю свою душу. Оно было красиво до мельчайшей оборки, каждой вытачки, последнего шва. Взгляд так и утопал в струящемся водопаде ткани.

Глубоко вдохнув, я бросилась в ванную и закрыла защелку. Полминуты рассматривала флаконы, стоящие на полочке.

Помогло, наконец-то, пришла в себя, перезрелая Джульетта, недоплясавшая Наташа Ростова, вечная Золушка; а впрочем, просто обычная женщина, покоренная красивым платьем.

Итак, через полчаса начнется бал, явка на который, как сказала горничная, прикатившая в мой номер манекен с небесно-голубым шелковым совершенством, строго обязательна для всех гостей. На этом мероприятии мне надо, кровь из носа, не очуметь от красивой одежки, а переделать целую кучу дел.

Момент первый. Имеет смысл разыскать Айо и выяснить, что девушка думает насчет той самой фотографии с привидениями. Если призраки возникли в замке в полном соответствии с ее замыслами, то пусть быстренько с ними разбирается. Еще чего придумала: тревожить нашего классика и его подругу!

Второе. Без Панина здесь, к сожалению, не обойтись. Но надо сразу дать себе установку: только деловой разговор, никакой поволоки во взоре и бардака в мыслях. Михаил быстро подхватывает мою инфекцию неконтролируемой симпатии, так что стоит проявить особую бдительность и не посылать олигарху любовно-томительных флюидов. А рассказать мне Панин должен вот что...

...Альбом с пожелтевшими страницами, принадлежавший Марии Щербатовой, я пролистывала несколько раз и очень быстро. Сначала хотелось скорее рассмотреть все гравюры, потом – обнаружить автограф Лермонтова. Что он писал своей возлюбленной? Стихи? Или, может, снизошел до прозы?

Чернила на бумаге выцвели, от пристального вглядывания в страницы у меня даже чуть потемнело в глазах.

«Просмотрела, – решила я, снова перебрав каждую страничку. – А может, Лермонтов не подписался? Здесь есть несколько листов, где нацарапаны четверостишия на французском языке, в котором я ни в зуб ногой. Но Лермонтов – он и латиницей Лермонтов, а такой подписи я не увидела. Мне кажется, что поэт обязательно указал бы свое имя, творцы – народ тщеславный. Да даже наш шеф в своих статьях о нравственности и скромности свое имя скромненько указывает вверху листа!»

Бесцеремонно пихнув опять закемарившего Альхена в бок, я потребовала разъяснений. И тот, встрепенувшись, ткнул пальцем с обгрызенным ногтем в один из тех листов, с французским текстом.

– Сюда извольте-с взглянуть. Вот эпиграмма, едко высмеивающая кавалеров княгини. Михаил Юрьевич подписался «Маешка», это его юнкерское прозвище, – пробормотал сотрудник музея и снова покраснел. – Хотя, тут написано по-французски, тогда, скорее, произносить надо «Мае».

Пошелестев страничками, он вдруг вцепился мне в руку и заунывно, в нос, продолжил:

Прекрасные строки! Это тоже стихи Лермонтова. Они очень известны. Возможно, кто-то из друзей поэта успел их переписать. Или сам Михаил Юрьевич счел их достойными публикации и отправил в журнал. Так они дошли до благодарных потомков, поэтическая сокровищница пополнилась шедевром невероятной выразительности и красоты. Но... честно говоря, так хотелось бы, чтобы наш музей обладал неизвестными стихами великого поэта. Увы, этим надеждам не суждено сбыться, не публиковавшихся ранее стихов Лермонтова в альбоме нет. Тем не менее сам факт пополнения музейных фондов, а это стало возможно только благодаря Михаилу Владимировичу, является знаменательным событием в истории нашего музея... А подписи под этими стихами, как вы видите, нет. Лермонтов и Щербатова находились в очень близких отношениях, и, должно быть, поэту не было нужды напоминать о том, кто является автором стихов. Княгиня Щербатова и так никогда бы не забыла, кому принадлежат гениальные чувственные строки, написанные в ее честь...

Я слушала, как Альхен, томно улыбаясь, растекается мыслью по древу, и не могла избавиться от ощущения: что-то здесь не так. Он словно усердно старался меня заболтать, а сам при этом забрал альбом, положил его себе на колени. Щеки сотрудника музея пламенели, аки кремлевские звезды, на лбу Альхена выступила испарина, хотя в комнате было более чем прохладно...

Бесцеремонно выдернув альбом, я снова зашелестела его страницами. И вдруг ахнула. За листом, пронумерованным в нижнем правом углу «11», сразу же шел «13»!

Альхен!

Альхен, детка!

Смотри на меня. Солнце, звезда моя незаходящая, глазки не отводи! На меня смотри, скотинка! Где двенадцатый листик? Там же, где и мебеля? У тебя дома, ага, там более благоприятный температурный режим!

Давай, колись, что ты делаешь с бесценным раритетом? Пишешь сенсационную кандидатскую или докторскую? Подыскиваешь покупателя, чтобы, срубив бабла, поскорее свалить из этой озерной дыры и забыть здешний музей, как кошмарный сон? Ну да, ну да, между нами говоря, было бы что помнить! Или ты становишься на колени, чтобы вознести молитвы неизвестным стихам Лермонтова? Такой вариант тоже не исключается. А тебе больше заняться просто нечем. Волосы сальные, ботиночки замызганные, зубики черные, и те через один растут – какая барышня на такое позарится даже на местном маскулинном безрыбье? И вот, значит, остается только работа. Искусство любить достаточно удобно, ему ведь ничего не надо, ни волевого подбородка, ни крепких плеч, ни дорогих подарков. Взаимности от него, правда, тоже не дождешься. Если только оно не поведает одному тебе какую-то сокровенную тайну. Что написано на том таинственно исчезнувшем листке? Ведь вообще не публиковавшиеся ранее стихи Лермонтова, да?!

Какой Панин идиот, хоть и олигарх! Если фонды Эрмитажа, с хорошей охраной и контролем общественности, преспокойно разворовывают, то чего ждать здесь, где экспозиция покрывается толстым слоем пыли и вообще никто не наблюдает за сохранностью экспонатов!

В общем, все случилось, как обычно. Я не сдержалась, застрочила из пулемета кислотными фразами. Зря, конечно.

Альхен, дождавшись, пока я иссякну, стал всхлипывать. И, смахивая слезы, проскулил, что я полностью права насчет его никчемности и неприспособленности.

– Да, да, – он гневно надул пылающие щеки, – у меня уже три года нет женщины! И что? Я все равно надеюсь на встречу, которая перевернет меня всего! Подарит мне Эдем, откроет путь в прекрасную новую жизнь! И вот я вижу очаровательнейшую незнакомку! Конечно, мечты и фантазии невольно влекут меня к вам! Как это было совершеннейшим образом неосмотрительно – питать робкие надежды хотя бы на простую симпатию с вашей стороны!

Решив не обсуждать все эти страсти-мордасти, я ткнула пальцем в альбом и закричала:

– Где двенадцатый лист? Где опись, которую вас просил сделать Панин?! Только не говорите мне, что вынесли ее вместе с мебелями!

Альхен, шмыгая носом, показал все бумаги, составленные по требованию бизнесмена. Однако понять, в каком состоянии был альбом при передаче в музей, оказалось сложно. В списке вообще не указывалось, сколько листов занимают записи.

– Я этого листа не трогал. Даю слово честного человека: мне неизвестно, кто вырвал страницу, повредив таким образом бесценный экспонат. Михаил Владимирович передал альбом в наш музей именно в таком виде. А если вас беспокоит сохранность мебелей, то милости прошу ко мне в гости, окажите такую честь. С превеликим удовольствием буду принимать вас в своей скромной обители, и там вы будете иметь возможность убедиться, что все находится в целостности и сохранности.

– В целости, – машинально поправила я, немного даже пристыженная своими подозрениями. – А еще правильно говорить: «мебель»... Я же ни в чем вас не обвиняю. Интересуюсь просто. Извините, погорячилась...

... Тогда, несколько часов назад, праведный гнев скромного Альхена местного разлива действительно произвел на меня определенное впечатление. Однако теперь я снова начинала сомневаться. Еще бы парню не нервничать и не охмурять меня, если не немытой шевелюрой, то велеречивостью. Допустим, страницу он умыкнул. Что его ждет дальше? Если я настучу в милицию, Альхену придется объясняться с условным Косяковым-Перекосиным. А ему, как мне кажется, даже доказать, что дважды два – четыре, очень проблематично. Был бы человек, а за что посадить – найдется. Так что при неблагоприятном раскладе переместится сотрудник музея из своей тесной клетки, пропахшей тушеной капустой, в не более просторную и такую же «ароматную» камеру. Но при сходстве внешних параметров разница между двумя помещениями, конечно же, колоссальна. Товарищ все эти печальные перспективы быстро просек и стал страстно хвататься за мои верхние конечности. Лишь бы отвлечь меня на любовь-морковь, только бы любознательная дамочка позабыла о пропавшей из альбома странице и сосредоточилась на незатейливой, но страстной провинциальной любви!

– Вот это и надо рассказать Михаилу, – пробормотала я, подходя к зеркалу. Почему там вместо меня отражалась какая-то фурия с сияющими решительными глазами? – Надо уточнить, помнит ли Панин тот лист, обратил ли внимание, что одна страница исчезла. И... кстати, кстати!

В порыве следовательского вдохновения я жахнулась локтем о стену, выложенную плиткой. От резкой вспышки боли в голове у меня окончательно все прояснилось.

Альхен ни при делах. Лист, скорее всего, вырвал кто-то из рабочих и спрятал в замке. Это произошло после обнаружения тайной комнаты, где, вероятно, княгиня Щербатова, вкушая винишко, читала свой альбомчик и томилась в любовных муках. Раритет явно спрятали до того, как альбом был передан в музей. Как так случилось? Очень просто! Не сам же Панин занимался ремонтом. Возможно, он даже не контролировал постоянно ход выполнения работ. Чем ему тут заниматься с утра до вечера? Приезжал, допустим, раз в неделю. Посмотреть, что сделано, потыкать носом в запоротые участки (а до сих пор ведь ремонтировать без халтуры не умеют!), поорать насчет трезвого образа жизни. И вот во время очередного визита строители ему сообщили о находке. Неужели вкалывавшие здесь работяги не прикасались к вещам? Да в жизни не поверю! Пролетарии никогда не откажутся от возможности хапнуть что-нибудь ценное. А здесь сама атмосфера благоприятствует: старинный замок, жили буржуины, а вдруг они взяли да и заложили в какую-нибудь стеночку шкатулку с бриллиантами?.. Так что до приезда Михаила строители, обнаружившие тайное убежище, явно все не один раз обсмотрели и ощупали. Решили, что этот хлам не представляет никакой ценности. Только один человек думал иначе. И он повел себя очень хитро. У злоумышленника была возможность вырвать лист. Он его вырвал и спрятал! Потому как боялся, что Панин, обнаружив пропажу, распорядится обыскать всех. А после этого что? И с работы вылетишь, и находку потеряешь. Нет, тот, кто упер страницу, был умнее и расчетливее. Он спрятал лист из альбома в доме. Устроил в стене тайник?.. Возможно, возможно. По крайней мере, это объясняет, почему по ночам кто-то так усердно простукивает стены.

Кто там мог крутиться рядом в то время, когда проводился ремонт? Строители, прислуга, охрана? Список может быть велик, но он все равно ограничивается каким-то определенным количеством людей. И в конечном итоге «стукач», который шастает по замку, будет вычислен. А привидения... Они-то тоже шастают, все в этом имели возможность убедиться. Но чего полупрозрачным субстанциям в стены колотить? Друг друга они нашли, а все остальное, подозреваю, им абсолютно не нужно.

Судя по часам, до прихода горничной, которая поможет мне приготовится к балу (мне! будут помогать! одевать платье! в котором я пойду на бал! и я уже волнуюсь!) еще полчаса.

Как раз можно успеть полазить по Интернету.

Бочком, быстро, не глядя на гипнотическое чудо из небесно-голубого шелка, я выскочила из ванной, схватила с кровати Юлин ноутбук и тут же припустила обратно.

Конечно, работать на унитазе было бы удобнее, но как-то это очень уж утилитарно. А на полу холодно. Тогда...

Устроившись на краешке ванной, я положила легенький тонкий-претонкий компьютер на колени, нажала на круглую кнопку пуска. И, дождавшись, пока машина загрузится, выбрала среди подключений беспроводное соединение.

Все оказалось проще, чем я думала. Конечно, ребятки сначала пытались жадничать. Стас отказался дать мне поработать на собственном ноуте даже в своем присутствии («Извините, это моя техника, там хранятся некоторые конфиденциальные фотосессии»). Конфиденциальные – это звучит гордо. Дверь номера при наличии такой страшной тайны надо закрывать! Ведь пока Стас, в халате и с мокрыми волосами, выскочил из ванной, я уже успела включить его компьютер. Точнее, «разбудить» – машина была не выключена, если на ней и стоял пароль, то меня это не остановило. На рабочем столе у парня красовалась обнаженная девушка, и названия папок («Линда ню», «Тамара, садо-мазо», «Кристина и Таня, лесби»), конечно же, свидетельствовали о важнейших съемках, затрагивающих интересы национальной безопасности! Немного поругавшись, мы еще раз посмотрели на снимок с привидениями – на большом экране он выглядел куда более жутким – и я отправилась в гости к Юльке. Она, естественно, тоже стала выпендриваться («Простите, не могу вам ничем помочь, у меня там архив важных материалов»). Пришлось припугнуть ее высокохудожественным рассказом о раскопках литературной сенсации в стопке исподнего. Конечно, ябедничать Гарику я бы не стала, не в моем стиле такие фокусы. Но Юленька-то этого не знала! И вот итог легкого шантажа – Белоснежка покладисто отдала свою технику. И даже научила, как подключаться к Интернету через «вай-фай». Оказывается, запутываться во Всемирной паутине можно без проблем! Доступ есть почти из любой комнаты замка, и для этого не надо ни проводков, ни карточек оплаты. Вот это прогресс! Я не понимаю, почему безо всяких внешних дополнительных устройств на экране ноутбука в нижнем правом углу появилось изображение двух компьютеров, свидетельствующих: соединение установлено. В моей не очень технической голове это не укладывается. Но как же сегодня удобно жить и работать!

Поисковый сайт открылся мгновенно. Однако...

Проклиная собственное любопытство, я закрыла поисковик и полезла в Юлины папки.

Да, это очень невежливо.

Конечно, она в два счета просчитает, что я не столько пользовалась Интернетом, сколько совала свой нос в ее статьи.

Хотя... мне есть чем ее шантажировать. Поэтому Белоснежка будет молчать. И, может быть, она задумается о том, как это неприятно – когда в твою частную жизнь суют нос всякие любопытствующие субъекты.

Через пару минут я прекратила все мысленные нравоучения.

Среди папок с информацией обнаружились весьма любопытные сведения. Пожалуй, они все меняли и окончательно запутывали...

– Извините, если я долго провожусь. Сегодня мой первый рабочий день. И я еще не очень-то разобралась с этой одеждой, но буду стараться... Как много нужно знать тем, кто сюда устраивается! Голова прямо пухнет от всех этих подробностей. Но мне так нравится! Так нравится! Я как в книге про Анжелику нахожусь! А послушайте, что сегодня на занятиях нам рассказывали. Балы, оказывается, бывали в прежние времена разные. Большой бал – он начинается в двенадцать ночи и заканчивается к восьми утра, расписание танцев составляется заранее. Дамы обязательно должны являться в открытых платьях, кавалеры – во фраках и мундирах. Оружие офицеры оставляли в прихожей, а вот шпоры не снимали, во время танцев они звенели. На малом балу правила попроще. И начинался он часов в восемь-девять, а заканчивался не позднее полуночи. Гости, если кто петь и играть умел, концерты импровизированные устраивали. Или просто друг с другом общались – танцевать для всех там уже было не обязательно. Дамская одежда тоже позволялась более свободная. Хотели – надевали открытые платья, хотели – полуоткрытые, и расцветки можно было уже по вкусу выбирать. А на большом балу – только в белых платьях, обязательно и никак иначе...

Я слушала лепетание новой горничной, старательно затягивающей меня в корсет, и с ужасом понимала: тупею, стремительно, неотвратимо. Каждая секунда добавляет голове редкой приятной пустоты и беззаботности.

Все-таки, что ни говори – бытие определяет сознание, и одежда, как часть бытия, сознанием порой распоряжается не самым лучшим образом. Со мной произошла старческая деменция на фоне врожденной олигофрении. В голове лишь одна мысль осталась: только бы горничная затягивала корсет не так туго. Дышать ведь нечем!

– Это еще что, – воскликнула девица в ответ на мои жалобы. – Цветочки! Если бы вам пришлось одеваться по всем правилам, как знатным дамам того времени, я бы посмотрела, как бы вы заговорили! Мне костюмерша рассказывала, сколько всего девушки на себя раньше напяливали. Сначала одевали длинную рубашку, потом панталоны и тугой корсет – а только затем уж платье. Вот это было действительно и жарко, и душно, и тяжко! А здесь – мелочи, корсет пристрочен к юбке, он ужимает совсем несильно.

Когда с длительным процессом облачения было наконец покончено, я повернулась к зеркалу. И замерла.

Голубое струящееся платье меня не обмануло – оно сидело идеально, придавало фигуре хрупкость и чувственность одновременно. Но уже через секунду неимоверное восхищение сменилось сначала недоумением, а потом и раздражением. Ходить в этой прекрасной конструкции оказалось совершенно невозможно. Длиннющий подол волочился по полу, сильно сковывая движения. Платье, пышная нижняя юбка из плотной материи – и ритм привычных шагов нарушается совершенно. Возникает такое впечатление, будто ходить как следует не умеешь! И вообще, являешься лицом, как теперь модно говорить, с особенностями психофизического развития, а выражаясь по-русски и без эвфемизмов – попросту инвалидом! Чуть не упав на восхищенно меня разглядывающую горничную, я схватила веер, завертела его в руках, пытаясь открыть. И вот тонкая петелька слетает с серебряной ручки, раскрывая белоснежные легкие перышки, по лицу порхает желанная прохлада.

Как все грамотно все-таки было придумано у предков! Компенсирующе-сбалансированно! Пока шаг в таком платье сделаешь – зажаришься, но вот тут же можно воспользоваться веером и эффектно охладиться.

– Наталия Александровна, смотрите, – горничная нагнулась к длиннющему подолу и завернула его край. – Видите, здесь сделана специальная петелька. А на рукаве есть маленький крючочек. Во время танцев подол закрепляется. Потом дама должна вновь его опустить. Этикет...

Продолжить лекцию у девушки не получилось. В номер влетел запыхавшийся Стас – в черном фраке, с белыми растрепанными волосами до плеч и темными синяками под глазами, он вдруг почему-то напомнил мне голодного вампира, сбежавшего из фильма ужасов. Безо всяких объяснений, схватив горничную за руку, он вытолкнул ее за дверь. Через полминуты рванул на себя дверную ручку, высунувшись в коридор, заорал:

– Идите, идите, все в порядке!

Потом повернулся ко мне и, пугая бешенными глазами, прошипел:

– Зачем вы это сделали?

Какие у меня прегрешения перед этим молокососом? Легкое кокетство, чтобы заполучить ноут? Несанкционированное рассматривание обнаженной девки на рабочем столе? Ну что за ерунда! Это не повод прибегать ко мне с вампирским взором, да еще на меня и орать. Я тут вообще, может, на бал впервые в жизни собираюсь.

– Актриса! – восхищенно выдохнул он. – Какая же вы актриса! Потрясающе... Я даже готов вам поверить!

– Ну и что здесь опять стряслось? Горе горькое, Кристина и Таня-лесби отказались предаваться страсти в твоей фотостудии? Или даже напряженка с самим садо-мазо? Беда!

Он как-то сразу весь обмяк, упал на стул, отбросил с лица волосы и растерянно, словно трезвея, осмотрелся по сторонам.

– Если вы тут ни при чем... То я даже не знаю, что и подумать...

– Не знаешь – не думай. Ты вон приоделся как симпатично! Я тоже вроде вполне ничего выгляжу. Пошли на бал, мне нужен кто-то на подхвате. Не знаю, как твой фрак, удобный ли, но в моих шмотках ходить невозможно. Поймаешь меня, если я кульнусь?

Его отпускает.

Он улыбнулся, потушил вампирский огонек в глазах, расслабленно откинулся на спинку стула.

– Снимок с привидениями исчез. Я думал, это вы его стерли. Почему я такой идиот! Я ведь мог бы его сохранить на компе, отправить самому себе по почте, сделать копию на диск или флешку! Но, конечно, мне мозгов хватило только на то, чтобы подключить карту памяти из фотоаппарата через картридер к компу! Один-единственный снимок – и он стерт. А остальные фотографии остались, вся наша фотосессия. Я думал... это вы удалили кадр с привидениями...

– Зачем?!

– Не знаю. Обиделись, что я вам ноутбук не дал. Вы уж простите, неудобно было. На самом деле секретов там у меня – всего один. Зашел я на порносайт, только на пару минут, честно! Расплевался и закрыл. Но теперь, что ни открываешь, с любого адреса – голые девки так и лезут, так и лезут. Меня сюда Марина очень быстро выдернула, я не успел к своему знакомому компьютерщику подъехать и избавиться от этой беды. Так неудобно было перед вами.

– О да, порносайт. Я бы там открыла для себя что-то новое...

– Возможно и открыли бы. Век живи – век учись. А то вам только шутки шутить! – закривлялся он, а потом устало вздохнул: – Так вы точно не убирали тот снимок?

– Убирала! Я решила, что я там себе не нравлюсь. А что, нельзя было?

– Издеваетесь...

– Или это привидения его удалили? Ну точно! Они прошли курсы начинающих юзеров на том свете и явились к нам шлифовать полученные навыки. Или фишка в том, что это они себе на фотографии не понравились? А ведь действительно! Постарели княгиня Щербатова и Михаил Юрьевич, видят, сморщились чуток, и давай по ноуту шарить, компромат удалять!

– Вам... вам, – Стас осмотрел номер, словно выискивая что-нибудь тяжелое, – в цирк вам надо!

– Да у меня на работе каждый день такой цирк – обхохочешься.... А если серьезно. Что ты делал после того, как я ушла?

Ха-ха-ха – и этот идиот еще удивляется тому, что постоянно влипает во всякие истории!

Он, конечно, по своей милой привычке (всегда готов к приходу любви? Не заперто, входи, дорогая, какую позицию камасутры используем?..) не закрыл за мной дверь.

Он, разумеется, потопал в ванную. Ликвидировать устроенный там потоп. Из душа-то Стас выскакивал быстро, опасался, как бы я не заценила телеса его многочисленных подружек. Кран не закрутил, шторку не задернул, и на полу образовалось хорошее такое болотце.

Он, как ни странно, снова не выключил компьютер, спящий, доступный. Приходи кто хочет, смотри на голых девиц, подцепленных на порносайте. Или на лесби. Или на садо-мазо. А выбор-то в сущности не так уж и велик!

В общем, все было как в тот раз, когда в номере Стаса Дремина оказалась я.

Кроме одного. Снимок со странными полупрозрачными фигурами, прервавшими свою прогулку по дорожке для того, чтобы посмотреть на нас, современных, паясничающих перед объективом, был стерт...

Я старательно шпыняла несчастного фотографа, выдвигала самые разные версии происшедшего, цеплялась кружевным подолом за мебель и выдергивала пух из веера.

В видимости активности так удобно прятать свой страх...

Пусть прошлое остается прошлым. Тем более, что и вариантов других нет. Все равно ничего больше здесь, в сегодняшнем дне, от минувшего не отыскать. Ни детской счастливой усталости со вкусом «эскимо», ни тонкого аромата одеколона на разгоряченной страстью коже, ни яркого салюта успеха, взрывающегося вдруг во мраке выстывшего отчаяния. Как только стрелки часов пробегают свои круги, времена года меняют декорации, и пройденный жизненный путь увеличивается – минувшее остается в другом, уже не существующем мире. И разве что его смутную тень можно разыскать в своих воспоминаниях. Мне иногда снится высокая худая девчонка, возвращающаяся из бассейна. Наплававшаяся, с сухими от хлорки глазами, она уминает мороженое и радуется, что сливочно-шоколадного лакомства остается еще очень много, а ей уже так вкусно-превкусно. Также мне нравятся сны с участием смешливой тогда еще русоволосой студентки. Сбежав с лекции, она отчаянно целуется с однокурсником, подставляет лицо теплым струям дождя, а потом, сбитая хмелем весны и любви с ног, падает в кусты сирени и хохочет.

Кто не покупал то самое мороженое, из детства? Кто, подлечив временем кровоточащие обиды, не пытался начать все сначала с бывшими любимыми? А ведь все не так, все не то! Для меня даже коктейль из ливня и цветов теперь пахнет совсем по-другому. Есть большой смысл в разочаровании, отвращении и очередной горсти осколков разбитых надежд. Оглядываясь назад, конечно, все-таки можно худо-бедно пятиться вперед. Но лучше, удобнее, быстрее туда просто идти. Уверенным шагом, глядя на горизонт будущего, с новым опытом, более полными знаниями, искренне открытым сердцем...

Я думала об этом, с тоской оглядывая огромный зал для бальных танцев. Освещенный множеством свечей, хлеставших по стенам извивающимися тенями, он казался на редкость мрачным, зловещим, совершенно не праздничным.

Корсет душил, голова кружилась, нижняя юбка старательно спутывала ноги. Вспоминая свои недавние романтические восторги, я хотела смеяться. Сегодняшние люди слишком другие, чтобы играть по правилам прошлых веков. Радость и развлечения, оказывается, с годами могут превратиться в настоящую пытку. Мечтать о бале на порядок приятнее, чем на нем оказаться.

Не хохотала я по одной причине: над бедой нормальные люди, которые могут себя контролировать, не смеются. Все вместе мы напоминали оживших узников Кунсткамеры, выбравшихся из стеклянных банок на тусовку уродов всех времен и народов. Ну или опарышей, вгрызающихся в труп – тоже на редкость мерзкая картина.

Смертельный номер: Вован в смокинге, выход бегемота в большой свет. Спортивная одежда как-то скрадывала упитанное брюшко моего горе-поклонника, а теперь оно, обтянутое черной тканью, заметно до каждой сарделистой складочки. Еще у парня нет шеи. Голова выросла, плечи выросли, шея, увы и ах, не уродилась. А бабочку куда-то прикрепить надо. Дорого ему дался этот аксессуар – рожа у Вована интенсивно свекольного оттенка. Он постоянно мне подмигивает и улыбается. Видимо, напоминает, что ан-га-жи-ро-вал, старался.

На тетушку Алену, одетую в лимонное объемное платье, я стараюсь не смотреть. Почувствовав на себе взгляд, она порывается бежать навстречу и чистить карму чадящими палочками благовоний – тогда Андрюше приходится прерывать судебно-медицинскую беседу с Маринкой и ловить прыткую даму. Не пялиться на тетю Марины проще простого. От вида ее комичного небрежного грима – красные щечки-яблочки, красная помада, зеленые тени – становится мучительно тошно. Годы, почему вы так немилосердны к некоторым людям? Хотя, наверное, в таком состоянии не осознаешь, что являешься объектом постоянных насмешек и причиняешь близким людям только неприятности.

Антон-Эмо тоже при параде. Видимо, плеер прирос к мальчишке намертво и не сдирается. Что ж, в этом тоже что-то есть. Новизна! Не доводилось раньше лицезреть смокинг в комплекте с заткнутыми ушами. Антон и так производит впечатление не шибко умного мальчика, а сейчас уж вообще, прости Господи, клоун крашеный.

Но все-таки меньше всего мне нравится, как выглядят Михаил и Айо. Гостеприимные хозяева – они встречают гостей у входа в зал, учтиво кланяются, развлекают беседой. Не знаю, дружна ли эта парочка, но вот в выборе костюмов у ребят полная синхронность, вырядились в одинаково белую одежду. На Панине какой-то светлый офицерский мундир с золотыми пуговицами, девушка задрапировалась длинным кипенно-молочным платьем, вычерняющим ее кожу до угольного оттенка. В паутине теней, отбрасываемых свечами, Михаил и Айо в белых одеждах кажутся привидениями, призраками, заблудшими душами. Я вдруг различаю на их лицах то, что не хочу видеть. Дыхание смерти, отголосок вечности, прощальный реквием... Нет, нет! Придумаю же такую глупость! Я сама себя накручиваю. Это просто скрипка. В углу зала только что играл оркестр, теперь музыка замолкла, только один смычок все еще плачет над струнами, нагоняя на меня, и так мрачную, еще больше тоски.

Увидев направлявшегося ко мне Марининого папу, я поставила едва начатый бокал с шампанским на стол и повернулась к диванчику. Увы – Олеся, Юлька, и вот, опережая меня, Мариночка, мелким шагом; эти дамочки уселись и все, присаживаться негде, хотя диван, обитый сине-белой полосатой тканью, кажется очень длинным. Платья с треножащими подолами, нижними юбками, воланами и оборками, оказывается, занимают так много места.

Как я ни пыталась разминуться и спрятаться, Кирилл Алексеевич все-таки меня перехватил. Элегантный, словно пожилой Ричард Гир; его глаза обрадованно сияют. Что ж, хоть кому-то здесь хорошо, хоть кто-то не парится по поводу вереницы странных событий, происходящих под этими сводами.

– Потрясающий вечер, великолепная музыка! – Шампанское явно повысило градус его радости и чуть подрумянило щеки. – А танцы! Такие сложные! Не правда ли, даже не верится, что раньше их могли танцевать все и каждый!

Наверное, Маринин папа – прекрасный человек.

И в любой другой ситуации я бы продолжила этот ни к чему не обязывающий пинг-понг вежливости. К тому же и обсудить есть что. Согнанные Гиви профессиональные танцоры устроили в центре зала прекрасное представление. Оказывается, мазурка – это целый балет, настоящий спектакль, где каждое движение выверено до миллиметра, а па так много, что мне лично запомнить эти большие и малые шажки, перелеты и перепрыжки не представляется возможным в принципе.

Зрелище тонкое и вместе с тем какое-то беззащитное, как набухающие весной почки, как ключицы в вырезе блузки или хрустальный шар, катящийся к краю стола. Оркестр живет в легкой мелодии, и музыка начинает играть на струнах души каждого. Артисты тоже – апогей восторга! Особенно хороши девушки – изящные, они передвигаются легко и непринужденно, хотя одеты в разноцветные атласные старинные платья. Или они уже к ним привыкли, или для танцев шьют фасоны попроще. Барышни без малейших усилий парят по воздуху, а потом их ладошки вдруг приклеиваются точно к рукам кавалеров, и... танцуют даже запястья, локти, горделиво расправленные плечи, головы, кокетничающие легким поклоном.

Нет, не могу себе представить людей, без специальной подготовки исполняющих такой техничный выразительный танец. Да кривляние какое-то у любого дилетанта выйдет! А ведь присутствующие здесь, за исключением полубезумной Марининой родственницы, люди относительно спортивные и здоровые. Посмотрела бы я на каких-нибудь необъятных американских туристов, поставленных перед необходимостью сплясать мазурку! Или на европейских старичков, которым ни пара костылей, ни инвалидная коляска, ни слуховые аппараты вкупе с катетерами или капельницами не могут помешать путешествовать и наслаждаться жизнью, даже с учетом ее болезненных проявлений...

Только теперь я не могу себе позволить беззаботного ни к чему не обязывающего жонглирования словами с Кириллом Алексеевичем. Меня очень интересует поведение одного человека, я пристально наблюдаю за ним, то и дело закрываемым официантами, разносящими шампанское и мороженое.

Презрительно-спокойное, чуть отстраненное лицо.

Прожектор изучающего взгляда ползет по залу.

Нервно сжимающиеся кулаки – с чего бы он нервничает?

Все заняты, пьют шампанское, общаются.

Когда умолкла музыка, Гиви, солнечно улыбнувшись (отчего его исключительно русский профиль приобрел исключительную ястребиность), притянул к себе симпатичную брюнеточку в розовом платье и провозгласил:

– Дамы и господа, обратите внимание! Сейчас мы покажем основные движения вальса. Наверное, многие из вас помнят, это не сложно, раз-два-три, раз-два-три. Сейчас мы с партнершей еще раз вам все продемонстрируем. А вы можете присоединяться!

Закружилась мелодия, завертелась пара танцоров, кружится моя бедная голова.

Как душно! Как тревожно...

– Наталия Александровна, вы позволите?

Вовчик, а ведь я тебя динамлю. Наверное, это была бы смертельная обида лет так сто пятьдесят назад. Ничего не могу с собой поделать, на меня снизошло озарение – Кирилл Алексеевич ведь лучший источник информации!

– С удовольствием! Только не вертите меня слишком сильно, в этом платье и ходить-то невозможно, а я собралась танцевать...

Да, да, я высокая – поэтому до меня доходит, как до жирафа! Ведь, попивая шампанское было бы удобнее обсуждать этот вопрос, чем теперь, во время танца. Мне достался прекрасный партнер, но это платье, эта нижняя юбка, этот, ядрен батон, подол, закрепленный в петельке...

Наконец, у меня получилось относительно неплохо освоиться на паркете и подумать о чем-нибудь, кроме позорного падения.

– Скажите, а вы давно знаете Гарика Левицкого?

– Нет. Неделю назад познакомились, – на лице Кирилла Алексеевича обозначилась напряженная морщинка. Считает шаги? – Я в его институт устроился работать, когда он только уволился. А что?

– Просто интересно. Публичный человек. И таинственный!

– Теперь, наверное, уже да: публичный, популярный! Хотя, знаете, в институте до сих пор сожалеют об его уходе. Там предпочли бы видеть сотрудника Левицкого, что нам его писательская слава. Он был прекрасным преподавателем, и человек очень хороший. Прямолинейный, без двойного дна. Впрочем, его книги сами за себя говорят. Как филолог, получаю от них истинное удовольствие. Для сегодняшней литературы это редкость. Пишут все, русский язык знают единицы.

– Говорят, Левицкий защищал диссертацию по творчеству Лермонтова.

– Кандидатскую. И будет о нем же писать докторскую. Он следил за реставрацией замка Щербатовых. Все не мог дождаться, когда можно будет сюда приехать в качестве туриста. А потом узнал, что здесь пройдет венчание Марины и Андрея, выяснил, чья она дочь и что мы шапочно знакомы, и попросил составить ему протекцию. Конечно, мы с удовольствием пригласили господина Левицкого. Нам приятно общаться с таким человеком. Тем более, для хозяина замка – Мариночка это уточняла – наплыв народа даже желателен. Чем больше гостей, тем лучше, можно понять, какие проблемы будут возникать у туристов. Хотя по мне, так эта репетиция – дело лишнее. Сервис здесь и так отличный, а наше пребывание – дополнительные расходы. Со стороны брата Андрея очень любезно было нас пригласить. У детей останется такая память о начале совместной жизни...

Время от времени я машинально поддакивала разглагольствованиям Кирилла Алексеевича. А думала при этом совсем о другом.

Информация, которую я нашла в ноутбуке журналистки в папке «Левицкий», оказывается, соответствует действительности. Дотошная Юленька выяснила, что Гарик писал кандидатскую диссертацию о творчестве Лермонтова, а вот Кирилл Алексеевич даже говорит о планах Левицкого по написанию докторской.

Неужели это и есть тот самый покупатель? Которому работяга примерно объяснил, где находится вырванный лист?.. Видимо, произошли какие-то нестыковки – Левицкий не знает точного места и вынужден заниматься поисками. Или – вот, версия по мотивам детективных романов – писатель подслушал случайный разговор, все слова не разобрал, но решил срочно отправиться на поиски! Выдвигать предположения проще простого.

Ведь Левицкий почему-то нервничает, на его лице так явно читаются злость и досада. При подобной массовой доступности идентификации эмоций психоаналитикам пришлось бы срочно искать другую работу. Гарику не терпится поскорее добраться до того самого листа? Подозревает, что его просто обманули, сыграли на его интересе к Лермонтову, как красотка, намекающая на постель, получает желаемое от захлебывающегося слюной кобеля? Все сходится? Рассуждения логичны или я в чем-то ошиблась?..

– Будь осторожна. Ты можешь умереть. Попроси куклу защитить тебя!

От негромкого голоса Айо у меня мурашки поползли по коже. Отдавливая Марининому папе ноги, я старательно испепеляла темнокожую девушку гневными взорами. Но она лишь безмятежно улыбалась и, легкая, как пушинка, послушно кружилась в такт движениям Михаила. Лицо Панина было напряженным. Закусив губу, он явно считал шаги и не слышал, как его подруга говорит мне странные пугающие вещи...