Книга: Крест Евфросинии Полоцкой
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5

Глава 4

***1

Петербург, 1917 год – Полоцк, 1922 год
Из протокола вскрытия и освидетельствования мощей Евфросинии комиссией, выделенной, согласно постановлению Полоцкого уездисполкома, утвержденному губисполкомом, состоявшегося 13 мая 1922 г. в гор. Полоцке в Спасо-Евфросиньевском монастыре:
«По наружному виду в гробу лежит нечто имеющее форму человека. По снятии застежек и схимьи, изготовленной в 1910 г., обнажается другая одежда – мантия. Фигура лежит в голубом шелковом ваточнике, видны сложенные накрест руки, в красных ватных перчатках. Ноги обуты в красные шелковые туфли. Голова завернута – сначала ватный чехол розово-полосатого шелка, затем парчовый колпак и красно-шелковый чехол…»

 

…От няни Дуни я уже в младые годы узнал: моя маменька, Лидия Тимофеевна, в девичестве Соболева, из знатной богатой семьи, умерла родами. Родня по материнской линии, судя по рассказам Дуни, восприняла сей прискорбный финал как справедливую кару за мезальянс с доктором Всеволодом Викторовичем Светлицким, выходцем из обнищавшей шляхты.
Еще в детстве я понял: не все папенькины пациенты – и в богатом платье, и в бедной одежде – приходят в наш дом со словами благодарности. Папенька бывает мрачным, кусает губы, не ужинает. Слуга Тихон тогда горестно вздыхает: «Бог дал, Бог и взял».
Но, даже не понимая еще, что такое смерть, мое сердце не ведало страха.
– Natura sanat, medicus curat morbos, – иногда говорил отец.
Смерть была довольно обыденной. Как данность, как неизбежность.
Старые папины инструменты всегда казались занимательнее солдатиков. Повзрослев, я понял: медицина – не игра, это тяжелый труд, но только он приносит радость, творит чудо, позволяет давать самое большое богатство. Здоровье человека. И жизнь…
Надо ли говорить, что папенька пришел в восторг, когда я сказал, что после окончания гимназии хочу посвятить себя медицине. Он позволял мне присутствовать на приеме пациентов, он брал меня с собой в госпиталь, на лекции, в анатомический театр.
Я хорошо запомнил тот единственный раз, когда отец слег. Болезни не всегда обходили его стороной, но меня поражало, как быстро папенька освобождается от пут жара или острейших ревматических болей. Может, долг, зовущий врача к больному, исцеляет самого врачевателя?
Но в тот раз папенька слег. Накануне у нас обедал сам Василий Петрович Терехов, выдающийся хирург, физиолог и психиатр, чьи лекции я посещал с особым рвением.
За обедом, похвалив уху из стерляди и жаркое из барашка, Василий Петрович выпил рюмку клюквенной водки, и, откинувшись на спинку стула, заговорил:
– А вот что вы скажете, любезный Всеволод Викторович, относительно факультетского обещания? Надобно его блюсти неукоснительно, или же бывают обстоятельства, сила которых позволяет пренебречь даже врачебной тайной?
Папенька на минуту задумался, а потом снял пенсне и нервно защипал бородку.
– Вы меня смутили, батенька. Но, может, ради жизни человеческой и допустимо преступить обеты? Только, чтобы, преступая, исключительнейшим образом ради спасения, вместе с тем вреда не нанести.
– Что есть вред и что есть не вред? Хочу вам рассказать одну историю, которая приключилась со мной вскоре после убийства государя. Довелось осматривать супругу одного высокого чина. Случай типичный, инфлюэнца, женщина молодая, трудностей в ее болезни мне не привиделось. И не стоило бы об этом и вовсе говорить, коли б не муж пациентки. Провожая меня, он к слову сказал, что времена нынче весьма и весьма неспокойные. Но никому не позволено чинить беспорядки безнаказанно. Будут арестовывать «народовольцев», всех, кто причастен к убийству.
На папином лбу появилась морщина. Убежденный монархист, он не одобрял ни террора, ни малейших попыток заигрывания с народом.
– И вот, – продолжал тем временем Василий Петрович, раскуривая ароматную сигару, – окольными путями я все разузнал. Говорю: «Так всех же заарестовали, будут казнить». Он ответствует: «Не всех, многие еще на примете». И что выясняется! Врач мой знакомый назван среди тех, кого будут арестовывать. Молодой, талантливый, жена у него, двое деток мал мала меньше. Я из дома того вышел, кликнул извозчика и к нему, к врачу тому. Успел! – он на секунду замолчал, вглядываясь в лицо собеседника, а потом воскликнул: – Помилуйте, Всеволод Викторович, голубчик! Да вы нездоровы!
Лицо отца, и правда, резко побледнело, сделалось, как полотно. Задыхаясь, он прокричал:
– Нет, Василий Петрович, это вы нездоровы! Ибо ничем, кроме как болезнью, нельзя объяснить вашего опрометчивого поступка. Что до того, что молод был тот врач, что талантлив. Он помогал царя убивать, прости Господи его грешную душу!
Потом резко повернулся ко мне:
– Володя, проводи гостя.
С грохотом отодвинув стул, Василий Петрович быстрым шагом вышел из столовой. Я семенил следом, и мне хотелось от стыда провалиться сквозь землю. Ах, как все неудобно получилось, как неладно! И ведь в этом споре прав не папенька, а Василий Петрович.
Отец не знал, что я уже давно сочувствовал революционерам. Даже посещал тайные собрания и по мере сил помогал, разбрасывал на рынке прокламации. Но в основном пытался облегчить страдания своих товарищей. Многие из них болели чахоткой.
Почему я не остановился тогда? Зачем стал членом революционного кружка, собиравшегося в небольшом домике, окна которого выходили на Мойку? Наверное, из-за Вареньки, с ее коротко стриженными волосами, с ее папиросами, с ее горящими черными глазами…
Когда папенька до всего доведался, то, сунув мне пару ассигнаций, решительно сказал:
– Ноги чтобы твоей в этом доме больше не было!
Я много раз выслеживал отца, я падал перед ним на колени. И прохожие на Невском удивленно глазели в нашу сторону. Папенька же не произносил ни слова, отворачивался и уходил.
Не беда, что жил на чердаке, внося плату вместе со студентом, тоже медиком. Не беда, что порой не хватало денег на хлеб. Варенька не смогла простить моего отказа от участия в борьбе. Меж нами все было кончено, окончательно и бесповоротно. Но эти терзания все равно казались менее мучительными, чем жгучий стыд перед отцом.
Мы часто встречались с папенькой в госпитале. Врачей не хватало, многие уехали на фронт, а в госпиталь все везли и везли раненых солдат. Ассистировать дозволялось даже студентам, и вместе с отцом мы провели не одну ампутацию голени. Он почти укладывался в пироговские восемь минут. Которые казались мне вечностью, так кричали привязанные к столу солдатики. Мне тоже хотелось кричать. Отец не произносил ни слова, кроме тех, что надо было вымолвить в ходе операции…
Потом все стало, как в дурном сне. Карточки на продукты, забастовка путиловцев, революция, отречение государя.
Я перестал понимать, что происходит. Казалось, все рушится, вскипает, и нет никакой силы, что могла бы остановить, прекратить стылую черную ночь, ни конца, ни края которой не виделось.
Забывался работой, чужая боль смывала собственную…
О событиях Октября я узнал от Тихона. Он прибежал, запыхавшийся. Его губы тряслись.
– Большевики власть взяли. Стреляют везде, насилу прошел. Батюшка ваш, ох беда! Пойдемте, пойдемте скорее, беда…
Наш дом был недалеко от Зимнего дворца. Увидев вооруженную толпу, папенька схватил револьвер и выбежал на улицу. Тихон бросился следом, но чуть замешкался, ждал, пока Дуня принесет с кухни топор. Он бросился следом, и… В нескольких метрах от дома лежал папенька.
– В грудь пальнули, рубашка в крови, – рассказывал Тихон, когда мы торопились по улицам, заполненным солдатами. – И изо рта кровь, только бы поспеть, не ровен час, преставится.
– Папенька, что же вы? Не умирайте!
Сквозь застилающие глаза слезы я осматривал рану, бегал за инструментами, понимал, что нет в кабинете ни лекарств, ни бинтов, вообще ничего нужного нет. И забывал все, чему меня учили, потом вспоминал, что надобно извлечь пулю, и видел, что уже поздно.
– Уезжай в имение в Полоцк. Там ты будешь в безопасности, – хрипло сказал отец, и на губах показалась розовая пена. – Это безумие должно скоро закончиться. Уезжай…
– Папенька, не надо, папенька!!!
Последним, что он сказал, было:
– Все, еxitus letalis.
– Нет!
Я схватил его за руку. Пульса уже не было.
Все, что я мог сделать, – это выполнить волю отца.
Проводив в последний путь папеньку, мы с Дуней и Тихоном собрали кое-что в дорогу и направились в Северо-Западный край, где у отца имелось небольшое именье.
Но задолго до прибытия в Полоцк мне пришлось схоронить еще одного близкого человека. В Смоленске красноармейцам понадобилась наша подвода. Тихон, правивший лошадью, замахнулся хлыстом на солдата. И тот ткнул его штыком в грудь, пробил легкое. Через два дня беспамятной горячки верный слуга скончался.
Один только раз довелось мне бывать в полоцком имении. Но хорошо запомнился небольшой кирпичный домик, стоящий на берегу реки, утопающий в ароматной сирени.
По прибытии я не узнал нашего дома. Во дворе, среди срезанных кустов, суетились какие-то люди в черных кожаных плащах.
– Иди отсюдова, контра! – посоветовал мне юноша в надвинутой до бровей кепке. – А то сейчас быстро к стенке поставим. Иди, пачкаться о тебя неохота. Тоже мне, владелец выискался. Кончилось ваше время! Советская власть теперь всем владеет.
Мне вмиг захотелось ударить по его молодому наглому лицу.
– Барин, пойдем, – потянула меня за рукав Дуня. По ее морщинистому лицу покатились слезы. – Пойдем от греха подальше.
Устроились мы в комнатке при больнице. Узнав, что я врач, да еще из Петербурга, полоцкий доктор с радостью дал мне приют.
Работы было много, но я только радовался отупляющей усталости. Она позволяла не думать о том, что папенька ошибся. Красная чума и не думала сдавать позиции.
«Больному плохо», – пронеслось в голове, когда посреди ночи в дверь нашей комнаты заколотили.
Но я не знал стоявшего на пороге высокого мужчину в шинели.
– Собирайся, доктор, – распорядился он. – В Сельцо поедем.
– А что случилось?
– Будешь проводить вскрытие.
– Но я не судебный медик. А кто скончался?
На лице мужчины появилась недобрая усмешка.
– Никто не скончался. Дурманят народ религией. Мощи так называемой святой будешь освидетельствовать.
Из-за ширмы показалась Дуня, на ходу застегивая платье.
– Мощи! Преподобной Евфросинии! Да креста на вас нет! Барин, не ходи с ним, грех это. Не ходи!
– Ба-арин, – протянул мужчина и схватил Дуню за волосы. – Повтори, что сказала, гнида? Советская власть тебе свободу дала, а ты все за свое?! У-у, старорежимное отродье!
Я метнулся на помощь Дуне, оттолкнул мужчину, но в ту же минуту из коридора прибежали какие-то люди, меня ударили по лицу. Я упал, и посыпались удары ногами, и протяжно заголосила няня…
Да, я пошел с этими извергами. Хотя и без Дуниных причитаний меня передернуло от того, что требовалось сделать.
Отец веровал, глубоко и искренне. Он водил меня в церковь, а на Пасху в доме всегда пахло куличами. Но не только папенькино воспитание помогло мне уверовать. Когда у постели больного понимаешь, что бессилен, что вот-вот прекратится жизнь в изможденном теле, а через пару часов от болезни не остается и следа, то сердце исполняется радости. Велик Господь, дарующий чудо исцеления…
Они избивали Дуню.
И я не мог слышать, как хлещет приклад винтовки по старенькому телу. Я сходил с ума от ее стонов. Мне стало все равно, как это прекратится. Лишь бы прекратилось.
Все было, как в тумане. Небольшой храм, расписанный фресками, горки зерна на полу. На низкой скамье лежала завернутая в голубую шелковую ткань фигурка. Подле стоял гроб.
Доставившие меня в Сельцо люди препирались.
– Положи мощи на стол, доктору неудобно будет.
– А протокол мы где писать станем?
– Ничего, цел будет доктор, контра недобитая.
Еще можно броситься прочь. Но я лишь крепче сжал чемоданчик с инструментами. Дуня, Дуня. Мое детство. Единственный мой близкий человечек, оставшийся на этой земле. Что тогда с тобой станется?
Наверное, все же не только у меня дрожали руки.
Сгрудившиеся у скамьи люди пытались раздеть мощи, но у них ничего не получалось.
– Разрежь эти тряпки!
Я достал ножницы, сделал большой надрез и застонал.
Моим глазам предстало то, чего по всем законам и правилам быть не могло.
Да, мышечная ткань усохла, кожные покровы истончились. Но следов тления не было! Не было вообще! Не наблюдалось даже малейших следов трупных пятен. И еще меня поразил сильный запах. Цветов, пчелиного меда. Мощи и одежда Преподобной Евфросинии Полоцкой благоухали…
– Так дело не пойдет, – сказал тот мужчина, в шинели. – Это не экспонат для выставки. Наверное, настоящие мощи давно истлели. И служители вредоносного культа время от времени подкладывали тела других людей. Скончавшихся или даже убитых. С этих злодеев станется.
– Это невозможно, – невольно вырвалось у меня. – Через несколько часов после остановки сердца на трупе уже видны следы необратимых изменений. Тело человека разрушается! А здесь даже нет следов работ по бальзамированию! Но невероятнейшим образом мощи не подвержены тлению. Хотя теперь к ним есть доступ воздуха. Возможно, он был и ранее…
– Отделить голову. Содрать кожу, отрезать волосы, – распорядился он. И толкнул меня в бок: – Что стоишь? Шевелись давай, быстро!
Мои глаза застилали слезы. Над ухом кто-то громко диктовал:
– Череп отделен от туловища вследствие разрушения связочного аппарата; разрушение связочного аппарата – от тления. В середине череп пустой. Лицевая сторона черепа замазана какой-то мастикой давнего происхождения в области глаз, век и верхней челюсти, по предположению врачей – с целью туалета, дабы сгладить неприятное впечатление и придать форму лицу. Больше мастики нигде не наблюдается. На грудной клетке местами покрытая плесенью незначительно высохшая кожа…
Когда все было кончено, я понял, что мой конец тоже близок.
Свидетелей не оставляют.
Я даже не смог попрощаться с Дуней, меня отвезли в тюрьму, заставили подписать какие-то бумаги.
Последние часы своей жизни я потратил на эти записи с тем, чтобы, в случае счастливого стечения обстоятельств, правда о мощах Евфросинии Полоцкой не была утеряна.
Мне нет прощения.
Спаси и сохрани, Господи, рабу твою верную Авдотью…
…Через несколько часов после расстрела доктора Владимира Светлицкого его блокнот с записями был обнаружен.
– Понаписывал тут что-то, контра! – пробормотал оперуполномоченный ОГПУ, осматривавший камеру.
Читать он почти не умел.
Но, решив, что ничего хорошего контра написать не может, разодрал блокнот на мелкие клочки…

***2

– Тамара Кирилловна, здравствуйте! Сто лет вас не видела! Вы ничуть не изменились!
Инга Рубинова украдкой выглянула из-за стеллажа с книгами.
Так и есть. К сумасшедшей тетке, которая уже второй день оглашает хранилище воплями «гениально! потрясающе!», пришла какая-то девчонка, слегка напоминающая Шэрон Стоун в «Поцелуях под дождем». Наверное, эта девчонка – такая же чокнутая, как и тетка, млеющая над старыми книгами. Что может быть гениального в желтой рассыпающейся бумаге? Да ничего. Гениально – это Николь Кидман в «Догвиле». Или Анна Ковалева в «Мастере и Маргарите». Или…
«Эх, жаль, что „видик“ или „дивидишку“ никак нельзя в этом подвале установить. Все было бы веселее в пыли копаться. Но ладно, терпеть уже недолго осталось, – подумала Инга и мечтательно улыбнулась. – Скоро экзамены в театральный. Уж в третий-то раз мне должно повезти. И я брошу работу в музее безо всякого сожаления!»
– Лика, ты отлично выглядишь. Я слежу за твоей карьерой. Пару романов твоих читала. Довольно прилично. И газета ваша тоже – вполне, вполне.
– Спасибо! Я, если честно, удивилась, когда вы назначили встречу в хранилище музея. Мне казалось, для посещения таких мест требуется разрешение.
– Директор музея – мой старый приятель. Здесь проходит перепись того, что есть в запасниках. Представляешь, они нашли потрясающие Евангелия шестнадцатого века! Которые не значились в каталогах! Впрочем, ладно, не скисай. Вижу, тебе это ни капельки не интересно. Выкладывай, дорогая, что случилось?
– Тамара Кирилловна, а здесь никого нет?
– Нет. Работали девочки, что-то переписывали. Но на обед минут пятнадцать назад как упорхнули. Ты хочешь открыть страшную-страшную тайну? Тогда давай быстрее, мне через час уезжать в МГУ.
«Все упорхнули, а я осталась, – подумала Инга, с тоской оборачиваясь на подоконник. – Вот мой так называемый обед: творог обезжиренный, яблоко. Экзамены, надо быть в форме. За зиму поправилась на пару килограммов, и все никак похудеть не получается!»
– Тамара Кирилловна, вы только не волнуйтесь.
– Уже начинаю. Что случилось?
– У вас в Институте социологии, политологии и предпринимательства учились Никита и Саша Грековы.
– Как же, как же. Редкостные бездельники, что один, что второй. Куда они вляпались?
– Вчера поздно вечером или сегодня ночью их убили.
– О боже! Да ты что? Горе-то какое…
– Да, убили. А их однокурсник, Коля Вадюшин, исчез.
– Коля – очень толковый мальчик.
– Я знакома со следователем, который ведет это дело. И мы сегодня были у Коли Вадюшина дома. Нашли какие-то странные записи, в которых упоминаетесь и вы. Он хотел у вас что-то уточнить по источникам. Наверное, речь идет о каких-то книгах?
– Все, можешь не продолжать. Поняла. Он так и не успокоился! Все началось с лекции по «Житию святой Евфросинии Полоцкой». Помнишь, в чем суть?
– Если честно – не очень.
– И ты еще у меня «отлично» получила! Тебе явно повезло. Ладно, напомню вкратце, о чем идет речь. Само произведение датируется, скорее всего, двенадцатым веком. Автор не установлен. Некоторые исследователи полагают, что он был учеником Преподобной. Оригинала текста тоже нет, «Житие» дошло до нас в списках более поздних летописей. Святая Евфросиния Полоцкая – человек уникальной судьбы. Значителен ее вклад в распространение христианства и просвещения. И эта женщина окутана самыми противоречивыми, непонятными историями. Тайнами, многие из которых разгадать не получилось и сегодня…
Инга слушала, открыв рот. Воображение рисовало ей потрясающие картины, где возводились храмы, процветали монастыри, сверкали драгоценности, украшающие ковчеги со святыми мощами.
Потом девчонка, слегка напоминающая Шэрон Стоун, все испортила.
– Тамара Кирилловна, но при чем тут Коля? – спросила она.
– Он решил написать книгу. В духе Дэна Брауна, но на славянском материале. И не про римско-католическую церковь, а про русскую православную.
– А я думала, он над статьей работал.
– Нет, Лика, мальчик мыслил глобальнее. У него были амбициозные планы. Как я понимаю, он атеист и даже не предполагает, насколько оскорбительной является критика церкви для людей глубоко верующих. Я пыталась его образумить. Говорила: «Мальчик мой, тебя будут вечность поджаривать в аду на сковородках». Но Колю это не смущало. И он не планировал ограничиваться только церковной проблематикой. Коля хотел – ни много ни мало – разыскать крест Евфросинии Полоцкой.
– Кажется, я наконец-то вспомнила ту вашу лекцию. Крест исчез, и его местонахождение по сей день не установлено.
– Точно! Коля хотел разыскать крест. Но лишь для того, чтобы доказать: мощи, ковчеги, образа – просто пустышки, которые используются для поклонения. И все. Никакого таинства веры. Никакой святости, чудесных исцелений – ничего. Я пыталась его вразумить. Бесполезно. Молодость не желает ничего слышать. Молодость глупа. Но ты знаешь, почему я продолжаю читать лекции везде, где меня только не попросят? В материальном плане мой бизнес уже давно позволяет мне отказаться от преподавания. Но я этого не делаю по одной причине. У молодости колоссальная, невероятная энергия. Молодежь чаще всего делает глупости. Но та энергия, которой она обладает, меня завораживает. Я словно становлюсь сильнее, понимаешь?
– Если честно, не очень. Я – эгоистка, мне нравится учиться самой, а не учить других. Скажите, а Саша и Никита Грековы тоже интересовались крестом Евфросинии Полоцкой?
– Вряд ли. Их, кажется, вообще ничего не интересовало. На лекциях они все время спали.
– Видите, Коля говорил священнику, отцу Алексею, о том, что хочет их убить. И парни убиты, а Коля исчез.
– Лик, не знаю. У меня нет никаких предположений на сей счет. Грековы были бестолковыми и нелюбопытными студентами.
– Но они мертвы. И Коля исчез.
– А если между этими событиями нет никакой связи?
– Не знаю, Тамара Кирилловна. Мне так не кажется…
– Послушай, если ты так уверена, что ребята искали крест вместе. Что тебе мешает проследить их поиски? Может, тогда ты поймешь, что на самом деле произошло.
– Знать бы, где его искать…
В голове Инги пронеслось: «Материальная ценность бесценна. И эта девица займется поисками. Значит, реликвию теоретически можно отыскать. Вот! Вот шанс для Гаутамы вывести бизнес на новый уровень. Он умирает в своем магазинчике, ему хочется большего. И мне это было бы на руку. Может, мы сумели бы вручить в приемной комиссии театрального института грандиозную взятку!»
И она потянулась за ручкой. Записывать за Тамарой Кирилловной оказалось просто. Она говорила короткими предложениями, пауз между которыми как раз хватало для того, чтобы все законспектировать…

***3

Он уже давно вышел из прокуратуры. Добрался до храма, разместился за столом в своей комнате. Только все звучат настойчиво в душе те фразы, которые хотелось сказать следователю Владимиру Седову, уставшему, с покрасневшими глазами.
Звучат, не умолкают. Как же хотелось ему сказать, что…
Отец Алексей в отчаянии обхватил голову руками и застонал.
Гордыня. Гордыня взяла его в плен. Сделала глухим к мольбам прихожанина. Затуманила разум. И вот что из этого получилось. Если бы он только знал, что тот юноша, с его резкими вопросами, попадет в беду. Кабы только ведал, что скоро будут загублены невинные души двух мальчиков. Выслушал бы, в тот же час. Вознес Господу жаркую искреннюю молитву. Но ничего уже не исправить….
Отец Алексей упал на колени перед иконой и горячо зашептал:
– Отче наш, Иже еси на небесех; Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим: и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко Твое есть царство и сила, и слава во веки веков. Аминь.
Закончив читать молитву, он трижды перекрестился, бросил последний взгляд на икону, поднялся.
Привычного успокоения, которое всегда приносило искреннее обращение к Господу, в душе не было.
«Гордыня, – подумал отец Алексей, открывая лежавшее на столе Евангелие. – Гордыня. Какой тяжкий грех. Прости Господи, меня грешного, спаси и помилуй…»
Его глаза заскользили по строчкам. Но через пару минут он в отчаянии отложил Святое Писание. Чарующая чистая музыка слова Божьего умолкла. Больше не звучит. Только вертятся в голове те фразы, которые хотелось сказать следователю Владимиру Седову. Уставшему, с покрасневшими глазами…
«Перед ним хочу оправдаться, – подумал отец Алексей, не отводя взгляда от горящей возле иконы лампады. – У него словно прощение вымаливаю. Потому что сам перед собой никогда боле не оправдаюсь. И сам себя не прощу. Господь мой! Зачем же ты оставил меня?..»
– Отец Алексей! Епитрахиль, фелонь. Извольте облачаться! – весело сказал диакон Сергий.
Сам он уже был одет к участию во время службы.
«Сегодня же надо служить всенощную», – словно очнувшись от забытья, вспомнил отец Алексей.
И неожиданно эта мысль отозвалась в нем гулкой болью.
«Что же это? Я же всегда любил всенощные службы, – ужаснулся отец Алексей. – Служба длинная, а усталости нет. Только чистая, как горный ручей, радость. Счастье. Ощущение присутствия Господнего. Однако вот теперь мне… страшно. И кажется, будто не достоин я молиться об отпущении грехов, ибо сам согрешил сильно…»
– Отец Алексей! Вы не захворали? – участливо спросил диакон. – Да на вас лица нет! Как же вы службу служить станете? Надо, наверное, отца Александра звать. Хорошо, что он еще здесь, задержался, милостью Божьей, не ушел.
Священник вымученно кивнул. Пусть служит отец Александр. Он имеет на это право.
«А я, грешный, – подумал священник, поднимаясь из-за стола, – буду замаливать свои грехи. Господь милостив. Может, примет мое покаяние».
Он вышел из церкви, сел в свои бежевые «Жигули». И понял – домой сейчас не вернется. Не сможет. Там – чистые любящие глаза жены, там детский смех. Но есть и тот дом, где больше никогда, никогда не будет смеха. Невинно убиенные мальчики обретут жизнь вечную. Однако от невыносимой боли теперь страдают их близкие.
«Надо ехать к епископу Антонию и исповедоваться, – подумал отец Алексей, заводя двигатель. – Понимаю, занят владыка. Через несколько дней ожидается великое для нашей церкви событие, подписание Акта о каноническом общении Московского патриархата и Русской зарубежной православной церкви. Владыка весь в заботах. И все равно буду просить его уделить мне минуточку. С такой тяжестью на сердце невозможно боле пребывать…»
Он ехал в епархиальное управление и ловил себя на мысли, что уже начал успокаиваться. Все священники есть преемники Святых Апостолов. Но кажется, что владыка Антоний осенен особым знаком Божьим.
Уже не молод. Когда они познакомились – отец Алексей притормозил, пропуская залетевшую в поворотный крайний левый ряд «Хонду», – ему было уже шестьдесят. Теперь, значит, уже за семьдесят. А и тогда, и сейчас не выглядит на свои годы – подтянутый, энергичный. Любит жизнь, любит людей. Учится, интересуется. Много раз епископа видели то с учебником английского, то с экономическими журналами. Образован. Но церковной карьеры никогда делать не стремился. Епископом, если бы хотел, уже давно бы стал еще лет пятнадцать назад. Сколько храмов в приходах, где служил, построил. Общины как выросли. Но никогда о заслугах своих не говорил. Казалось, все мирское, что связано с должностями, его не волнует. И – одинок. Говорил, что никогда не был женат, не стремился. Зачем, почему, если церковной карьеры не хотел делать? В православии для священников нет целибата, и это правильно. От целибата многие проблемы у католической церкви возникают. Владыка Антоний же сам так решил. Решил посвятить себя целиком и полностью вере, верующим, Господу…
Машину отца Алексея в епархиальном управлении знали. Мгновенно взлетел шлагбаум, отделяющий проезжую часть от аккуратно заасфальтированной дорожки, ведущей к небольшому двухэтажному зданию.
Через пару минут отец Алексей уже приветствовал отца Михаила, руководителя отдела внешних сношений епархии и секретаря епископа.
– Вы с Владыкой договаривались? – осторожно поинтересовался отец Михаил. Потом кивнул на разложенные на диванчике в приемной пакеты. – Вот, сувениры для гостей делаем. Делегация-то огромная. Нам поручено паломниками заниматься. Однако это радостные хлопоты.
– Я понимаю, что не вовремя. Но дело срочное. Я постараюсь быстро.
– Сейчас спрошу, – сказал отец Михаил и скрылся за дверью кабинета епископа.
Через минуту он умоляюще прошептал:
– Отец Алексей, у нас в епархии через полчаса трапеза торжественная начинается. Некрасиво получится, если епископ к гостям опоздает.
– Не опоздает, – пообещал отец Алексей.
Едва он приступил к рассказу, как лицо Владыки Антония, с длинными седыми волосами и окладистой бородой, исказилось от боли.
– Продолжай, – сказал он, снимания очки. – Испытания тебе выпали, отец Алексей. Любимым чадам Господа самые тяжкие препятствия преодолеть предстоит. Продолжай же…
Священник говорил, не упуская ни единой детали. Честно описал все свои эмоции, гнев, досаду, раздражение. И так же откровенно признался: не отмахивался от пытливого юноши, а хотел уделить ему больше времени, разобраться. Но, вместе с тем, не верил. Не верил в искренность его вопросов, в то, что серьезно Коля говорит о своих проблемах. Говорит страшные вещи – а лицо при этом такое, будто бы разыгрывает, смеется.
– «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные… Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию». А я не увидел больного, владыка. Не разглядел грешника, – тихо сказал отец Алексей и вздрогнул. В отворившейся двери показалось укоризненное лицо отца Михаила.
– Опоздаю я, – не терпящим возражения тоном сказал владыка Антоний. И, дождавшись пока секретарь исчезнет, произнес: – От своей паствы мы требуем терпимости. Понимания всей тяжести бытия и снисхождения к людской немощи. Просим искренне раскаиваться в пороках, грехах и прегрешениях. Ты в своих грехах уже раскаялся, отец Алексей.
Они проговорили еще более часа. Горечь, наполнившая душу священника, не исчезла. Но у него появились силы все это смиренно принять…

***4

– Тимур Андреевич, вроде бы случай не сложный. Пациентка, конечно, молодая – всего 24 года. Тем не менее, думаю, она согласится прооперироваться без оформления документов. У девушки, как выяснилось, уже есть свой бизнес, она организовала фирму по поставке цветов в магазины. Предполагаю, должна понимать, что к чему. Сама рассказывала, как с налогами «химичит». Значит, и мы можем рассчитывать на лояльное отношение. Сделайте ей небольшую скидку – и все будет в порядке.
Тимур Андреевич Антипов кивнул и отложил карточку. Психологу клиники «Ле Ботэ» Михаилу Громыко можно доверять. За годы совместной работы он стал прекрасно ориентироваться в специфике пластических операций. Но даже если иногда Миша и ошибается в оценке сложности предстоящего хирургического вмешательства, то уж по части согласия пациентов прооперироваться по «левой» схеме проколов у него не было.
– Спасибо, Мишенька, – Антипов вздохнул и нервно застучал по столу ручкой. – Мне и самому неприятно, что приходится вот так работать. Но если мы все операции будем регистрировать, с карточками и чеками за оплату, как полагается, то нас обложат сумасшедшим налогом. Чем больше доходы – тем больше платишь. Ситуация парадоксальная. Я как-то подсчитывал, при официальной бухгалтерии выходит, что нам выгоднее работать меньше, тогда налоговые ставки на порядок ниже… А что эта пациентка собирается делать?
– Ринопластику.
– Отлично. Можешь пригласить ее ко мне.
«Она правильно сделала, что решилась на хирургическое вмешательство, – подумал Тимур Андреевич, оглядев вошедшую в кабинет высокую стройную брюнетку в деловом костюме. – Спинка носа широковата. Кончик носа уже „падает“ вниз, и к сорока годам опустится еще больше. Будет казаться, что с носа женщины вот-вот готова сорваться капля. И ей это совершенно ни к чему. Красивое лицо, выразительные глаза».
– Сколько времени занимает реабилитационный период? – поинтересовалась брюнетка, листая каталог с до– и послеоперационными снимками. – Какие же синячищи и отеки образуются! Ужас!
– Ну а что же вы, голубушка, хотели? – разглядывая профиль девушки, сказал Тимур Андреевич. – Это же хирургическая операция. Кости затрагиваются, хрящи. Но я уже вижу, что вам можно сделать так называемую внутреннюю ринопластику. Все швы окажутся внутри, это снижает реабилитационный период. После операции накладывается гипсовая повязка. Дышать три дня придется через рот, в носу будут тампоны, предотвращающие кровотечение. Потом они удаляются. Повязку снимают через неделю – дней через десять. При медленном заживлении возникнет необходимость надевать ее на ночь примерно в течение недели. Думаю, в общей сложности через две недели вы сможете показаться на людях. Какие-то синяки останутся, но их уже замаскируете тональным кремом. А через месяц после операции лицо полностью очистится. Чувствительность носа вернется постепенно. Окончательно форма проявится через три месяца – полгода.
Брюнетка рассмеялась:
– Ого! То есть получается, я только через полгода смогу узнать, что у вас получилось?! А я уже была на консультации в другой клинике. Мне там даже картинку на компьютере нарисовали.
Тимур Андреевич пожал плечами. Жуликов много. Компьютерный рисунок никогда не стоит показывать пациентам. Воплотить его со стопроцентной точностью все равно невозможно, он, как правило, всегда красивее, чем результат после операции. Так зачем вводить людей в заблуждение?
Он ополоснул руки и приблизился к девушке.
– Так, хорошо, носовая перегородка у вас ровная. Проблем с дыханием не было?
– Н-нет. Мне уже страшно…
– А вот это вы напрасно, – снова склонившись над умывальником, сказал Антипов. – Правильный психологический настрой пациента – лучший помощник хирурга. Вы должны мне доверять, голубушка. Сейчас я вам дам список анализов. Пойдете в поликлинику по месту жительства и все сделаете.
Девушка нахмурилась.
– Это обязательно? И так две недели на работу ходить не смогу. Хотелось бы не в очередях сидеть, а с делами разобраться. Обязательно нужно именно в поликлинику идти? А у вас в клинике анализы нельзя сдать?
Тимур Андреевич покачал головой. Анализов надо сдавать много, исследования серьезные. В частных клиниках такие анализы качественно не делают. Так что придется, как это ни грустно, и не раз в городскую поликлинику сходить, и в очередях постоять. Но это тот случай, когда торопиться следует медленно. А вдруг в ходе операции возникнут осложнения? У врача должна быть вся информация о состоянии здоровья пациента.
– Хорошо, – решительно сказала девушка. – Я согласна. Записывайте меня на первые числа июня. Думаю, успею более-менее разобраться с работой и сдать анализы. А сколько будет стоить ваша работа?
Тимур Андреевич нарисовал на листке пару цифр.
– Вот столько – если вы будете настаивать на оплате через кассу. В эту сумму – согласитесь, она более симпатична – вы уложитесь без оформления документов.
На лице девушки отразились сомнения.
– Да, я понимаю, налоги высокие. Сама прибыль скрываю. Но медицина – такая штука… – она нервно затеребила ручку лежавшей на коленях светлой сумочки.
Объясняя, что в случае малейших проблем все документы будут оформлены, он понимал: девушка все еще колеблется. В практике Антипова был только один случай, когда пациент без малейших сомнений согласился на «левую» схему. Более того, Тимуру Андреевичу показалось, что Ларио сам почему-то хотел быть прооперированным даже без теоретического риска афиширования, безо всяких документов. Возможно, это был тот самый вариант, когда человек пытался при помощи новой внешности начать новую жизнь.
Пластического хирурга не обманешь. Хотя Ларио и ответил отрицательно на вопрос о предыдущих операциях, от глаз Тимура Андреевича не укрылись и едва заметные шрамики за ушами, и следы швов на верхних веках.
По какой-то причине Ларио полностью изменил свое лицо. Почему-то ему понадобилась горбинка на идеально ровном носу. В чем причина? Этот вопрос Тимур Андреевич не задавал. Пациенты вправе не отчитываться хирургу о тех причинах, которые заставляют лечь под скальпель.
– Я согласна, – сказала брюнетка. – У вашей клиники отличная репутация. В принципе, я пришла к вам по рекомендации подруги. Она очень довольна тем, как ее прооперировали. Надеюсь, и в моем случае все будет хорошо.
Тимур Андреевич улыбнулся и заверил:
– Голубушка, я в этом даже не сомневаюсь.
На самом деле, подумал Антипов, какие-то сомнения у хирургов присутствуют всегда. При проведении даже легких операций. Но знать об этом пациентам совершенно не обязательно.
Закончив консультацию, Тимур Андреевич отправился совершать обход пациентов, находившихся в стационаре. Большинство пластических операций, конечно, не требует многодневного пребывания в постели. Однако некоторые люди, особенно оперировавшиеся впервые, хотят пару дней находится под наблюдением врачей. Удовольствие это не из дешевых. Но пациенты готовы платить, и это приносит «Ле Ботэ» дополнительную прибыль.
Он общался с прооперированными мужчинами и женщинами, осматривал швы и отеки, но все мысли были о Ларио. Почему он не звонит? Когда наконец отдаст обещанную реликвию?
Кроме пластической хирургии Тимура Андреевича Антипова интересовала только одна вещь – антиквариат.
«Кровь не обманешь, – думал он, рассматривая прооперированную накануне грудь постанывающей от боли пациентки, – в нашей семье все были врачами. И все с ума сходили от старины. Скорее бы увидеть эту уникальную вещь. Двенадцатый век! Такого раритета в моей коллекции никогда не было…»
– Тимур Андреевич, можно вас на минуточку?
В двери палаты показалось пылающее лицо Ольги Зацепиной.
Он кивнул, вышел в коридор и сочувственно посмотрел на девушку. Лихорадочный блеск глаз, горящий румянец на скулах.
– Вы простудились? Да, я вижу, что вам нездоровится. Конечно, отменяйте запись и идите домой.
– Подождите, – Ольга всплеснула руками. – Да нет же, со мной все в порядке. Просто… – она решительно выдохнула и закончила: – Я хочу вас пригласить в кино. Говорят, фильм неплохой.
Антипов опешил. Кино? Про пластических хирургов? Что ж, если так, можно, наверное, и выбраться.
– Тимур Андреевич! – звенящим голосом воскликнула Зацепина. – Я думаю, что сюжет фильма абсолютно не связан с медициной. Неужели вы и в кино хотите смотреть на наркозные аппараты и скальпели?!
Вначале возник порыв пуститься в объяснения. Сказать, что медицина требует полной самоотдачи. А когда являешься не только практикующим хирургом, но и владельцем клиники, кино и тому подобные развлечения воспринимаются как кощунство перед пациентами и подчиненными, за которых отвечаешь. Что для души есть антиквариат. Не избавиться от этой тяги, никогда, это уже зависимость.
А потом Тимур Андреевич испугался. Этот спич отнимет минут пятнадцать. Поэтому он просто легонько ущипнул пылающую щечку косметолога и, улыбнувшись, сказал:
– Оленька, на днях мне принесут запись операции известного американского врача. Приглашаю на просмотр!

***5

– Коль, дай свою «флэшку»!
– Вадюшин, давай не жмись. У нас ничего под рукой нет. А макет сохранить надо. Мы перепишем дома файл на свой комп и вернем тебе карту памяти.
– Коль, я знаю волшебное слово. Пожалуйста!
Голоса Никитоса и Александроса звучат умоляюще.
Да, он недолюбливает близнецов. Еще со школы «сладкая парочка» его всегда раздражала. Но вроде ребята стараются вести себя прилично. И потом, второй курс – это все-таки не школа. Надо взрослеть. Даже если еще мчится в памяти заливающийся слезами мальчишка, проклиная свою рыжую шевелюру, постоянно вызывающую насмешки.
Коля протягивает Никитосу извлеченную из сумки «флэшку». И искоса поглядывает на компьютер, за которым работают Грековы. Да уж, верстка – не их сильная сторона. Текст статьи не читается, слишком мелкий шрифт. Видимо, ребята хотели сделать акцент на фотографии большого размера. Однако явно переборщили. Заголовок статьи при такой иллюстрации выглядит совсем «слепым». Неудивительно, что они хотят доработать макет дома. С таким к преподу, и правда, лучше и не подходить, даже тройки не поставит.
Коля протягивает «флэшку» и сразу же содрогается. Потому что уже откуда-то знает. Перепутал. Перепутал карты памяти. Они же совершенно одинаковые были в том кармашке, обе в светлом корпусе, обе на 1 гигабайт. Вот и перепутал, и вручил Никитосу ту, где была информация, собранная для книги.
«Они же откроют мои файлы. Все узнают. И начнут смеяться. Говорить: „Наш рыжий Дэн Браун“. Но дело не только в этом. На лекциях они никогда ничего не слушают. История Евфросинии Полоцкой им станет известна лишь после того, как они пошарят на моей „флэшке“… И надо же было такому случиться, что в руках этих недоумков оказалась информация, позволяющая разыскать крест. Но их убили», – ужасается он.
…И резкая боль тут же вырывает его из спасительного забытья.
Такая боль… Невыносимая… Кажется, в животе все расплющено и оторвано от ударов. Нарушено, переломано, закручено. Тошнота с привкусом крови делается все сильнее, сильнее…
– Опять блюешь, сучонок! – устало выругался бугай. – Заколебал. Говори скорее, куда спрятал эту свою фигню. Крест, или как он там в натуре называется.
От испуга – сейчас опять станет бить? – Колю прошиб холодный пот.
Он облизнул распухшие губы. И почувствовал за щекой острый кусочек.
«Зуб, – решил Коля, выталкивая обломок языком. Сил сплюнуть у него не было. – А вот еще один».
– Говори, мудила!
От резкого удара темнеет в глазах.
– Я все рассказал. Ничего не нашел. Не знаю, где искать. Не знаю! Не надо, не бейте больше, не надо-о-о…
Еще несколько часов назад Коля недоумевал, как его выследил бугай с квадратной челюстью. Не понимал, зачем, заломив руку, потащил его среди ночи в лес. Потом какое-то время в сердце жила надежда. Ведь должен же кто-то услышать его крики, глухие звуки ударов по дергающемуся, хоть и привязанному к дереву телу. Теперь хотелось только одного. Чтобы перестал опускаться то на живот, то на лицо увесистый безжалостный кулак. И чтобы хоть чуть-чуть, ну хоть капельку меньше жгло, и крутило выворачивало там, под ребрами. Если они еще остались, ребра…
«Как странно, – думал Коля, вглядываясь в солнечные лучи, бродящие, как прожекторы, между деревьев, – я ведь вижу, это солнце. Но почему-то яркость света постепенно уменьшается. Бугай повредил мне глаза? Темнеет. Темнеет все сильнее».
В черноте оказалось неожиданно хорошо. Не страшно. И, как ни странно, не больно.
– Сучонок! Ты что, откинулся?! Сучонок!
Где-то орал бугай, но Коля слышал его голос, как через стенку, толстую, почти не пропускающую звуки. Стенка была невидима, но Коля вдруг понял, что она есть, и бугай находится за ней, а он, Коля, почему-то оказался в вязкой всеобъемлющей черноте.
И можно уже потрогать живот – не болит. Можно найти языком во рту все зубы. Все! Никаких обломков, нет привкуса крови. Можно идти – ноги передвигаются безо всяких усилий, колени, куда бугай засандалил своими ботинками на толстой подошве, не ноют. Можно все. Кроме одного. Выбраться из необъятной темноты…
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5