ГЛАВА 5
1837 год, Санкт-Петербург, Михаил Лермонтов

Болеть хорошо. Покойно. Можно лежать в постеле целыми днями – и бабушка не станет ворчать: «Ах, Мишель, в твоем возрасте не пристало столько времени проводить в опочивальне». Можно не ходить в караул. И не объясняться с женщинами – нелюбимыми и обманутыми, как обычно. Еще бы от грустных раздумий избавиться. Но нет, видно не судьба – одни и те же печальные думы, как тяжелые тучи, затянули душу. Не пробиться через них лучу солнца, похоже, уже никогда не пробиться.

«Как же так вышло? – думал Михаил, зацепившись невидящим взглядом за стакан остывающего молока в серебряном подстаканнике. – Столько планов имеется, столько замыслов. И ничего серьезного до конца довести не получается. А если и получается – что толку? „Маскерад“ мой дважды отклонен цензурой. Да, печатают – стихи и поэмы. Но – все тайно, помимо моей воли, и выбирают притом самые неудачные, детские, смотреть на них тошно! Хоть ты вовсе не давай друзьям делать списки со стихов – обязательно кто-нибудь возьмет, да и снесет в редакцию... „Княгиня Лиговская“ заброшена. Что не возьмусь писать – выходит поэма обо мне и Вареньке. А, между прочим, говорят, Варвара Александровна несчастлива в браке, дитя ее умерло, не прожив и трех дней, и лицо Вари всегда белее бумаги. Так ей и надо, променяла ведь меня – меня! – на какого-то заплесневелого старика! Никогда не понимал тех, кто желает счастья своим женщинам-предательницам. Нет! Пусть коварная изменщица будет несчастна, пусть страдает. Чем сильнее – тем лучше... Однако же вот что, если подсчитать серьезно, получается: не имеется для меня места в литературе. Нет мне места и среди гусар. „Теперь сделаюсь я воин, поймаю в грудь свинцовую пулю – все лучше медленной агонии старика“, – шептал я, получив офицерские эполеты, в милые женские ушки. Слова, одни слова. Какие пули в наших казармах? Разве только пробки от шампанского да колоды карт свистят... И вот такая невеселая картина: ни любви, ни стихов, ни геройства – ничего нет у меня. Выходит, все зря, все напрасно, и жизнь моя отходит пустоцветом».

От мыслей этих сделалось тошно-претошно.

Такое случалось.

Как волна нахлынет, захлестнет, придушит – и кажется, что лучше бы и не жил вовсе. Но если выпало так – родиться на свет этот, а места на свете подходящего не отыскалось – то чем скорее все будет кончено, тем лучше.

Могильный сырой мрак – как желанное избавление и самая крепкая любовь. Скорей бы познать его, скорее!

– Как себя чувствуете, Михаил Юрьевич?

Лермонтов вздрогнул и с досадой наморщил чуть вздернутый нос.

Снова явился лейб-медик Николай Федорович Арендт собственной персоной – высокий, в ладно скроенном сюртуке, поблескивают круглые стеклышки пенсне – а ведь совсем недавно, минувшим днем, уже захаживал.

– Хорошо себя чувствую, – соврал Михаил, приподнимаясь на подушке. – Ваша микстура сотворила чудо, горло прошло. Приходится признать: вы настоящий эскулап.

– Настоящий – это всенепременно. – Доктор присел на край постели и принялся считать пульс. Рука его была ледяной, а на лбу сразу же хмуро сошлись широкие темные брови. – Всенепременно, да... А знаете что, не нравится мне ваше сердце, Михаил Юрьевич.

«Мне оно самому не нравится. И все остальное во мне не нравится мне тоже, – подумал Лермонтов, машинально кивая Арендту. Тот стал доставать из своего саквояжа и ставить на столик подле кровати порошки и микстуры. – Кабы, наконец, желанного покоя, уснуть бы навечно».

– Берегите себя, – некрасивое, но выразительное лицо Арендта вдруг исказила судорога. – Только вы теперь у России, выходит, остались.

С этими словами он поклонился и быстро вышел из спальни.

Сам не ведая почему, Михаил очень разволновался.

Казалось, воздух наполнился грозовым предвестием беды, сделался обжигающим и горьким.

На столике, подле докторских порошков, лежал футляр с костяными шахматами.

Михаил взял его, принялся расставлять фигуры.

Неспешная игра всегда успокаивает.

«Сейчас надо кликнуть Раевского, – Лермонтов невольно залюбовался искусными резными фигурками. Отличный подарок сделала бабушка, глаз не оторвать. – Позову Святослава, и...»

Звать друга не пришлось. Дверь отворилась, в спальню вошел Раевский, принес с собой запахи снега и крепкого табака.

Но мысли о шахматах как испарились – таким пугающе бледным и напряженным было лицо Святослава.

– Уже знаешь? – отрывисто поинтересовался Раевский, нервно расхаживая вдоль кровати. – Я видел Арендта, он от тебя выходил, стало быть, сказал...

– Что сказал? Что я знаю?

– Так он, значит, не решился. Впрочем, все одно, такое не скроешь. Пушкин... Пушкин ранен! Арендт был у него. Поэт очень плох, Мишель, говорят, надежды вовсе нет, совершенно, и дни его сочтены.

Пушкин? Сам Пушкин? Да как такое возможно, неужто дуэль?!

Михаил вскочил с постели, кинулся одеваться.

– Идем, Святослав, скорее! Надо все узнать, может, еще ничего не ясно и ты ошибся!

Друг рассказывал, как поэт стрелялся с кавалергардом Дантесом, который (весь свет это знал) волочился за женой Пушкина, красавицей Натали. И Лермонтов, одевая мундир, прекрасно слышал голос Святослава, хотя тот говорил тихо и печально. Слышал – но вместе с тем и не понимал ни слова.

Не верится. Невозможно осознать, что у кого-то рука поднялась. Как можно было драться с ним? С НИМ? Да такому человеку ведь любое простить надобно, и своя честь не значит ничего, потому что Пушкин – честь и голос всей России.

– К Вольфу и Беранже, – распорядился Святослав, когда они садились в карету. Кучер печально кивнул, а Раевский продолжил: – Там он ждал своего секунда. Оттуда отправились потом на Черную речку.

Пушкинские строки лихорадочно метались в мозгу. То Кавказ, то пылкая надежда любви, еще из Онегина. Потом и вовсе – эпитафия, поэт любит шутки, и как славно сказал, и кто знал, что все так сложится...

– Приехали, – Святослав осторожно потянул Лермонтова за край шинели. – Выходи, Мишель...

Он растерянно посмотрел в окошко и сначала даже не понял, где находится.

Хотя... уж Беранже не знать... сколько раз сюда все сбегали из юнкерской школы, переодевшись в лакейское платье... тут для юнкеров отводилась отдельная зала, здесь отпускали в долг и можно было курить, не опасаясь наказания офицера... только вот теперь...

Перед кондитерской разлилось такое море людей, вплоть до набережной, и даже экипажи не могли приблизиться.

Хмурые мужики в овчинных тулупах, золотые погоны на офицерских шинелях; всякое виднеется: простое платье, дорогие шубы...

Ведомый Раевским, Лермонтов протиснулся через толпу, вошел в облако ванильного тепла, звенящее голосами.

– А еще что вам скажу, милостивый государь, послали ему по почте диплом рогоносца.

– Строго говоря, Пушкин сам вызвал Дантеса, так что он сам виноват. Entre nous, Натали для него слишком хороша была.

– Надежды нет, доктора уверены: счет идет на дни, может, даже на часы.

От этих печальных новостей и злых ремарок у Михаила сразу же сильнейшим образом заболела голова. Хорошо, что потом каким-то чудом удалось присесть у окна, разрисованного серебряными узорами зимы.

Кто-то бегал к квартире Пушкина, кто-то сплетничал, Святослав обеспокоено предлагал заказать чаю.

«Кажется, настоящая лихорадка начинается, – думал Лермонтов, стараясь унять дрожащие руки, выбивающие дробь на краю столика. – Только бы он выжил. Невозможно представить большую утрату. Невозможно. Господи, молю тебя, молю! Ты никогда меня не слышал, но теперь, только лишь сейчас, один-единственный раз, прошу!»

Следующие дни весь Петербург был охвачен невероятным волнением.

Возле дома поэта на Мойке случилась давка.

«К Пушину!» – можно было крикнуть извозчику. И тот не спрашивал, куда надо ехать, дорогу знали все, и все словно объединились в печальном ожидании и скорби.

Туман, лихорадка, невыносимо медленное, застывшее время.

Тонувший в своих мыслях, ставший сам постоянной жгучей болью, Михаил, когда приходил в себя, горько удивлялся. Вот, надо же, сидит в столовой за обедом, а то у Беранже, или же находится прямо в толпе разношерстного люда, где все не спускают глаз с парадной лестницы дома поэта.

И еще – это отчетливо помнилось, так как сам вид этого человека пробуждал надежду – заходил Арендт.

Только, увы. Он, умеющий излечивать любую хворь, признавал свое бессилие перед неотвратимой смертью Пушкина:

– Там уже не помочь, совсем не помочь. Как вы себя чувствуете, Михаил Юрьевич?

Кажется, было решено соврать ему, глотая комок в горле:

– Хорошо, Николай Федорович, вы чудо-эскулап.

Потом все кончилось.

Преставился.

И стало так больно, что сердце разорвалось, замироточило строками...

Слезы лились из глаз, расплывались строки.

Невыносимая боль, раньше истончавшаяся, исчезавшая в стихах и рыданиях, теперь делалась все сильнее. «Такого прежде никогда не случалось», – мелькнула мысль.

Перо все не останавливалось, скользило по бумаге.

Кажется, он даже терял сознание. Опускал голову на стол, потом, очнувшись, снова брался за перо. А последние строки вдруг сменили боль яркой вспышкой радости.

– Хорошо вышло, – пробормотал Михаил, перечитав написанное. И закричал: – Раевский, зайди ко мне!

Тот влетел, испуганно схватился за голову:

– Мишель, сорочка!

Михаил опустил глаза: на белой материи расплылось черное пятно.

– Должно быть, чернила разлились. Только все это не важно, я написал тут кое-что, вот, взгляни.

Святослав сначала читал, потом бросился его обнимать. Схватил перо и бумагу:

– О, дозволь мне сделать список!

Лермонтов пожал плечами:

– Пожалуйста. А что, понравилось тебе?

Друг застонал:

– Еще спрашиваешь! Это гениально, Мишель! Словно он передал тебе свой дар, возродился в тебе. Какая чистота слов, что за мелодичная точность! Пушкин возродился!

– Пушкин, – Михаил уселся в кресло с намерением чуть отдохнуть, а потом сменить испачканную сорочку, – не возродится. Никогда. – Ему хотелось еще сказать, что проклятый француз убил не только русского поэта, а еще и русскую литературу – но сил говорить уже не было.

– Я несколько списков сделаю, хорошо? – Святослав обернулся к креслу и замер. – Так ты спишь... Погоди, сейчас. – Он взял с постели одеяло, заботливо укрыл друга. – Вот так хорошо. Спи...

С того вечера все решительным образом переменилось.

Пушкина больше не было. Боль не слабела. Но только забывать о ней стало получаться чаще.

В гостиной постоянно толпятся гости – все хотят стихов, всем нужен список. Стихи, те самые стихи, которые никого и никогда ранее не волновали – сейчас нарасхват, как и их автор.

Раевский, милый друг – у него уже мозоль на пальце от постоянного переписывания.

Бабушка оживлена, и даже, похоже, счастлива. Все время твердит:

– О, Мишель, я всегда говорила: ты – великий поэт!

Пришедшие в дом люди отвлекают своими поздравлениями и разговорами.

Отвлекают, но...

Опять туман, снова несправедливость, перед глазами все плывет.

– А я оправдываю Дантеса: собственная честь для дворянина превыше всего!

– Натали имела все основания изменить. Что с того, что он поэт? Он был хорошим мужем? Сам был ли ей верен? Отнюдь!

Тошнота подкатила к горлу, в виски ударила разбуженная боль.

Все это – неправильно! Ах, ну отчего же такая глупость и жестокость в умах людских и душах?! Так не должно быть, Бог, мудрый Бог, когда же наступит здесь справедливость?

– О, Мишель, ты собьешь наших гостей с ног! И не надо так хлопать дверями.

Прочь – от бабушкиного голоса, от ярко освященной гостиной, от глупых никчемных людей.

Хорошо бы – навсегда прочь. Но коли не выходит, чтобы насовсем – тогда просто туда, за стол, там есть бумага, свеча, чернильница и перо. Вечные верные спутники и друзья.

Им хочется излить свою боль, только белый лист может все выслушать и понять правильно.

Только лист, не надменные люди, не палачи, не...

– Поэта праведную кровь, – прошептал Михаил, откладывая перо. – Именно так и только так, ни слова лишнего. Написал – как выдохнул, и понимаю: лишь теперь, с этими новыми шестнадцатью строками, завершилось мое стихотворение.

Раевский, увидев окончательный вариант, одновременно возрадовался и огорчился.

– Мишель, оно все верно. Прекрасно, красиво, но... Ты, верно, слишком резок. Не вышло бы беды.

Лермонтов раздраженно пожал плечами. Большей беды, чем смерть Пушкина, уже не будет.

– Ты дозволишь мне сделать список? – поинтересовался Станислав, не в силах оторвать глаз от стихов. – Дивно вышло, у тебя талант!

– Конечно, я и сам тебе помогу. Хочу показать еще Краевскому, другим знакомым. Вышло... достойно. А резкость – вздор, я просто сказал правду! За правду что, разве казнить надобно? Вздор!

Оказалось, впрочем, – не вздор. Друг, как в воду глядел.

– Мишель, надо найти все списки, – лицо у бабушки белее плотна. – Наш родственник по Столыпиным, что служит у Бенкедорфа, предупредил. В жандармерии переполох, думают, что делать с тем, кто такие стихи сочинил. А коли до государя дойдет, – Елизавета Алексеевна покачала головой, спрятанной в белый чепец с многочисленными оборками, – то беды не миновать. Надо найти всех, у кого есть твои стихи и попросить их вернуть.

Легко сказать, сложно сделать. А времени нет, уж больше нет. Родственник спешит принести тревожные вести: дошло-таки до государя, причем даже с пометкой «воззвание к революции», и тот, конечно же, после прочтения пребывает в величайшем гневе.

Опасаясь ареста, бабушка наказала несколько дней не появляться дома. Однако – никто не приходил, ничем таким опасным не интересовался.

«Обошлось, не выйдет мне ровным счетом никакого наказания, – был уверен Михаил, возвращаясь домой с квартиры, которую снимал его приятель. – Да как они узнают, кто именно сочинил – переписывались ведь стихи, а имени моего не поминалось. Не должны меня предать мои товарищи. Конечно, даже если их и допрашивали, они все сохранили в тайне...»

Он обнял бабушку, улыбнулся новой хорошенькой горничной, а потом жадно набросился на еду.

– Корнет лейб-гвардии Гусарского полку Лермонтов, прошу вашу шпагу, – громыхнуло вдруг по столовой зале.

Уронив ложку, Михаил с изумлением разглядел в дверях жандарма, а за ним растерянного лакея, озадаченно скребущего затылок.

– Я буду хлопотать, мой мальчик, – прошептала на прощание бабушка, вытирая слезы...

Все время, пока тряская карета везла Михаила в Главный штаб, ему казалось: произошла какая-то досадная ошибка.

Привели в комнату: печь, кровать да стол, небольшое окно закрыто тяжелой решеткой.

– В квартире вашей в Царском Селе будет проведен обыск. И, ежели обнаружатся другие подозрительные бумаги, на них будет наложен арест, – лихо отрапортовал жандарм. Лицо его отчего-то было сияюще-радостным. – А вас сейчас навестит старший медик гвардейского корпуса. По распоряжению-с государя – проверить, не помешаны ли вы. Обед сможет доставлять лакей, дозволено. Ожидайте теперь допроса, вас пригласят, когда в том будет потребность и необходимость.

– В чем меня обвиняют?

– Не изволю знать. – Важный малый старался не улыбаться, но его блинообразное тупое лицо так и продолжало светиться.

– Подайте мне чернил и бумаги, – устало выдохнул Михаил, зябко ежась. Видно, не топили в этой комнате уже давно, холодный воздух студил грудь. – И хорошо бы согреть чаю.

– Насчет чаю – похлопочу. А бумаги – не велено-с!

Выйдя, жандарм закрыл за собой дверь – на ключ...

Михаил услышал, как защелкивается замок, и лихорадка затрясла его тело. Вспомнилось побелевшее лицо бабушки. Что станется с ней, коли его сошлют в Сибирь? Не переживет ведь, погибнет... А еще стало жаль своих дерзновенных мечтаний – ведь хотелось, хотелось же до смерти быть не Пушкиным, не Байроном, другим, но столь же любимым и хорошим поэтом. Ссыльные не издают стихов, слава и почет – не про тех, кто сослан. Там только холод и кандалы, до крови натирающие кожу.

Тоску чуть разогнал лакей. Его допустили с обедом, он выставил на простой деревянный стол бутыль с красным вином, жаркое, румяный яблочный пирог.

– Заверни завтра обед в бумагу, – шепнул Михаил, стараясь не разрыдаться. Скудный стол, скудная еда – вот его доля отныне. – Побольше бумаги, ты понял?

– Никак нет, – лакей заскреб затылок, – что значит в бумагу? Простынет ведь. В салфетку надобно, уж я-то в таких вопросах сведущ.

– Сначала в салфетку, потом в бумажные листы, и побелее, – распорядился Михаил, наливая себе вина. – Писать мне не дозволено. Но бумагу принесешь, чернила я сделаю из вина и сажи – вон сколько ее в печке имеется. Неудобно будет писать спичкою, но что поделаешь. Не забудешь бумаги принести?

– Не забуду, барин.

Лермонтов еще собирался спросить про бабушку, но дверь комнаты отворилась.

Пришли с допросом...

Первый день удалось выдержать.

Особенно интересовало поплечников Бенкендорфа, кто изготовлял списки. Выдавать Раевского не хотелось. Хотя и говорили: ничего тому, кто переписывал стихи, не будет, государь, дескать, пожурит, попеняет ему по-отечески. Но ясно ведь: по службе у Станислава неприятности начнутся всенепременно, а должность у него хорошая – губернский секретарь.

На следующий день уже грозили Сибирью.

Причем понятно стало: перспективы вполне серьезны.

И такой ужас сжал сердце.

Только не Сибирь, только не Сибирь, только...

«Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина... Некоторые, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив и дурен собою, – они говорили также, что Пушкин негодный человек и прочее. Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукою Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; и врожденное чувство в неопытной душе – защищать всякого невинно-осуждаемого – зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнью раздраженных нервов... Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и, по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому, и таким образом они разошлись...»

После написания покаянного письма Михаил весь день провалялся на койке.

Уже хотелось разорвать ту бумагу – да снесли ее тотчас же, как была закончена работа.

Лакей доставил тревожнейшие новости: Раевский арестован, сидит на гауптвахте, и выйдет ему наказание – Сибирь.

– Quelle honte ! C`est la fin de notre amitiè. Svyatoslav ne me pardonnera jamais une trahison, – прошептал Михаил. Щеки его пылали.

Через месяц все полностью прояснилось.

– По воле государя Лермонтов Михаил Юрьевич переводится из лейб-гвардии Гусарского полка в Нижегородский драгунский полк, что стоит на Кавказе, – зачитал из бумаги тот самый торжественно-глуповатый жандарм.

«Умру под пулями горцев, – решил Лермонтов, мрачно представляя свое бездыханное тело, обитый черным бархатом гроб и безутешных родных. – Только так могу я искупить свою вину перед Раевским. От меня все равно не много пользы, только страдания и беды я всем несу. Но от того, что я – причина чужих несчастий, я не менее несчастлив...»

Однако же ни пуль горцев, ни службы в полку – ничего подобного не было.

Дорога оказалась такой утомительной, что в Пятигорске из кареты слуги были вынуждены выносить Михаила на руках.

Руководство полка решило направить Лермонтова не на передовую, а лечиться целебными минеральными водами...

Обеим «туфелькам» оказалось лет по двадцать пять. Я на такой возрастной отметке сияла бы ого-го как! А они грустили. Не из-за произошедшего. По жизни. Для того чтобы наметились глубокие русла скорбных морщинок, одного горюшка мало, надо здорово израниться осколками разбитых надежд.

Ах да, из-под стола я вылезла быстро, как ни в чем ни бывало. Ведь лучшая защита – это нападение. Особенно когда изящная непринужденность невозможна изначально.

– Так, вот с этого места – про звонок Татьяне бывшей жены Соколова – попрошу почетче и поподробнее, – заявила я, отводя складки скатерти.

– А... здравствуйте, – пробормотали «черные туфельки», к которым, как выяснилось, прилагались плохо покрашенные белые кудри, голубые глаза и непропорционально маленький рот с мелкими неровными зубами. – Ой, а чего это вы... прятались? Да?

– Нет! Я курила бамбук. Под столом. У меня такая привычка: каждый день перед ужином я забираюсь под стол покурить свеженакошенный бамбук. Так что привыкайте, девчонки. А теперь – внятно и по сути. Чего хотела бывшая Андрюши от Татьяны?

«Коричневые туфли» поскребли затылок тщательно взлелеянным длинным ногтем акрилового происхождения, а потом ткнули в бок «черные».

Не спорь с сумасшедшей – читалось на круглом личике брюнетки, чуть обозленном из-за неудовлетворенных желаний простого бабского счастья и материнства.

– Да ничего особенного Таня не говорила, – вздохнули «черные туфельки», продолжая скручивать белоснежную салфетку в ровную пирамидку. – Женщина эта хотела, чтобы Таня помогла ей пройти в замок и оказаться в спальне Андрея. Вбила себе в голову, что Марина, увидев мужа в объятиях другой, сразу же с ним разведется. Дура дурой эта баба. Да даже если бы Танюша ее провела – как она бывшего мужа бы в койку заманила?! Так он и разбежался с ней обниматься! Правда? Все уже, новая жизнь у человека! И потом, с чего бы это Марине разводиться? Патлы выдрать бывшей и все дела. Мужик хороший сейчас – редкость, на дороге не валяется, чтобы им просто так разбрасываться. Правильно я рассуждаю?

Пришлось с жаром подтвердить:

– Естественно!

– Вот, и я про то же, – блондинка удовлетворенно кивнула и поправила приборы. – Но Таня... Она такая добрая... была... Ей отказать человеку сложно. Она встречалась с этой сумасшедшей. И зря. Та ей истерику закатила, на колени даже становилась. Таня все никак не могла от нее уйти, задержалась, наша начальница опозданий не выносит, всыпала по первое число... Ай, ничего хорошего из этой встречи все равно не вышло! Комарова говорила: жена Андрея ей еще и угрожала. Вот и делай людям добрые дела, правда?

– Правда, – машинально подтвердила я. – Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Не нравилась мне вся эта история.

Откуда у Андрюшиной бывшей телефон самой мягкосердечной девицы? Вот ни тени сомнений, «туфельки» разговоры бы с незнакомкой разговаривать не стали, отправили бы ее в пеший эротический тур – и все дела. Получается, у Елены здесь есть сообщники – может, только не обладающие такими возможностями, как горничные, которые могут совершенно спокойно шастать по всей территории? Они-то и навели Лену именно на Таню. И еще... от предчувствия следующей мысли у меня заныли зубы, но я не позволила волне боли вдребезги разбить рассуждения... еще, еще... я видела Андрея Соколова на самой верхней площадке лестницы... но я не видела, как он туда поднимался.

В состоянии шока память людей самоочищается и выталкивает все мучительные болезненные подробности, которые могут воскресить негативные эмоции.

И моя память не исключение.

Мечущаяся от Тани к Вовке, объясняющаяся с ментами и костерящая себя за тупость, я могла просто не заметить, как Андрей взлетел вверх по ступенькам.

Или я могла заметить – но тут же забыть, потому что заботливое подсознание, у которого не получилось очистить мою память от вида распластанной на декоративной решетке девушки, старалось заретушировать хоть что-нибудь.

Любой из этих вариантов мне нравится больше, чем предположение о том, что к гибели горничной причастен Андрей.

Нет, ну это просто ерунда какая-то! Мой Андрей, который не перечислял, в отличие от других интернов, признаки огнестрела как относящиеся к травме тупым предметом. Мой Соколов, который ни разу не поморщился по поводу копошащихся в трупе опарышей, который не орал на санитаров, если те, распиливая череп, случайно окатывали его струей кровищи. Он создан для нашей работы, уравновешенный, спокойный, въедливый. Еще когда Соколов проходил практику, я поняла: из этого парня выйдет толк.

Шло время, и оно отшлифовало изначально существовавшие данные, доведя их до совершенства. Соколов превратился в идеального эксперта. Я знаю: Андрей никогда не копит хвостов, он не будет спать ночами, но отпечатает все заключения в срок. Пока все не отсепарирует, в деталях не рассмотрит – от трупа не отойдет. Сколько важных нюансов благодаря такой дотошности удалось ему заметить!

Помню, привезли к нам мужчину с «железкой». Казалось бы, железнодорожная травма, и так все понятно, человек попал под поезд, чего огород городить, резать спину и ноги. Я наблюдаю: Андрея торопят, следующего «клиента» норовят подсунуть, а он, спокойный, как удав, ковыряет пятки, что в принципе только при падении с высоты делается. Подозрения Андрея оправдались, пятки-то у мужчины, оказывается, с сюрпризами. Кровоизлияния в подошвах, краевой перелом пяточной кости. Что получается: сначала человек выпрыгнул, или сбросили его, и только уже потом под колеса угодил. И никакой не несчастный случай это был, убийство как потом выяснилось!

Благодаря Андрею много преступников отправилось за решетку. Все журналисты взахлеб писала про случай с трупом, обнаруженным в оздоровительном центре в железной емкости для воды. Первоначальная версия: сердце. Андрей набрал органы на яды, в том числе и жировую клетчатку, накапливающую органические растворители, химики в исследованиях полтаблицы Менделеева нашли – бензол, толуол. Следствие стало копать и выяснило: в оздоровительном центре, в нарушение всех правил, организовано незаконное хранение химических веществ, странно еще, что там прочий персонал и клиенты не поумирали.

Но особенно «любят» Андрюшу черные риелторы! Зарубил он аферу с квартирами на корню, заподозрил отравление старца по слишком большому количеству мочи в мочевом пузыре. Как в воду глядел: анализы потом показали морфин со снотворным.

Не так много сегодня экспертов, которые так трепетно относятся к своей работе, которые ответственны всегда, в любой ситуации.

Не так много таких, как Андрей, и вот...

Ерунда!

Нет, он не мог.

Просто надо все выяснить.

Я сама все придумала, я сама себя накручиваю!

Он не мог, но... Если его экс-жена сорвалась и наделала глупостей, то как поступит Андрей? Пусть бывшая – но не чужая. Андрей надежен, как банковский сейф, порядочен и благороден, просто реинкарнированный Дон Кихот. Что делает приличный человек в такой ситуации? Доносит на бывшую супругу в милицию? Это тот случай, когда между порядочностью и соблюдением закона знак равенства не поставишь. Андрюша – не Павлик Морозов. Для него выбор между предательством и Уголовным кодексом – вовсе не выбор...

– Девчонки, а вы не знаете, откуда бывшая мадам Соколова выяснила Танин номер телефона? Она живет в Петербурге, маловероятно, чтобы здесь у нее были знакомые.

«Знаем», – сказали увлажнившиеся глаза «черных туфелек».

«Знаем», – подтвердили чуть порозовевшие щечки «коричневых туфлей».

Впрочем, девицы при этом активно демонстрировали неосведомленность: дергали плечами, мычали, разводили руками.

Ай-ай-ай, нехорошо обманывать взрослую солидную тетеньку!

Но – врите больше, мои дорогие.

По мне, так лучше уж ваш сговор, чем причастность Андрея.

Девицы, конечно, видели товарища Косякова-Перекосина. У таких не глаза – прицелы снайперских винтовок, постоянно высматривающие подходящую для произведения потомства особь мужского пола. Как можно предположить, перспективным по критерию размножения парень не признан – иначе вокруг него бы уже водили хороводы, прерываемые лишь для того, чтобы накормить суженого-простуженного пирогами с яблоками. Но догадались ли девицы, что и тест по профпригодности для мальчика – вершина покруче Джомолунгмы? Этот вывод, конечно, очевиден. Но у меня не так уж и много возможностей напугать барышень. А вдруг они поверят, что я настучу следователю и что этот дебил с радостью воспользуется информацией?

– Симпатичные какие у убийцы сообщницы! Кстати, а вы в курсе, что даже непреднамеренное пособничество по Уголовному кодексу тоже является наказуемым преступлением? Приезжавший следователь оставил мне визитку, просил перезвонить в случае чего...

Чередование угроз с комплиментами ни к чему не приводит: девчонки только хмурятся и молчат.

С ними надо как-то по-другому.

– Ну хоть вы меня не доканывайте. Пожалуйста! Мне и без того сейчас ой как несладко. Муж, сволочь, бросил меня, молодую нашел! Помогите мне, ваш ответ очень важен!

Нет контакта. «Ты с мужем пожила, пусть теперь другие понаслаждаются, в этой жизни нет ничего вечного», – в унисон решили морщинки у сурово поджатых небалованных девичьих губ.

Что ж, зайду с другой стороны:

– А я знаю, с кем у Тани был роман...

– Откуда?

– Вы специально так говорите!

Оживились, родные. Отлично. Вот вам под нос – записка. Заодно выясню, Танин ли почерк. Если писала не Комарова – то писать «пропало» буду я.

– Да, это Танина рука, – блондинка уверенно кивнула головой и удивленно на меня посмотрела. – Вы с ней дружили, что ли? Она не говорила.

– Мы с Таней давно знакомы. Поэтому вы понимаете, как мне важно знать все. Ради Тани...

Когда девчонки «раскололись», мне стало стыдно за собственную недогадливость. Конечно же, «глубже» для нынешней рыбы определяется параметром заработной платы. И Панин платит хорошо, но нет предела совершенства в повышении планки зарплаты. Так что со стороны девчонок вполне логично не забирать свои анкеты из кадрового агентства и время от времени делать презенты менеджеру, чтобы, когда появится вакансия позаманчивее, менеджер свистнула именно им.

И Лене, действительно, не пришлось слишком много напрягаться. Наверное, ей удалось разузнать, где будет проходить венчание. Что она придумала, появившись в одной-единственной на весь Озерск конторе по подбору персонала? Что видела горничных в замке и хотела бы их переманить на более выгодные условия? Что разыскивает свою приятельницу? Что ищет добрую душевную няню для несуществующего ребенка? Впрочем, от выяснения конкретного названия лапши, которую бывшая жена Андрея щедро развесила на уши менеджера, суть не меняется. Макаронные изделия, конечно же, приправленные средней упитанности купюрой, съели, Танин телефон оказался у Лены. Ничего личного: Лена могла бы связаться с другой горничной или официанткой. Но не повезло именно Татьяне.

Что произошло потом?

Очевидно, Лена находится в очень тяжелом эмоциональном состоянии. Но – насколько тяжелом? Могла ли она в порыве бесконтрольной ярости отыграться на ни в чем не повинной девушке? Если она пробралась в замок, то почему ее никто не заметил? Или... Андрей заметил, но промолчал, став фактически соучастником?

Выбраться из этой засыпавшей меня поленицы вопросов я не успела.

– Вы ведь врач? Да какая разница, какой именно! – на лице появившейся в ресторанном зале Олеси написано явное облегчение. – Пожалуйста, помогите. С Антоном все очень плохо.

Я покорно направилась за молодой женщиной. И, оставив при себе ремарку насчет того, кому обычно приходится помогать судемдэкспертам, поинтересовалась:

– Так что случилось с вашим сыном? Может, лучше сразу звонить в «Скорую»? У меня при себе ведь ни лекарств, ни бинтов, ничего. Если произошло что-то серьезное, мы просто потеряем время...

Беруши.

Это слово особой породы. Из тех, которые я вот так сходу никогда не могу вспомнить. Но в соответствующей ситуации они сами срываются с губ.

Есть какая-то запчасть в подвеске машины – она выходит из строя, когда автомобиль мчится по выбоинам. Я вспоминаю, как именно она называется, только за рулем, влетев со всей дури в яму.

Еще из моей рассеянной головы выпадают названия сортов конфет, городов и улиц, романов, каких-нибудь мелких бытовых приборов, всяких безделушек.

Беруши. Заткнуть бы ими уши, чтобы не слышать нежный взволнованный голосочек.

Олеся восхитительна в своем материнском кретинизме.

Все-таки некоторых дамочек природа излишне сильно одаривает охранительными инстинктами. Бережливее надо быть, и тогда всем станет проще – и мамашам-маньячкам, и их несравненным дитяткам, и случайно подвернувшимся под горячую руку людям вроде меня.

Остапа несло, женщина не умолкала.

Все пропало. Небеса придавили землю. Боженька обделил самого достойного мальчика счастьем, здоровьем, радостью. Везувий неприятностей извергнулся на Антошину голову еще в ее бытность не испоганенной черной краской и даже не обремененной волосами, с самого младенческого младенчества.

И вот когда отрок, перенесший ветрянку, воспаление легких, бесчисленное количество заболеваний тяжелым гриппом и легкой несчастной любовью, наконец, был спасен, с ним случилось непоправимое.

Кажется, я начинаю понимать, почему Антон-Эмо склонен к истерии. Есть в кого. Законы наследственности никто не отменял!

– Стас давно нас уговаривал сделать снимки. Я не возражала, фотографии у него получаются очень красивые. Антон все отказывался. Худел. У мальчика идефикс – что он толстый, ест всего один раз в день, вообще ничего не могу с ним поделать. И вот, наконец, сын заявил, что доволен своим скелетом... Мы фотографировались в гостиной, – всхлипнув, Олеся зачем-то судорожно вцепилась в рукав моего джемпера, – когда это все случилось. Зачем я побежала к лестнице! Антон увидел, и... Он плачет уже четыре часа, без перерыва! Я пыталась говорить с врачом «Скорой», просила, чтобы он посмотрел сына. Но он сказал, ему некогда, к тому же... этот, знаете ли, хам, заявил что истериками не занимается. Якобы не его компетенция. А Марину и Андрея я не нашла. Хорошо, что вас в конце концов встретила! Пойдемте же скорее, я так волнуюсь!

Как я понимаю «хама»! Но вслух говорю другое:

– Да уж, я еще за обедом заметила, нежный у вас сынок.

Циклон с антициклоном устраивают бурю на миловидном личике, проносятся по правильными чертами лица. Олесе очень хочется со мной согласиться, подтвердить: ребенок вредный, ребенок капризный, ребенок, с учетом уже достаточного возраста, просто невыносимый! Но рассудок слабеет под сокрушительным натиском вечной огромной материнской любви. Антон растет без отца. Он старается, только ничего не выходит. Дурное влияние, плохая компания, несчастная любовь.... Мне кажется, что я слышу эти свистящие в голове Олеси мысли. Буря тем временем становится слабее, а потом и вовсе исчезает. Какие ясные у женщины глаза, на пол-лица, и сколько в них сияющей абсолютной любви и доброты.

«Панин – скотина, эта девочка же – настоящее сокровище, – думаю я, отворачиваясь от чистых глаз. Мне очень стыдно за мысленное ерничанье над сыном Олеси. – Вот оно, счастье. Ему же экзотику подавай, олигарх хренов! Нигерия, Вуду. Интересно, к каннибализму его темнокожая мадам не приобщала? Все же деньги портят людей, развращают. И, пожалуй, никто не может устоять перед ржавчиной пресыщенности, которая сгрызает все нормальные здоровые жизненные ценности...»

– ... оказывается, он успел влюбиться в эту девушку. Говорит, что его чувства очень серьезны, что он хочет на ней жениться. В пятнадцать лет все серьезно. Если любовь – то до конца дней, разумеется. Это позднее выясняется, что конец любви приходит раньше, чем конец всего остального. А сейчас... Он просто бредит этой особой!

Пожалуй, беруши мне не нужны. Я научилась отключать звук голосов окружающих. Только вот момент выбрала для этого не самый лучший.

– В какую девушку влюбился ваш сын?

– Которая упала. Ее Таней зовут. Он боится, что девочка умрет.

– Уже. Умерла.

Таня-Антон, Антон-Таня. Мне кажется, этот пасьянс не складывается. Нет, Антон никак не может быть тем парнем, про которого судачили «туфельки». Девчонки говорили: кавалер горничной красив, а этот же – недоразумение ходячее. Опять-таки, какие планы семейной жизни с подростком! Или все-таки Антон? У здешних дамочек выбор ограничен, вкус непритязателен, а Тане не было и двадцати, лет семнадцать-восемнадцать, разница в возрасте не такая уж и критичная...

– О Господи! – Олеся, всплеснув руками, замедлила шаг. – Неужели это точно, она умерла? Не знаю, как ему сказать. Антон вообще с ума сойдет...

– Не говорите ничего. Вас что, за язык кто-то тянет? А долго нам еще идти? Я вообще уже не понимаю, где мы находимся!

– Это первый этаж левого крыла. Но в него нет прямого перехода, лестница проведена через третий этаж башни. Разберетесь со временем, это не так уж и сложно.

«Надо достать план этого злачного места. И еще отметить, кто в каких номерах размещается. Замок так красив снаружи, а внутри какие-то катакомбы», – рассуждаю я, торопясь по прохладному сыроватому коридору.

Высокие потолки, огромные пространства... Кажется, совсем скоро в замке будет зуб на зуб не попадать от холода, стоит только набирающей силу осени немного понизить температуру. Или здесь есть хорошая автономная система отопления?

Олеся, наконец, распахивает одну из дверей.

Их номер состоит из двух залов и небольшой прихожей с антикварным, пыльным от времени трельяжем.

Первая комната (которую мы проходим мимо, но я все равно успеваю взглянуть в распахнутую дверь) очень женская. С раскинувшимися на кровати платьями, с притаившимся на столике незакрытым флаконом духов, выпустившим облачко ненавязчивого запаха черной смородины и розы.

Вторая сразу же царапает глаза постерами, облепившими стены. Вижу ноутбук на столе, огромные наушники, высокую стопку дисков. Интересно, лицезрел ли сие великолепие сторонник воссоздания истории господин Панин? И как отреагировало его сердечко на стены, обклеенные плакатами с фотографиями музыкантов, небрежно похлопывающих свои гитары?

Осматриваться можно долго и не стесняясь. Хозяин всего этого бардака, с темными струйками-полосками на щеках, безмятежно посапывает.

Во сне лицо мальчишки расслаблено и спокойно. Постричь бы пацана по-человечески, смыть косметику, откормить – и симпатичный парень, никаких причин для грусти. Впрочем, такой – черненький, худой, зареванный – он мне напоминает нашего сторожа Пашечку.

Пашечка учился в каком-то техническом вузе, с медициной дел сроду не имел, а устроиться на подработку смог только к нам. Сказал, что имеется не так уж много мест, где можно работать по ночам. И прослезился – должно быть, от сочувствия к себе любимому. Обязанности у худенького брюнета предполагались – не бей лежачего. Формально – ночное дежурство, фактически – здоровый сон, прерываемый разве что приездом труповозки. Но и тогда особо напрягаться не приходится – документы, приколотые к простыне, в которую завернуто тело, надо забрать; повесить на труп бирки; сделать записи в журнале. Вот и вся работа. Контингент в морге по понятным причинам тихий и уже безобидный. Воры не полезут, ибо не за чем. Обстановка, по мне, вполне благоприятствует пребыванию в объятиях Морфея, как говорится, спи – не хочу. Но Пашечка очень тревожился, и, как правило, на посту все время бдил. Иногда при этом, говорят, тихонько поплакивал, жаловался сквозь слезы на суровую свою судьбинушку. А трупов боялся – до одури! Все ему казалось, что привезут к нам под видом покойника какого-нибудь вампира, а тот посреди ночи активизируется и продефлорирует клыками беззащитную студенческую шейку... Потом же случилось то, что нарочно не придумаешь. А будешь планировать – все равно ничего не получится, слишком много случайных совпадений. Итак, Пашечка, только заступив на дежурство – чрезвычайно редкий случай – закемарил. И, соответственно, не мог видеть, как в холодильник с трупами прошла экспертеса Лариса. А эту барышню на ночь глядя осчастливили чудной новостью: из четырех банок с кусочками органов гражданина N., которые были отправлены на химию, одна где-то затерялась. Поэтому, дескать, уважаемая Лара, поторопитесь за образцом тонкой кишки, иначе труп будет выдан родственникам, и потом уже сделать забор органов возможности не представится. Ругаясь и поминая недобрым словом ту сволочь, которая потеряла банку, Лара полезла в холодильник. Отыскала труп очень невезучего гражданина N., распорола по зашитому, нашла кишку. И в этот радостный момент поняла, что банку-то с собой она взять забыла! Банку, в которой органы на гистологию отправляют, у нас в секционной хранятся в огромном пластиковом пакете, о который все спотыкаются. С куском тонкой кишки в руках Лара направилась в секционную.

Думаю, Пашечка стал просыпаться чуть раньше этого прекрасного момента. Сначала он услышал какие-то странные звуки, раздающиеся из холодильника, потом увидел Лару, сонно бредущую с кишкой по коридору. А ведь Лариске еще опять в холодильник надо было вернуться, брюшную полость зашить, ибо наших кротких голубей-санитаров хлебом не корми, дай повод поорать на эксперта...

Не оценил студент Ларискиного трудолюбия. И, видимо, «ночная смена» нашей экспертесы произвела на психику парня чрезвычайно сильное впечатление. Честно говоря, Пашечка и раньше особым многословием не отличался. А уж после этого случая вообще ничего больше не говорил. Девчонки рассказывали, молча на следующее утро заявление об уходе написал и больше его никто не видел. Нет, ну если бы он действительно онемел, наверное, Лариску бы таскать куда-то стали, объяснительные заставили бы писать, что исполнение служебных обязанностей не предполагало сознательного нанесения вреда здоровью сторожа Пашечки.

Антон внешне очень похож на нашего впечатлительного студента. Такой же худой, смешной и рыдающий.

Сколько же в его лице дырок, мама дорогая: уши, брови, под губой, нос!

– Олеся, раз уж я пришла. Вам надо убедить мальчика снять хотя бы вот эту ерунду с подбородка. Прокол сделан фактически в родинке, не надо, чтобы здесь вся эта красота торчала. Не буди лихо, пока оно тихо, с онкологией шутки плохи. И еда...

Я собиралась сказать, что отказ от приема пищи приводит к функциональным нарушениям в работе головного мозга. Полная анорексия, потеря аппетита – человек не может заставить себя есть, и в итоге умирает от нарушения обмена веществ и дистрофий внутренних органов. Мне такая девчонка скелетированная однажды досталась – дохуделась до того, что даже внутренности практически высохли.

Однако в ту же секунду я обо всем забыла.

В комнату Антона зашел Михаил Панин. И мне вдруг очень не понравилось встревоженное выражение его лица.

– Наталия Александровна, вы позволите мне переговорить с Олесей наедине?..

Все-таки Панин – очень умный.

Через плотно прикрытые двери не доносится ни звука...

Я слушаю устроившегося в моем номере на жестком кресле Марининого папу. И понимаю только одно: вопрос «кто виноват?» Кирилла Алексеевича абсолютно не волнует.

Преподаватель, филолог, автор учебников по стилистике – наверное, в его мире преступления если и случаются, то непременно в философско-познавательном контексте. Что-то вроде: вошь дрожащая или право имею, вооружившись топориком, пройти тест на соответствие критериям сверхчеловека? Кажется, Кирилл Алексеевич и мысли не допускает, что с горничной никак не мог произойти несчастный случай. И это свидетельствует о том, что Мариша явно не имеет привычки рассказывать ему байки из морговского склепа. Может, это и правильно – человеку без медицинского образования слушать такие вещи тяжело. Я знакома с экспертами, которые своим детям даже вообще не говорят, чем именно занимаются. Ребятишки в курсе, что папа – врач, но не знают, какого профиля. В сознании Кирилла Алексеевича, похоже, тоже царят свободный от малейших подозрений штиль и сияющее солнце уверенности: все люди – братья. Очень редко, но все же я завидую такому состоянию. Хорошо не знать, что есть матери, старательно душащие детей, что муж может убить жену, расчленить труп, а потом продолжить бухать с соседом, как ни в чем не бывало, словно ничего не произошло! Еще бы не отказалась от неведения на предмет бесчеловечной жестокости наркоманов, алкоголиков и прочего быдла, для которого жизнь человека априори менее ценна, чем содержимое его карманов или портмоне.

Если чего-то не знаешь – в твоем мире этого не существует. Я очень люблю свою работу, но она приоткрывает ворота в ад, кишащий людскими пороками, и ведь приходится по долгу службы наблюдать за самыми грязными грешниками...

Вопрос «кто виноват?» папеньку Марины совершенно не занимает, «что делать?» – намного актуальнее.

– Наталия Александровна, хочу с вами посоветоваться. – Его пальцы выбили звонкую дробь на подлокотнике. – Как надо поступить в этой ситуации? С учетом произошедшего? Хочется, чтобы все по-человечески было. Может, стоит отменить венчание? Или перенести? Не знаю...

Терпение не относится к числу моих многочисленных достоинств, однако я снова спокойным тоном повторяю:

– Думаю, откладывать не стоит. Переносить – тем более. Погибшую девушку жаль. Но это же не родственница, чтобы траур устраивать.

– Да, но...

Честное лицо честно отражает честные мысли.

Откладывать церемонию не хочется.

Однако что подумают окружающие?

А вдруг они решат, что эта процедура преждевременна, что праздновать, когда произошла трагедия, не стоит...

Никогда не понимала людей, которые так заморачиваются по поводу общественного мнения. У большинства окружающих мнение о любом действии, кроме собственного, будет негативным всегда. Стопроцентный позитив – это только стодолларовая купюра, вот она всем без исключения нравится. Все остальное воспринимается с изрядной долей скепсиса. Так стоит ли пытаться получить эфемерное маловероятное одобрение, жертвуя для этого удовольствием самостоятельного выбора?

К счастью, когда я была уже готова все это выпалить безмятежному, не подозревающему о близком урагане упреков Кириллу Алексеевичу, в дверь комнаты постучали.

Андрей и Марина.

Вы-то мне и нужны, дорогие.

Но... говорить ли с Андреем при жене и ее отце? Впрочем, они же все теперь – свежеиспеченная ячейка общества. Я так понимаю, что в семье тайн друг от друга быть не должно – иначе зачем вообще весь этот огород городить с занудным совместным бытом и долгими юридическими процедурами.

– Андрей, у твоей бывшей, подозреваю, поехала крыша. Ты только послушай, что она придумала...

Закончить свой рассказ я не успеваю. Соколов, похлопав по карманам джинсов, вытащил сотовый телефон и скрылся за дверью.

До нас доносится его голос:

– Алло, могу я поговорить с Леной? Жду...

– Знаете, Наталия Александровна, я думаю, – симпатичное личико Марины напоминает солнце, вдруг затянувшееся тучами, – что при всем ужасном Ленином поведении... Она ведь и мне звонит, просит отдать ей Андрея, угрожает. Я номер телефона даже поменяла, только она все равно как-то вычислила... Вы правы, Андрюшина бывшая – неадекватна. Но не настолько, чтобы убивать по такому смешному поводу. Тогда она меня бы скорее на тот свет отправила. Мне, конечно, этого бы не хотелось. Кстати, а вы смерти боитесь?

– Боюсь?.. Знаешь, думаю, что нет. Но я ее не тороплю. Как там оно потом – все только предполагают. А точно ведь никто не знает. Только про жизнь все известно – хорошая штука.

Кирилл Алексеевич побледнел и нервно воскликнул:

– Девушки, девушки, ну что за разговоры!

Марина его перебила:

– Папка, вечно ты не вовремя. А я вот как раз у Наталии Александровны спросить хотела, как в морге поступают, если свои умирают? То есть если умирают те люди, которые там работают... Не представляю, как я бы вскрывала тело знакомого человека!

– Я тоже не представляю, да у меня и необходимости такой не было. Когда нашего заведующего гистологией убили, вроде, в областной морг отправили, где у покойного знакомых уж точно нет. Хотя... это, наверное, раз на раз не приходится. Я вот вспомнила, привезли к нам в таком качестве санитара. Он на пенсии, пожилой дядечка – а раньше у нас работал. Кто-то из молодняка, который устроился после его увольнения, им занимался. Грустно все это. И смешно в какой-то степени. Знаешь, помню, когда я только начинала работать, один наш преподаватель замерз пьяненьким. А ему благородно поставили не охлаждение на фоне алкогольной интоксикации, а благородную ИБС. Хотя ему самому в общем-то уже все по барабану, наверное, было.

– Во всей этой истории с горничной Лена совершенно ни при чем. Я уверена! – снова заявила Марина, ревниво поглядывая на дверь. – Только что это он так долго с ней говорит?!

– Ага, жена бывшая ни при чем. Ты еще скажи, что с горничной произошел несчастный случай. Деточка, я смотрю, сейчас в мединституте вообще ничему не учат!

Марина покачала головой, и от этого движения по черным длиннющим волосам прокатилась волна.

– Это действительно несчастный случай, – она покосилась на отца, но потом продолжила: – Мы говорили с Михаилом. Знаете, он такой человек... Внимателен к каждой мелочи, до всего ему есть дело. Все сам лично контролирует, каждого сотрудника может вызвать и допрос учинить.

– О да, я слышала, как он терзал учителя танцев! Профилем тот не вышел, получил по первое число!

– И вот накануне того, как все это случилось... Наталия Александровна, Таня просто ему подвернулась под горячую руку. Оказывается, проводку в замке неудачно сделали, в части номеров пробки вылетают с регулярностью в полчаса. И вот он идет такой злой, за перила взялся, рука соскользнула – а там же завитки на решетке, литье, и пыльно, в таких местах пыль всегда скапливается... Таня, как назло, ему на глаза попалась. Он потребовал протереть лестницу и люстру, причем срочно, и чтобы нигде ни пылинки! А там до люстры – вы обратили внимание? – как раз с верхней площадки можно дотянуться. Я уверена, она не удержалась, и... Кстати, как раз-таки, судя по травмам на теле, она работала, тряпку в правой руке большинство людей держит, а при падении основной удар именно на правую часть туловища.

Первая реакция – волна возмущения. Буржуй хренов, человека угробил, и хоть бы хны ему! Виноват не виноват, такие все равно всегда выкручиваются из любой ситуации!

Однако... ведь Панин не требовал, чтобы Таня перегибалась через решетку. Можно было взять швабру с длинной ручкой или щетку. Получается, действительно, роковое стечение обстоятельств? Но я не видела тряпки... Она должна была выпасть из рук бедной девушки. Впрочем, я ведь и не осматривала пол холла, пространство там огромное...

Похоже, вырисовывается следующая картина. Таня, которая хотела со мной о чем-то поговорить, отправилась к лестнице. Ее увидел Панин и очертил фронт работ. Она, может, решила, что до встречи как раз успеет смахнуть пыль. Но, перегнувшись через перила, не удержала равновесия.

Все понятно. Кроме одного. Что же собиралась мне рассказать горничная?..

Андрей вернулся мрачнее тучи. Сел в кресло и, уставившись в пол, машинально вытащил пачку сигарет.

Вот это совершенно лишнее! Мне тут спать, между прочим! А в клубах дыма я этого делать не намерена!

– Извините, задумался. Лена в реанимации уже три дня, инсульт. У меня там как раз врач знакомый работает. Плохо дело, очень плохо. Откуда что берется! Да, Ленка гипертоник, и с таким диагнозом можно ожидать кровоизлияния в мозг. Но все равно не понимаю, – Соколов схватился руками за голову, – почему именно она!

Я думаю, вся наша судебно-медицинская троица в этот момент представила себе примерно одну и ту же картину. Сверток крови миллилитров на 50-100 где-нибудь в подкорковых ядрах, да еще с прорывом крови в желудочки мозга. После такого либо сразу смерть, либо кома, а потом смерть. Чаще всего нам приходится видеть именно вот такие тяжелые случаи.

– Если мой приятель не врет, кровоизлияние произошло в лобные доли, – с какой-то механической интонацией пробормотал Андрей.

– Это лучший вариант, самый безболезненный, если можно так сказать, участок мозга. Никаких жизненно важных нервных окончаний там нет, – осторожно заметила Марина. – Сколько людей после такого поправлялось почти полностью!

Да уж, с таким диагнозом из больницы не удерешь. Все подозрения с Лены снимаются. Как же ее долбануло после развода с Андреем! Накрутила себя, довела до ручки. Однако сама во всем виновата, дурочка...

– Знаете, ребята, теперь я точно уверена – вам надо обвенчаться как можно скорее. Слишком много вокруг вас какой-то негативной энергии собралось. После венчания все наладится!

Как они смотрят друг на друга! Расстроенные, встревоженные – а все равно кажется, что между Андреем и Мариной даже воздух искрится!

Когда гости ушли, я решила полежать минут пятнадцать, а потом найти Михаила Панина и точно все выяснить насчет Тани. Для очистки совести и представления всей картины в мельчайших подробностях. Эксперты дотошные, это профессиональное.

Мне казалось, я дремала всего ничего, совсем немного времени.

Но номер вдруг отчего-то оказался наполненным мраком и посеребренным светом луны. А в коридоре, с правой стороны, отчетливо раздавался негромкий непрерывающийся стук...