Ленинград, 1967 г
По залитой солнцем набережной лениво ползли усатые троллейбусы, Нева плескалась, нежно лаская волнами гранит. На ступеньках у самой кромки воды, на манер Аленушки, сидела девушка, рядом с ней стояла большая спортивная сумка. Девушка была юна и печальна. Дом ее остался далеко позади, и в этом городе, куда ее привез скорый утренний поезд, она оказалась одна. Что ей делать дальше, она не знала и даже не пыталась об этом думать. Чтобы ответить на этот вопрос, ей требовалось прежде разобраться с неоднозначной ситуацией, в которую она попала. Ситуация касалась чувств, и это обстоятельство сильно все усложняло.
Солнце палило, заставляя все живое укрываться в тени. Девушка встала со ступеней и пошла по набережной, пересекла улицу и побрела в глубь тенистых дворов между старинными зданиями университета. В одном из двориков она присела на скамейку, по-прежнему пребывая в глубокой печали.
– Ты на курсы приехала? – прозвенело над ее ухом. Из-за спины показалась рыженькая улыбчивая мордаха, а затем ее хозяйка – одетая в простецкое ситцевое платье, деревенского вида девица.
– На какие курсы? – не поняла Эмма.
– Подготовительные. Ты на какой факультет поступаешь?
– Я?!
– Я на филологический. Хочу стать переводчиком. За методичкой приехала, а библиотека уже закрылась. Пока в общежитие устраивалась, пока дорогу нашла, вот и не успела. Но ничего, завтра приду вовремя.
Эмма обернулась и увидела позади себя металлическую вывеску «Библиотека ЛГУ».
– Меня Надей зовут, я из Смоленской области, из Ярцева, – представилась девица. – А ты?
– Эмма, из Закарпатья.
– Здорово. Ты тоже в общежитии на Благодатной поселилась?
– Нет.
– У родственников живешь? Вот везуха!
– Нет у меня здесь родственников. Я к парню приехала, а к нему нельзя.
– Так куда же ты теперь?
– Не знаю.
– Ну как же… Не на вокзал же тебе идти? А давай-ка вот что! Пойдем со мной в общежитие.
Эмма не возражала. Девушка ей понравилась, и она решила не отказываться от приглашения. Они пересекли добрую половину города и приехали к старому кирпичному зданию, от унылых стен которого так и веяло казенной бедностью. На входе сонная вахтерша равнодушно глянула в серый пропуск Нади.
– Абитуриентки? – спросила она и выдала ключ с номерком.
– Пошли быстрее, пока комендантша не ушла, – Надя подхватила Эмму под локоть и потащила ее за собой. – Елизавета Николаевна! – прокричала она, заметив в конце коридора выходившую из кабинета женщину.
Та уже достала ключи и собралась запереть дверь.
– Елизавета Николаевна! Тут девочка из Закарпатья. Только что приехала, – запыхавшись, вымолвила Надя.
– У меня рабочий день закончился. Раньше надо было приходить.
– Но она же только что с поезда.
– Ладно, заходите. Только постельное белье я вам выдать не смогу, кастелянша уже ушла.
– В комнате матрас есть, а простыней я с тобой поделюсь – их по две штуки дают, – шепнула Эмме Надя.
– Давайте направление и паспорт.
Эмма протянула паспорт, а вот с направлением вышла незадача.
– Гамильтон Эмма Львовна, – прочитала вслух комендантша. – Интересная фамилия! А где направление?
– Она только с поезда, направление взять не успела, – ответила за нее Надя.
– Хорошо. Поселю вас вместе. Направление завтра принесете.
Вечером девушки сидели за колченогим общежитским столом и пили чай, вскипяченный в банке с помощью дорожного кипятильника. Пили по очереди – из Надиной кружки, потому что у Эммы своей не оказалось. Из продуктов у нее было только оставшееся после поезда печенье и сваренные вкрутую серо-синие яйца. Домовитая Надя достала из своей объемной дерматиновой сумки различную снедь. Помимо домашних пирожков с капустой и котлет, у нее нашелся сахар, заварка и сливовое повидло.
Надя приготовилась слушать. Ей страсть как хотелось узнать историю чужой любви. Она, простая, открытая девушка, сама, как на духу, выложила Эмме все свои тайны и ожидала от нее того же. Обладавшая закрытым характером интроверта, Эмма отнюдь не была склонна к подобной откровенности, но Надя покорила ее своей душевностью, и она не стала ломаться.
Сойдя с поезда, Эмма с воодушевлением отправилась искать нужный адрес. Ее ошибочно направили в другой конец города, где никто и не слышал о такой улице. Сумка оттягивала плечо, новые туфли натерли ноги, но девушка, не унывая, наматывала километры вокруг какого-то завода на окраине. Людей рядом не оказалось, чтобы уточнить адрес, и она шла наугад. Она выбралась к остановке, но ей опять не повезло – подошедший автобус отвез ее на конечную. Помыкавшись по городу и изрядно устав, Эмма все-таки нашла затерявшийся на Васильевском острове обшарпанный дом, оказавшийся студенческим общежитием. Несколько раз сверила адрес и двинулась внутрь. Она почему-то была уверена, что ее любимый проживает в отдельной квартире.
– Эмма? – растерянно произнес Алексей. – Как ты здесь оказалась?
– К тебе приехала, – смущенно придвинула она поближе к себе спортивную сумку. – Ты что, не рад?
– Рад… Очень рад. Просто все это как-то неожиданно…
Он вышел в коридор, прикрыв за собой дверь, из-за которой послышался пьяный мужской голос.
– Ты же сам говорил – приезжай, адрес мне оставил… Вот я и приехала.
– Ты извини, но тут такое дело… ко мне друг приехал. Ты же не предупредила. Не выгонять же его?
– Да, ты прав. Сама виновата, что не предупредила. Сюрприз тебе хотела сделать.
Парень увлек ее за собой в закуток, на лестницу, подальше от посторонних глаз, и прижал к себе.
– Котенок мой, ты даже не представляешь, как я счастлив тебя видеть. Ты самая лучшая и любимая девушка в мире! – Он посмотрел на нее ясными, полными нежности глазами, поцеловал в щеки, в губы, в шею. Так на нее не смотрел никто, и никто не говорил ей таких пылких слов. Голова ее закружилась от сладкого дурмана, девушка закачалась на волнах счастья, которые словно вернули ее в весну первой любви.
Апрель в Червонном выдался теплым, звенящим, с ярким голубым небом, сочной травой, желтой россыпью мать-и-мачехи и пьянящим воздухом. В этом воздухе витало нечто необыкновенное, знаменовавшее собой какое-то восхитительное событие, которое должно было счастливейшим образом перевернуть всю ее жизнь. Юная Эмма упивалась своей первой взрослой весной. Раньше она никогда не чувствовала этого совершенно особенного воздуха весны, а теперь все стало по-другому. Может, оттого, что она впервые посмотрела в клубе фильм со сказочно красивым французским актером, а потом, засыпая, долго о нем думала, или оттого, что мальчики из их класса впервые как-то по-особенному поздравили девочек с Восьмым марта, а может, все дело было в приехавших на практику студентах из Ленинграда. Они поселились в корпусе закрытой до лета турбазы. Восемь четверокурсников горного института и руководитель группы – старый геолог. Они жили своим коллективом, как отшельники, но все равно их приезд переполошил тихую, размеренную жизнь Червонного. То тут, то там люди обсуждали приезжих. «А они одной картошкой питаются. Давеча у меня взяли два мешка», – поделилась с соседями важными сведениями продавщица тетя Гана. «Одной картошкой сыт не будешь», – подозрительно покачала головой ее товарка. «Ходют и не здороваются, как будто не чета они нам! А раз не чета, то чего же сюда приехали?» «Хилые они все какие-то, и песни горланят неправильные». «Молоденькие, симпатичные. Познакомиться бы…»
Старшеклассницы как бы невзначай стали часто гулять по дальней тропе, что вела мимо турбазы. Приближаясь к ее белеющим корпусам, они замедляли шаг и опускали глаза. Или старались оказаться в сельмаге, когда кто-нибудь из приезжих ребят шел за покупками. А потом – мечтали, мечтали, мечтали… В девичьих грезах студенты представлялись романтичными рыцарями: красивыми, умными, отважными героями – геологами, сменившими уют городских квартир на пламя костра. Эмма тоже мечтала. Она хотела, чтобы один из этих необыкновенных парней обратил на нее внимание. Подошел бы и заговорил с ней ни о чем. Например, спросил бы дорогу на Чертов Лог или – у кого тут можно купить молоко? Она бы сама его проводила. По пути они бы разговорились, а когда дошли бы до места, ее спутник, потупив взгляд, попросил бы ее о новой встрече…
Эмма три раза продефилировала возле турбазы – один раз подошла почти вплотную, но все было тщетно. Стройная, с гладкой смуглой кожей, волной густых волос и глубокими шоколадными глазами – Эмма считалась красивой девушкой и по этой причине ожидала проявления внимания к своей персоне, а тут – полное равнодушие! Расстроившись, она ушла домой и зареклась ходить к турбазе.
Вечером в их ворота постучали. Отец выпил и уже лег спать. Услышав лай собаки, он проворчал нечто неразборчивое и снова уснул. Эмма вышла на крыльцо и увидела у ворот незнакомого парня.
– Здравствуй, хозяюшка! Можно у вас воды набрать? – спросил он, показывая на пустые ведра.
Это был он, тот самый, ее принц из студенческого отряда. Эмма это сразу поняла, едва взглянув в его серые глаза под крылатыми бровями, увидев смущенную улыбку на веснушчатом лице.
– Проходите, – произнесла она дрогнувшим голосом.
– У нас на базе воду отключили, – объяснил он.
«Наверное, следует пригласить гостя в дом. Или нет? – лихорадочно путались в ее голове мысли. – А как же отец? Он пьян… а что обо мне соседи подумают?»
– Как тебя зовут, красавица?
– Эмма.
– А я Алексей. Могу я надеяться на встречу?
Они встретились еще раз и еще. За камнями на Чертовом Логе, где вокруг не было ни души, и Эмма таяла от счастья в его объятиях, растворялась в его поцелуях, улетала в прекрасный и неведомый ей ранее мир любви. Он ее любил безумно, дарил букеты из полевых цветов, осыпал комплиментами.
– Ты – моя единственная и неповторимая! Я буду любить тебя всегда.
– И мы всегда будем вместе?
– Всегда-всегда!
Его кристальные глаза излучали столько нежности, что не поверить им было невозможно. Алексей ее любил, любил по-настоящему. Она это чувствовала всеми клеточками своей души. И эта любовь была правдивее всего на свете.
Он уехал внезапно, как-то неожиданно быстро. Накануне отъезда Алексей как бы невзначай обронил, что практика закончилась и их группа возвращается в Ленинград.
– Но ты не грусти. Мы обязательно увидимся. Ты мне веришь?
– Да, – сказала она, расстроившись. – Только когда?
– Ну, я не знаю… У меня экзамены. Я приеду, как только смогу. Или ты приезжай.
– Я – к тебе?
– Конечно. Это ведь неважно, кто к кому приедет. Важна наша любовь.
– Важна любовь, – повторила Эмма. – Слышишь, Надя, самое важное – это любовь! Ей не страшны преграды, если она – настоящая.
В коридоре было тихо, за окном смеркалось, во дворе никого – стояла глубокая июньская ночь. Эмма улеглась в пахнущую хозяйственным мылом постель и тут же уснула. Перед сном она успела подумать, что мир полон хороших людей и ей повезло – она таких людей встретила. Надя, такая чуткая и искренняя, помогла ей, совершенно незнакомому человеку. И комендантша тоже добрая. Не оставила на улице, пустила ее в общежитие без направления от университета.
– Спасибо тебе, Надя. Я пойду, – сказала Эмма утром.
– Куда?
– Сначала к Леше, попрощаюсь с ним, а потом за билетом. Домой поеду.
– И ты просто так уедешь?
– Да. А что еще остается? Жить-то мне негде.
– Как это негде? А здесь? Никто тебя отсюда не гонит. Поживешь, разберешься с Лешей по-человечески. Моя бабушка, например, говорит, что точку надо ставить не спеша. А у тебя – ни точки, ни запятой, а просто многоточие какое-то.
– Да, многоточие, – задумчиво произнесла Эмма, вспоминая поцелуи Алексея. Жар подкатил к ее лицу, покрыл его румянцем. Перед глазами возникла его улыбка, такая милая, чарующая. – Пожалуй, ты права. Надо как-то по-человечески… Но где я возьму направление?
– В университете. У тебя аттестат с собой?
– Да.
– Нужна медсправка и фотографии. Справку можно получить в поликлинике, если тебя там примут, а срочное фото есть в доме напротив. Слушай, а может, тебе и на самом деле поступить в университет? – осенило Надю. – Будем вместе учиться!
– Но я не готовилась, – усомнилась в своих возможностях Эмма.
– На подготовительных курсах поднатореешь. Как у тебя с английским, кстати?
– Так себе, – пожала плечами Эмма.
– Это плохо. На филфак со знаниями «так себе» не поступают. Я в спецшколе пять лет отучилась и то сомневаюсь, что пройду по конкурсу. Может, ты немецкий знаешь или французский?
– Нет. В нашей школе не было учителя иностранного языка, и его по очереди вели то физичка, то биологичка, которые и сами говорили плохо, но зато умели читать в отличие от других учителей. Зато я польский хорошо знаю. Даже лучше русского.
– Ничего себе! Это меняет дело. Подавай документы на специализацию «славянские языки». Ты со своим польским туда пройдешь. Главное – профильный язык, остальные экзамены – сочинение, история – ерунда. Захочешь – сдашь.
Эмма никогда не думала, что судьба занесет ее не куда-нибудь, а в ЛГУ. Она-то и на поступление в ужгородский институт не рассчитывала, не то что в один из ведущих вузов страны! Уж так им внушили школьные учителя, взявшие на вооружение девиз «где родился, там и пригодился». И нечего покидать родное болото! Кто же тогда останется в селе, если все по городам разъедутся?!
Польский Эмма сдала на «отлично». Это далось ей легко, она с удовольствием говорила на языке, который постоянно слышала с детства. Преподавательница, степенная дама с осанкой балерины, ее очень хвалила, она и сама была рада поговорить на таком превосходном польском языке. Но на этом хорошие отметки закончились. Сочинение Эмма сдала на «троечку», а с устным экзаменом по истории дела обстояли еще хуже. Эмма историю учила, но разве ее подготовишь – всю! – за несколько дней? В голове ее перемешались крестовые походы с отменой крепостного права и Могучей кучкой. Лучше всего она знала все о Куликовской битве и восстании декабристов, была бы рада вопросам о Киевской Руси или хотя бы о войне с Наполеоном, но ей досталась (о, ужас!) Столыпинская аграрная реформа.
Эмма сидела напротив экзаменатора, совершенно не представляя, о чем говорить.
– Я вас слушаю, – равнодушно произнес он. Старый, в потрепанном костюме, он больше походил на спившегося дворника, нежели на университетского преподавателя.
Девушка молчала.
– Отказ от общинного и переход к частному крестьянскому землевладению, – подсказал экзаменатор. – Целью Столыпинской аграрной реформы являлось…
– Являлось… освобождение крестьян!
– Крестьян уже освободили в 1861 году, – вздохнул он. – Цель реформы состояла в том, чтобы сохранить помещичье землевладение и одновременно ускорить буржуазную эволюцию сельского хозяйства, снять социальную напряженность в деревне и создать там опору правительства в лице сельской буржуазии. Реформа способствовала подъему экономики страны. Увеличились покупательная способность населения и валютные поступления, связанные с вывозом зерна за рубеж.
Он говорил медленно и тихо, глядя ей прямо в глаза. Взгляд его оказался неожиданно сильным, каким-то гипнотическим. От этого человека исходила невероятная энергетика, а лицо, вначале показавшееся девушке стариковским, преобразилось, приобретя аристократические черты.
– Учите историю, леди Гамильтон, – произнес он с усмешкой, расписываясь в экзаменационном листе неожиданно красивым почерком.
По-прежнему пребывая словно бы под гипнозом, Эмма покинула аудиторию. За дверью она взглянула на экзаменационный лист и обомлела: по истории там стояло «отлично», а рядом красовалась витиеватая подпись ее спасителя. Это значило, что проходной балл набран и она станет студенткой университета! Она, сельская девушка из бродячей цыганской семьи, велением слепой удачи попала в один из самых престижных вузов страны! Вот так круто повернулась ее судьба благодаря ангелу, сошедшему с небес. Эмма не сомневалась, что этот странный экзаменатор был ангелом. Да, да, они бывают и такими! Она должна была получить свою законную «двойку» и вернуться в Червонное, чтобы стать там дояркой или птичницей, выйти замуж за тракториста или механизатора, родить детей и жить, как живут все сельчанки. Но в небесной канцелярии распорядились иначе. Что-то кольнуло ее в самое сердце, и Эмма вдруг твердо решила учиться. Раз Господь за руку привел ее на этот путь, значит, это неспроста, и ей нужно по нему следовать.
* * *
Сергей сидел за столиком ресторана «Пауланер» и листал меню. Он заказал сыр «Камамбер», обжаренный в панировке, и филе копченой форели, из напитков выбрал кружку пива «Хаф-Вайсбир». Играла джазовая музыка, мерцали приглушенным светом лампы, стилизованные под старинные уличные фонари, по залу фланировали дородные официантки, соблазняя посетителей своими глубокими декольте. Сергей в очередной раз отметил превосходный вкус Андрейки и его умение широко жить. Это Андрейка назначил ему встречу в «Пауланере». Сам он пока не пришел. Позвонил, сказал, что задерживается, извинившись, попросил его подождать, если он никуда не торопится. Сергей и не торопился – в этом прекрасном немецком ресторане ожидание проходило легко и непринужденно. Ему принесли закуску и пиво. Искрящийся баварский напиток аппетитно пенился в высоком бокале, рыба источала головокружительный аромат. Сергей с удовольствием приступил к трапезе, сожалея, что начинает ее в одиночестве.
«Потом что-нибудь еще закажу, когда этот трудоголик придет», – благодушно подумал он, представляя себе свиную рульку с тушеной капустой, приглянувшуюся ему, когда он читал меню.
«Камамбер» и форель были съедены, пивной бокал опустел, а Андрейки все еще не было. Сергей заказал еще одно пиво и рульку. Первый голод он заглушил. Сергей вальяжно откинулся на диванчике, неторопливо потягивая «Варштайнер». Его разморило, на душе потеплело, и жизнь показалась чертовски приятной штукой. Для полноты удовольствия не хватало собеседника, с которым можно было бы обсудить футбольные новости, потрепаться о ценах на запчасти и обругать политиков. Сейчас ему особенно не хватало Андрейки. Сергей вообразил, как тот входит в этот зал, по-хозяйски оглядывается по сторонам и уверенной походкой направляется к нему. Совершенно не чувствуя вины за свое длительное опоздание, он с небрежной улыбкой садится напротив Сергея, привычным жестом подзывает официанта и, не глядя в меню, делает заказ… Такой уж его Андрейка – хозяин жизни, и за это на него нельзя обижаться. Он сделал себя сам, поднявшись из низов, и уже только за это достоин уважения. Но прошел уже час, а Андрейка так и не появился. От свиной рульки остался последний кусочек, ее золотистая корочка дотаивала во рту, последний глоток недопитого «Варштайнера» сиротливо плескался на донышке бокала.
Сергей потянулся за телефоном, чтобы поторопить Андрейку, но тот позвонил сам. Еще раз извинился, посетовал, что, к своему великому сожалению, приехать не сможет. «Работа – будь она неладна! «Свой» бизнес исключает выходные, это наемный работник по звонку лопату бросил и до понедельника свободен, я же себе этого позволить не могу. Так что извини, брат, увидимся как-нибудь в следующий раз». Андрейка из вежливости поинтересовался, как ему понравился ресторан, что он ел и пил. «Копченую форель уважаю! А рулька – это просто сказка, особенно под холодненький «Варштайнер». А я вот с утра ничего не жрамши, только кофе выпил. Завидую тебе, брат, хорошо сидишь». Они еще поболтали о том о сем, как старые приятели, словно и не было между ними никакой размолвки и долгих лет разлуки. Андрейка заверил его, что в следующий раз он пошлет к чертям поставщиков с их срочными договорами, и они обязательно встретятся.
Катя
Катя сидела на подоконнике и смотрела на кусочек неба, втиснутый между кронами двух тополей. Мир, в котором она жила, – дом, двор, школа, – казался очень тесным. А кусочек неба был частью того большого мира, о котором она мечтала. Небо, оно ведь везде единое – и в Монако, и в Москве, и в их Приморске. «Когда я стану взрослой, я буду жить в другом городе, и у меня все будет по-другому», – думала она. Кате не нравилось, как живут ее родители. Они постоянно ссорились и ни с кем не дружили, не любили друг друга, и ее они тоже не любили.
«Когда у нас в последний раз были гости? Десять лет назад – знакомые маминой родни из Белоруссии зашли на полчаса. Телефона у нас тогда не было, и поэтому гости появились как снег на голову. Помню двух теток с извиняющимися лицами, топтавшихся в прихожей. Одна из них протянула маме записку от родственницы, в которой та объясняла, кто они такие и почему их можно впустить в дом. Мама читала с кривой смущенной улыбкой – следовало гостей принять, но беспорядок в квартире и выглядывающая из всех щелей нищета вгоняли ее в краску.
– Мы вам очень рады, проходите. Что вы, что вы, не разувайтесь, я все равно собиралась убирать. Нет, не сюда. Пожалуйста, в гостиную (поспешно прикрывая дверь в кухню, чтобы гости не увидели ее убожества). – Усаживает женщин на диван, наспех убрав с него разбросанную одежду и поправив покрывало. Гости замечают суету хозяйки, ее стеснение собственной квартиры и поэтому чувствуют себя неловко.
– Мы, наверное, пойдем, – говорит одна из них, порываясь встать.
– Ну что вы? – еще больше смущается мама. – Сейчас чай будет готов.
Она бросается в кухню, торопливо отмывает от разводов «чистые» чашки, протирает содой ложки, отчищает въевшуюся грязь на сахарнице и спешит к гостям. На столе появляется коробка конфет «Ассорти», припрятанная для особого случая.
– Может, вам бутербродиков сделать?
– Не стоит беспокоиться, Оксанушка, мы только на минутку зашли.
– Да, да, – вторит ей другая, – нам уже пора.
И они вскоре уходят. От мамы не ускользает их оценивающий взгляд – они разглядели даже скрытые за ковром драные обои на стене. «Теперь все белорусские собаки будут знать, как мы живем», – раздраженно скажет чуть позже мама.
– Ах, какая девочка хорошенькая! Совсем большая! – умиляются они напоследок.
Я стеснялась чужих и с приходом гостей спряталась в другой комнате, но любопытство взяло свое, и я вышла попрощаться.
Больше всего Катю угнетало то, что она не могла пригласить к себе подруг. Теоретически, конечно, она была вправе это сделать, но, как и мама, стеснялась. Ей было стыдно за свой двор, в народе прозванный «отстойником» за то, что он находился рядом с рынком и в нем останавливались торговцы. Они там отдыхали, ели, справляли нужду, а те, кто приезжал издалека, даже там жили. Скамейки и палисадники, детские площадки – все было оккупировано неприхотливой торговой братией. Катя стеснялась называть свой адрес, потому что часто слышала в ответ насмешливое: «А, отстойник!» Подъезд в доме тоже заставлял ее краснеть. Полутемный, заплеванный, с фанерой вместо оконных стекол, на потолке – следы от сгоревших спичек. Но хуже всего была их квартира. Ободранная дерматиновая обивка входной двери уже говорила о многом. Даже если притвориться, что тебя нет дома, и не открывать незваным гостям, они все поймут, не переступая порога. Однажды так и случилось. Две бойкие девчонки из Катиного класса проходили мимо и решили к ней зайти. А что? Их дома всегда полны гостей, так почему бы и самим им не нанести Кате визит? К огромному счастью Кати, ее тогда дома не оказалось. О, если бы они увидели, как она живет! Ободранные обои, старая мебель – нищета лезет изо всех щелей, но самое ужасное – если бы дома оказался пьяный отец!.. Но и того, что они успели разглядеть сквозь дверной проем, разговаривая с Катиной мамой, хватило, чтобы на следующий день поведать всей школе о своих впечатлениях.
– У вас дома есть животные? – ехидно поинтересовалась одноклассница. – Шишкина рассказывала, что в твоей квартире воняет.
– Да, есть одно, – уклончиво отвечала Катя, подразумевая собственного отца.
Все смеялись, а ей хотелось стать невидимой или вообще исчезнуть и очутиться в каком-то другом мире, в том, который лучше и больше ее мира. Она не помнила, в каком возрасте впервые подумала про «свой мир». Уже в шесть лет Катя точно знала, что, когда она вырастет, обязательно уйдет из дома. Сначала она будет жить одна, а потом заведет свою семью. В ее доме все будет по-другому: квартира – большая, новая, на одном из верхних этажей – полная противоположность их нынешней унылой живопырки. И у нее непременно будет лоджия: просторная, с панорамными окнами, с мягким ковриком на полу и крупнолистными тропическими растениями, вроде диффенбахии и монстеры. С этой лоджии она будет смотреть на вечерний город, как смотрит сейчас со своего подоконника, и видеть все небо целиком, а не какой-то крохотный его кусочек. Немногим позже, когда она уверенно станет на ноги – получит специальность и будет работать, – она обзаведется семьей. Раньше никак нельзя. Иначе это будет не жизнь, а кабала для всех: для нее – из-за финансовой зависимости от мужа, для мужа и детей из-за ее нервозности, вызванной этой самой зависимостью. Нет, ей такого не надо! Достаточно того, что она видела в детстве: мама вечно считает копейки до зарплаты, ей не то что на новые туфли всегда не хватает, – она иной раз не может позволить купить себе новые колготки, она засохшую тушь для ресниц водой разводит и остатки помады из тюбика выскабливает спичкой. Принесет домой продукты, для Кати купит пирожное, а сама потом им же дочь и попрекнет – дескать, все тебе, а сама я раздетая хожу, лишь бы у тебя все было! А что это – все? Вот это пирожное с белковым кремом да болгарский компот из черешни, и еще – душевный холод? Она, Катя, между прочим, тоже не с иголочки одета, вечно старье донашивает! Лучше бы мать себе колготки купила и пришла домой довольная, а сама Катя без пирожного и компота уж как-нибудь обойдется, потому что все эти сладости при виде грустного маминого лица ей поперек горла встают. Мама попрекала ее пирожными не каждый раз, как покупала их, но Катя-то все равно видела этот упрек в ее глазах и чувствовала себя виноватой за все: за то, что мама не может позволить себе купить колготки; за разведенную водой старую тушь на ее ресницах и за остатки помады, наносимой на мамины губы только перед выходом в город; за то, что между мамой и отцом давно нет любви; за то, что они так плохо живут; и за то, что она, Катя, у них родилась, тем самым лишив маму возможности купить себе новые колготки…
Ее семья будет очень дружной и счастливой, вот такой: каждый в доме получит свой уголок, но все собираются в гостиной и в кухне за ужином. Завтракают тоже в полном составе. Она, Катя, для своих домашних вкусно-превкусно готовит, а в выходные они принимают гостей и сами ходят в гости. Ее дом – ее гордость, это такое место, где всем тепло, уютно и хорошо…
Катя очень отчетливо помнила себя в раннем детстве. Или ей только так казалось, что помнила, на самом деле это были додуманные рассказы старших, но это сути дела не меняло.
С раннего детства Катя усвоила одну аксиому: все люди качественно разные – одни родились в нормальных условиях и нормальных семьях, и поэтому в жизни у них все всегда идет, как полагается, другие же, напротив, появились на свет в плохих условиях и этим предопределили все свое дальнейшее существование. Их семья олицетворяла собою второй, неудачный случай. «У нас все не слава богу, – часто жаловалась на жизнь мать. – А чего еще ожидать с таким отцом? У других людей – дачи, машины, поездки к морю, а у нас ничего нет и никогда не будет». Катя в ответ на любое свое «хочу» в ответ слышала: «У нас нет денег!» Что бы она ни попросила, денег не было. Даже когда Катя получала желаемое, ей обязательно напоминали о том, что денег в семье нет. «На, но только больше ничего не проси!» Или: «Я тебе покупаю эту игрушку, но ко дню рождения ничего не жди, потому что у нас нет денег!» Почему денег нет и когда же они наконец появятся – Катя не спрашивала, так как ответ на него был вложен в ее маленькую голову едва ли не с рождения и сводился к тривиальной фразе: потому, что у нас такой папа. Папа один, и другого не будет, поэтому и жить мы будем плохо. Всегда. «Папа – твой, он плохой, а значит, и ты плохая. И все-все в этой жизни у тебя будет плохим по определению, потому что иначе быть не может, а если что-то хорошее и перепадет, то случайно и ненадолго» – эту мысль, донесенную до нее матерью, Катя тоже усвоила рано и навсегда. Мысль была справедливой и постоянно подтверждалась горьким опытом.
В первый класс она пришла с самыми некрасивыми цветами – тремя гвоздиками, – в то время как у остальных были пышные букеты из гладиолусов. Катя была самой маленькой в классе и на физкультуре стояла последней, в своей некрасивой спортивной форме. У нее был самый некрасивый ранец с некрасивым пеналом и дневником в некрасивой обложке, которую отец собственноручно изготовил из куска серо-зеленого дерматина. Получилось неаккуратно, с лохмотьями по краям и засохшими каплями клея. Обложка не снималась, поскольку была намертво приклеена к дневнику. Подавать учителям такой дневник Катя стеснялась. Когда он лежал на парте, она всегда прикрывала его тетрадкой или учебником. Папа исходил из лучших побуждений – он в кои-то веки захотел сделать что-нибудь полезное по дому и сделал то, что не требовало особых усилий, – обложку. Да Катя прекрасно обошлась бы обычной, полиэтиленовой! Но, к ее несчастью, отца одолела жажда деятельности. К пущему же несчастью, у Кати были крупные зубы с щербинкой, из-за которых ее прозвали Белкой. Катя уговаривала родителей, чтобы они отвели ее к стоматологу, который поставит ей на зубы брекеты, как у других детей из ее класса. Маме было некогда, папе – тем более. Для ее родителей куда-нибудь сводить дочь приравнивалось к подвигу. Мама сказала, что она тоже носила в детстве брекеты и ей они не помогли, а только испортили эмаль. В подтверждение своих слов она продемонстрировала неровный ряд поврежденных зубов. Катя осталась без брекетов. Она с завистью смотрела на своих одноклассников, щеголяющих металлическими вставками во рту, и тихо плакала от обиды.
Катя мечтала стать отличницей. За пятерки в тетради вкладывали звездочки, которые потом красовались на обложке. Но первой ее оценкой оказалась тройка. По рисованию. Катя рисовала неплохо, можно сказать, хорошо рисовала, лучше многих, но на урок пришла без альбома и цветных карандашей. Она вообще не знала, что существует расписание уроков и что именно на какой урок нужно приносить. Только после того, как она, вся в слезах, протянула матери нарисованный ручкой на сером блокнотном листе домик и под ним – жирный трояк, та удосужилась выдать дочери расписание уроков. Второй ее оценкой тоже стала тройка. По математике. Катя знала все цифры и умела считать, но была невнимательной. О том, что на уроке нужно слушать учителя, она не знала. Откуда могли взяться эти знания у первоклашки, если эту истину ей никто не открыл, считая ее само собой разумеющейся? Она прослушала вопрос и ответила наугад. Ответ был неправильным, хотя она точно знала, что пять и семь будет двенадцать. Сложение простых чисел Катя усвоила еще два года тому назад, но это было неважно. Главное – не знания, а правильные ответы. Читать Катя тоже умела, но про себя. Вслух она читала с запинкой, словно едва складывала слова. Она очень волновалась, когда приходилось читать при всех, особенно если при этом нужно было вставать с места и тем более выходить к доске. Учительница сразу записала ее в слабенькие и лепила тройки одну за другой, в лучшем случае Кате иногда перепадала четверка, но заветную звездочку получить ей так ни разу и не удалось. Катя воспринимала такое положение, как должное. Она ведь плохая, и поэтому все у нее будет хуже, чем у всех.
Катя ощущала некое внутреннее противоречие. С одной стороны, она знала, что вот это она может, знает, вон то у нее хорошо получается, даже лучше, чем у остальных. С другой стороны, ее преследовало это вечное «хуже всех», которое было клеймом, полученным ею при рождении. Желание вырваться из когорты худших заставляло ее работать над собой и в итоге приводило к успеху, но эти удачи самой Катей расценивались как случайные явления. Она была упорной, трудолюбивой девочкой и умела доводить дело до конца. Одно время всех девчонок из ее класса охватила волна увлечения бальными танцами. Катя тоже пошла в кружок танцев. Она была невысокого роста, и партнера ей не досталось. Мальчиков в группе вообще не хватало, но Кате не хватило даже партнера-девочки. Она танцевала то одна, то в паре с преподавательницей – высокой строгой балериной, перед которой очень смущалась. Азарт прошел, группа стала уменьшаться, и к концу года в ней осталось всего двое – Катя и щуплый, некрасивый мальчик в очках. Он был младше Кати на два года, но зато – высокий. Катя эти занятия не бросила и уже через год танцевала на концерте, посвященном дню города. Фото танцующей пары опубликовали в газете под заголовком «Звездная смена». Катя выглядела как юная богиня: легкая летящая юбка, поднятая в изящном изгибе тонкая рука, поворот головы – фотографу удалось передать очарование ее юности и шарм самого танца. После этого снимка в школе ее заметили, о ней стали часто говорить, и даже учителя теперь относились к ней внимательнее. Бремя славы оказалось нелегким. Стоя на пьедестале, Катя не переставала удивляться тому, что она вообще на нем оказалась. Глядя на свое потрясающее фото, она не верила, что может быть такой красивой. Фотограф – настоящий мастер, и то, что она получилась красавицей, – полностью его заслуга. Сами посудите: какая из нее красотка? Да если бы она в жизни была такой, как на фото, то мальчишки бы ей проходу не давали! Так где же хоть один? Впрочем, мальчики Катю пока что не интересовали, но иметь поклонника она бы не отказалась. Так, для приличия, просто потому, что у других девочек они уже были.
Моменты славы пролетели быстро. Через неделю разговоры о Кате утихли, и все вернулось на круги своя – она снова стала ничем не приметной, неуверенной в себе девочкой. Эта ее неуверенность была настолько сильной, что хорошо ощущалась окружающими, и они, точно так же, как и сама Катя, начинали считать ее успехи простой случайностью. Свою лепту в развитие этой неуверенности внесли и учителя. Они ставили ей оценки по инерции, неважно, хорошо ли отвечала Катя (да и не только она) или плохо, – она получала тройку. Логика педагогов была проста: то, что ученик блестяще выучил один параграф, не означает, что он знает на «отлично» весь предмет, а оценивать они обязаны все знания целиком.
Катя не спорила и не обижалась, она воспринимала такое положение вещей как должное. «Ничего, – думала она, – я буду очень стараться и получу аттестат без троек. В десятом классе она всегда отвечала уже на «отлично», но получала четверки – ставить ей тройки учителям теперь не позволяла совесть, а выводить пятерки – не поднималась рука. «Пять», – сказала математичка растерянно, когда Катя без единой ошибки решила у доски задачу, и… поставила в журнал «четверку». То же самое происходило и с другими предметами. Контрольная написана без ошибок – в тетради стоит пятерка или вообще ничего, а в журнале – «четыре». Не верили в нее учителя, ни в какую! И она в себя тоже не верила, но упорно продолжала идти к намеченной цели.
Отзвенел последний звонок, миновали экзамены, и вслед за ними прошел выпускной вечер, где Катя получила свой четверочный аттестат. Это была ее очередная победа, которую, кроме нее, никто и не заметил. Она ею не хвастала, знала, что не оценят. «Да мало ли хорошистов выпускают школы, скажут некоторые, – думала она. – И получше меня дети учатся, и многие золотые медали получают». Да, да, гордиться тут нечем – она не доработала и поэтому не заслужила медаль.
Желание встать на ноги гнало ее прочь из родного провинциального городка. Она поступила в непрестижный институт текстильной промышленности и была счастлива, в то время как многие из студентов, учившихся там, считали себя неудачниками. Родители ей почти не помогали. Поступила, и слава богу, сказали они. К этому Катя тоже была готова, она не унывала. «Взялся за гуж – не говори, что не дюж», – повторяла она себе. Она жила в большом городе, училась в институте – вся жизнь была впереди, только требовалось приложить усилия, чтобы сделать ее достойной.
Устроилась в садик ночной няней, но ненадолго – не выдержала хронического недосыпания. Днем не поспишь из-за института, вечером – из-за общежитского шума. Голова болела и требовала здорового сна. Катя ушла в дворники. С утра она подметала двор, а потом шла на занятия. Осень роняла с деревьев разноцветные листья, а зима наметала сугробы. Раньше Катя любила и снег, и листопад, а когда стала дворником, просто безумно ожидала прихода весны. Листья, сколько их ни мети, не заканчивались. Клены, словно издеваясь над ней, сбрасывали остатки своих нарядов ежедневно. Зимой раскрасневшаяся от мороза Катя махала тяжелой лопатой. Она знала: если снег утрамбуется, то соскрести его будет гораздо сложней. Она просила у природы дать ей передышку. Природа уступила, прекратив засыпать город снегом, но потом обрушилась на него новыми сугробами, с лихвой наверстав упущенное. Весной оказалось не легче. Из-под талого снега «проклевывался» прошлогодний мусор. На обнаженной земле, словно язвы, зияли собачьи «отходы». Убирать все это было очень неприятно – хуже, чем листья и снег.
В институте Катя опять оказалась на проигрышной позиции. Она снова была хуже всех. В смысле хуже всех одета. Да и жилищные условия у нее были паршивыми. А в остальном ей удалось преуспеть. Училась она хорошо, не лучше всех – сказывалась необходимость работать по окончании занятий, – но весьма успешно. Было очень сложно совмещать работу с учебой. Ей было необходимо зарабатывать не просто на карманные расходы, а средства на жизнь, и Катя вертелась, как могла.
Выросши из должности дворника, Катя решила попробовать свои силы на поприще курьера. В очередной раз просматривая газету с вакансиями, она наткнулась на одно любопытное объявление. Требовался курьер в фирму, занимавшуюся доставкой корреспонденции. Катя просто глазам своим не поверила: фирма располагалась рядом с ее институтом, и зарплата более или менее сносная – не работа, а мечта! На собеседовании ей пришлось скрыть, что она учится в институте, так как перед ней не приняли девушку только потому, что она – студентка. Работа оказалась не из легких. С утра – идти на вокзал, чтобы получить только что прибывшую поездом корреспонденцию, и везти ее по указанному адресу. Обычно это были конверты с документами или небольшие бандероли. Перепрыгивая через ступеньки, Катя носилась по эскалаторам в метро, догоняла уходившие трамваи, выбирала самые короткие маршруты, чтобы добежать до нужного адресата и успеть в институт на лекцию. На большой перемене она заходила на фирму, отчитывалась об утренней доставке и с новой партией конвертов возвращалась в институт. После занятий она добросовестно разносила корреспонденцию, затем, уже поздно вечером, приходила в офис. Катя считалась хорошим курьером – студенческий проездной позволял ей без ограничения числа поездок кататься на метро, в то время как другие курьеры, экономя, перемещались на наземном транспорте. К концу пятого курса Катя изучила весь город и ближайший пригород. Она истоптала все городские закоулки и дворы, ее ноги ступали по фойе шикарных гостиниц, по проходным гигантских заводов, по телецентру и помещениям одной киностудии.
После окончания института Кате посчастливилось найти работу на швейном предприятии, в отделе поставок тканей и фурнитуры. Работа была серьезной, требующей большой сообразительности и умения налаживать контакты. Кате буквально пришлось пересиливать себя, общаясь с людьми. Она уже не была той стеснительной, робкой девочкой. Она по-прежнему втайне сомневалась в своих силах, но смело бралась за работу, ибо ничего другого ей не оставалось.
Набравшись опыта, Катя решилась организовать свое дело. Было страшно начинать с нуля, без поддержки – и материальной, и моральной, и еще ей мешали сомнения. Вначале были штучные, сделанные на заказ поставки текстильной продукции. Пользуясь наработанными контактами, Катя заключала договоры с производителями и перевозчиками. Дело набирало обороты, появилась прибыль. Со временем она смогла открыть свой бутик одежды, который затем превратился в салон вечерних и свадебных платьев. Свой салон она решила назвать «Аврора». Это слово было одновременно боевым и нежным, вызывавшим ассоциации с символом революции и свежестью розового утра.
* * *
Несмотря на недавние заморозки, весь этот день светило солнце. Четвертое апреля, этот день – особенный, день, когда Феликс впервые признался ей в любви. Он пришел на свидание с букетом разноцветных тюльпанов. Вика любила тюльпаны за их нежность и хрупкость, особенно с заостренными лепестками и на коротких ножках – именно такие ей и подарил Феликс. Смущаясь, он вынул из кармана атласное сердечко с божьей коровкой из папье-маше, размером с грецкий орех.
– Маленький подарок для моей красавицы, – положил он сердечко в Викину ладонь.
На обратной стороне сердечка Вика прочла: «С любовью…»
– Значит, ты меня любишь?
– Наконец-то поняла, – потупив взор, ответил Феликс.
Вика тогда еще до конца не осознала, что любима, но от этого признания ей стало вдруг так светло и хорошо, словно ее душе подарили персональный лучик солнца. Он светился счастьем в ее глазах, окрашивая мир в яркие краски. С этим лучиком стало уютно и радостно жить, и Вика уже не понимала, как она обходилась без него раньше. И вот недавно этот лучик стал угасать… После того как Вика узнала о кольце, она воспрянула духом – если Феликс заказал для нее кольцо, значит, он ее по-прежнему любит! Нужно и ей пойти ему навстречу, помочь поскорее разгореться огоньку страсти. Годовщина признания в любви – прекрасный повод, чтобы освежить отношения.
Феликс допоздна собирался пробыть в университете – он так и сказал, что ему нужно поработать над диссертацией. Ничего не случится, если он немного отвлечется на пирожки из «Штолле». В начале их романа она приносила ему еду в университет, правда, не пирожки, а бутерброды, но это дела не меняет, тем более что пирожки он любит больше. Феликс, конечно, ее не ждал, поэтому был приятно удивлен ее появлением. Позже он вспоминал этот случай, как один из самых трогательных и романтичных в его жизни.
Летящей походкой Вика торопливо шла по набережной, предвкушая встречу с любимым, блеск его счастливых изумленных глаз, касание его нежных рук, поцелуи мягких губ. Она уже почти дошла до университета и тут увидела его. Сначала – ее: букет роскошных роз, свою мечту – манто из ламы, сапожки на тонких каблуках. Дама была прекрасна даже в своем уже немолодом возрасте. Ее лицо показалось Вике знакомым. Когда следом за ней вышел Феликс, в первую секунду Вике захотелось помчаться ему навстречу и повиснуть у него на шее. Ура! Он освободился, теперь можно вместе пойти в ресторан или просто домой, чтобы отметить их день. Но в следующую секунду Вика поняла, что ничего этого не будет, потому что дама в манто села в машину Феликса.
Сердце у Вики упало. На солнечный лучик, который, как ей показалось, разгорелся в ее душе почти до размеров солнца, безжалостно вылили ведро воды. Вода была ледяной, потому что Вика почувствовала одновременно и дрожь, и жар, будто только что выбралась из проруби. Если бы она стояла летом в поле, то от ее дыхания замерзали бы бабочки. Всего в нескольких шагах от нее были цветы, романтика и любовь. Двое нашли друг друга, они нежно о чем-то мурлыкали, не замечая ни Вики, ни ее умирающего сердца. В полуобморочном состоянии Вика добрела до светящегося огнями проспекта и, словно в преисподнюю, спустилась в метро.
Стучали колесами составы, диктор объявлял станции. Вика с закрытыми глазами сидела в конце вагона. Она поняла, кто такая эта разлучница. Вот только никак не могла поверить, что это именно она.
Время шло к летним каникулам, и, чем ближе они становились, тем меньше ей хотелось ходить в колледж.
– Мам, я еду работать в детский лагерь, – объявила Вика за ужином.
– Куда?! – воскликнула мать, словно дочь собралась в джунгли.
– В лагерь «Салют», под Выборгом.
– Зачем тебе ехать в лагерь? Там ведь ужас что творится!
– Какой ужас? О чем ты? Если ты считаешь, что я еду туда водку пить и по ночам развлекаться, то ты ошибаешься!
– Это ты ошибаешься, Викуля. Там тебе будет не до развлечений, особенно по ночам. Будешь спать, как сурок, едва коснувшись щекой подушки. Ну а что касается водки, то я надеюсь, у тебя не настолько дурной вкус. Девушка должна отдавать предпочтение хорошим винам. Впрочем, хороших вин в лагерях не бывает. Пиво или какой-нибудь портвейн сомнительного качества. А главное, пить там не с кем! Да, да. В лагере тебя будут окружать старые грымзы – педагоги, приехавшие отдохнуть на все готовое и заодно бесплатно пристроить в лагерь своих внуков; девочки-студентки вроде тебя; и грымзы помоложе – дамы из педагогической когорты, которые постоянно ездят в лагерь ради собственного удовольствия, – это у них такой своеобразный туризм; ну и пара вальяжных мальчиков-физруков.
Вика слушала ее, раскрыв рот. Чего она совершенно не ожидала от матери, так это таких подробностей, особенно высказанных в столь резкой форме.
– Откуда ты все это знаешь?
– Сама ездила, когда тебя растила. Я всю жизнь проработала в школе и отлично изучила все прелести ее коллектива. В школах одни бабы работают, а это ненормально. Им ведь даже нарядами своими похвастаться не перед кем, а энергию-то выплеснуть хочется, вот они и плетут всякие интриги. Но в школе-то еще ничего, потому что потом все по домам расходятся, где у каждой училки – своя жизнь. А лагерь – это же как подводная лодка: три месяца вокруг тебя – одни и те же лица. И далеко не всегда самые приятные.
Старые грымзы лебезят перед начальством. Как правило, они работают в паре с девочками-студентками, и этих же девочек постоянно подставляют. Чтобы от них не избавились, как от ненужного балласта, им непременно надо показать начальству, какие они нужные и незаменимые: они, мол, болезные, пашут, в то время как молодая поросль бездельничает. Делается это как бы невзначай, и выглядит все так, словно они действуют из благородных побуждений. Подходит грымза к замдиректора и говорит: «Вы уж не ругайте мою Ирочку, если на пляже ее застанете. Девочка молодая, ей искупаться хочется, а я уж с детьми сама управлюсь, я привыкла, отчего же мне не управиться – двадцать пять лет опыта!» И замдиректора кивает: ах, какая же светлая вы душа, Вероника Селиверстовна, на таких, как вы, весь лагерь держится; а сам на ус наматывает и Ирочку на карандаш берет. А Ирочка эта впервые за всю неделю на озеро вырвалась. Она детей спать уложила, плакат нарисовала, сценку к конкурсу подготовила. Грымза-то ей сама к озеру сходить и предложила, завидев издалека, что начальство в их сторону направляется.
Грымзы, словно колорадские жуки, губят листву, которая их кормит. Дети их не любят потому, что грымзы ими не занимаются, и все, что они умеют, – это кричать. Они перекладывают на молодых напарниц всю работу, в то время как сами «пишут планы». Вся их деятельность сводится к присутствию в тех местах, где бывает руководство лагеря, – они водят детей в столовую, сидят с ними на концертах, и то, до той лишь поры, пока зал не покинет директор лагеря вместе со своим заместителем. Старые грымзы – великолепные имитаторы кипучей деятельности и непревзойденные подхалимы.
Старые грымзы не любят грымз помоложе, и это чувство взаимно. Ни одна молодая грымза не станет работать в паре с грымзой старой. Они и пальцем не шевельнут друг вместо друга. У молодых грымз работа отлажена в тандеме со своими проверенными боевыми подругами. Работают они только со старшими отрядами или со средними, но никогда – с младшими, потому что малыши крайне несамостоятельны и требуют по отношению к себе повышенного внимания. Первые дни молодые грымзы дрессируют своих подопечных, с тем чтобы в последующем они не мешали им отдыхать, а именно, не создавали проблем. За это детям позволяется все, кроме того, что вызывает недовольство лагерного начальства. Им можно хоть курить и головой о стенку биться, но так, чтобы об этом не узнало начальство и позже не предъявили претензий родители. Дети охотно включаются в игру под названием «очковтирательство». В итоге довольны все: дети – вседозволенностью, воспитатели – избавлением от хлопот, начальство – образцовым порядком и работой педагогов. Особого внимания заслуживает лагерное творчество. Ежедневно проводятся концерты и конкурсы, где демонстрируются таланты юных поколений. Это всевозможные поделки из всех мыслимых и немыслимых материалов: игрушки из картона, пластилина, шишек, веточек, камешков, мусорных отходов. Это рисунки на асфальте, красками, карандашами – на ватмане, фигурки, вылепленные из пляжного песка и из еловых иголок, венки и букеты, называемые «фестиваль лета». Это «дефиле» в одеждах из лопухов и листьев папоротника. Это бесконечные сказки на новые и старые лады. Это переделанные и инсценированные песни. Это, наконец, бессонные ночи девочек-студенток, которые рисуют, лепят, подбирают в лесу и на хоздворе любые материалы для этих чертовых фестивалей. Они бьются изо всех сил на репетициях «Колобков» и «Красных Шапочек», пытаясь разучить с Васей или Машей полторы фразы, которых все равно никто слушать не станет, потому что все ждут выступления старших отрядов. А малышня никому, кроме директора лагеря, не интересна, для них и время-то на концерте выделяется по минимуму, чтобы они не утомляли взрослых своим творчеством.
Старшие отряды к выступлениям готовятся с энтузиазмом. Это их площадка самовыражения. Воспитатели, то бишь молодые грымзы, самозабвенно подбирают реквизит и музыкальное сопровождение, переписывают уже готовые сценарии, приближая их к лагерным реалиям, чтобы все узнали популярного хулигана, Колю из второго отряда, или всеобщего любимца, физрука Геннадия Михайловича. Это играет на публику и всем нравится. Коля из второго отряда на пародию не обидится, напротив, он будет гордиться собственной популярностью. Геннадий Михайлович тоже не обидится. Он вообще парень не обидчивый, ему всего-то двадцать три года, и по отчеству его зовут только в лагере, ибо так положено. Геннадий Михайлович, услышав свое имя со сцены, обернется к залу и, краснея от удовольствия, театрально поклонится. У него и так от поклонниц отбоя нет – он же единственный, не считая сторожа Петровича, мужчина в лагере. С ним и так флиртует весь педсостав, включая уже немолодых грымз помоложе, на его физруковскую шею и так гроздями вешаются девочки-студентки и воспитанницы старших отрядов. После концерта даже малышня будет кричать вслед физруку какую-нибудь крамольную фразу из сценки, не понимая ее смысла.
За успешные выступления отряды получают призы – какие-нибудь экскурсии и грамоты. Но не это главное. Главное, они выступили и выделились, самоутвердились. Подросткам это нужно, как воздух. Их воспитатели получили похвалу от руководства лагеря и тоже самоутвердились – они молодцы, они лучшие, они – гениальные педагоги и мегатворческие личности! Ведь все знают, что это они придумали сценку, слова из которой цитирует теперь весь лагерь, и это они так удачно подобрали музыку, которая после искрометного танца с подушками стала гимном смены.
– Неужели в лагерях не бывает нормальных педагогов?
– Бывают, но крайне редко. Они ездят в лагеря потому, что любят детей и свою работу, а людей, любящих свою работу, вообще мало на свете. Обычно это женщина средних лет со своим ребенком. Ее ребенок находится в отряде наравне с остальными детьми, и к остальным детям она тоже относится, как к своим собственным. Такая женщина и напарницу-вожатую, если та моложе нее, воспринимает, как свою дочь. Заботится о ней, отпускает и, случись что, заступается за нее перед начальством. Начальство таких ценит, но делает это тихо, без дифирамбов и наград перед всем лагерем, потому что награждать их вроде бы и не за что – они не участвуют во всеобщей показухе, и поэтому результаты у них всегда реальные – чуть выше среднего, а не приукрашенные, как у остальных.
– Ой, мама, так все было сто лет назад! Теперь все по-другому, – оптимистично заявила Вика.
– Ну да, по-другому! Есть вещи, которые не меняются. Впрочем, поезжай, сама убедишься.
Конечно же, мама сильно сгустила краски. Лагерь, спрятавшийся на берегу живописного озера, был прелесть каким хорошеньким. И его сотрудники, с которыми Вика уже успела познакомиться в электричке, показались ей очень милыми и приветливыми людьми. В эти уходящие майские дни их, педагогический состав – вожатых, воспитателей, кружководов, – везли в лагерь для прохождения инструктажа, для знакомства друг с другом и с местом, чтобы они могли приступить к работе уже подготовленными.
На привокзальной площади ждал автобус, арендованный руководством лагеря. Всех подгоняла старшая вожатая Татьяна Игоревна – бойкая, с обширными телесами дама с оранжевым флажком в пышной руке. Полнота маскировала ее возраст, колебавшийся в пределах от двадцати пяти до тридцати пяти лет.
– Та-ак! Поторапливаемся на посадку, – гаркнула она.
У Вики, оказавшейся на сиденье рядом с Татьяной Игоревной, зазвенело в ушах. Несомненно, старшая вожатая – педагог со стажем. Толпа немедленно подчинилась ей, и все поспешили войти в автобус.
Ехали около часа, сначала по шоссе, затем по грунтовой дороге, по обе стороны которой раскинулся лес. Вика прикинула, что, если ей придется покидать лагерь досрочно, то добраться до города без заказного автобуса сложно, а рейсовые здесь не ходят. «Что это я о грустном думаю? – поймала себя на этой мысли Вика. – Мало ли что мама наговорила! Ей просто не везло с лагерями. А здесь, наверное, так хорошо, что уезжать вообще не захочется».
Когда они приехали и выгрузились из автобуса, Татьяна Игоревна велела всем следовать за ней на главную и единственную лагерную площадь.
– Это центральный корпус, в котором расположены столовая и актовый зал, – показала она рукой на двухэтажное здание на площади. – А это – административный корпус, – указала она на строение поменьше, примыкавшее к центральному зданию. – В нем будет находиться руководство лагеря, там же проходят ежедневные планерки.
На этот раз Вика предусмотрительно отошла в сторону. Она обратила внимание, как реагируют на это сообщение присутствующие: одни внимательно, другие вовсе не слушают, а стоя в сторонке, о чем-то разговаривают между собой. «Грымзы помоложе», – вспомнила она определение матери.
Занятия оказались на удивление увлекательными и проходили совершенно не так, как это представляла себе Вика. Она явилась в актовый зал, как на лекцию, – с тетрадкой и ручкой. Таких, как она, с ручками и тетрадками, оказалась примерно треть – все новички. Они скромно уселись у входа и тихонько ждали начала инструктажа. Завсегдатаи лагерного образа жизни вошли в зал шумной толпой, сели вальяжно, ни в чем себя не стесняя, разговаривали громко.
– Садитесь поближе, – послышался приятный бархатный голос.
К столу, стоявшему в центре зала, подошла женщина. Вика даже не заметила, как она вошла. Среднего роста, статная, элегантная. Короткая модная стрижка, волосы цвета божоле; на загорелом лице – очки в модной черной оправе. Дама только вошла, произнесла всего одну фразу, но о ней все всем стало ясно сразу: перед ними – королева! Негромкий уверенный голос, балетная осанка, на уже немолодом, но красивом лице – улыбка.
– Меня зовут Эмма Львовна, – представилась она. – Я проведу с вами несколько занятий, цель которых – сближение членов наших основных коллективов, как вашего, педагогического, так и детского. Некоторые из вас в этот лагерь ездят уже давно и хорошо знают друг друга, но есть и люди, оказавшиеся здесь впервые. Я помогу вам всем познакомиться поближе, а возможно, кто-то лучше узнает себя. Также вы сможете использовать эти методы для знакомства детей между собой.
Эмма Львовна не читала лекцию, она ее рассказывала, как рассказывают интересную историю. Настолько интересную, что в зале воцарилась полная тишина. Ее слушали абсолютно все – и прилежные новички, и компания завсегдатаев, и лагерное начальство в лице директрисы.
Начались ролевые игры. Все встали в круг для выполнения разнообразных заданий. Под конец занятия, когда все уже выучили имена и получили представление о характерах друг друга, Эмма Львовна предложила разбиться на два круга, как в игре «третий лишний». Участники одного из кругов двигались вдоль окружности, меняя партнера. Остановившись напротив кого-либо, следовало перечислить качества, понравившиеся в партнере. Некоторые старались говорить искренне и называть то, что действительно видели в другом человеке: приветливый, дружелюбный, красивый…
Другие называли стандартный набор положительных качеств. После, когда все наслушались подобных комплиментов, Эмма Львовна предложила перейти к недостаткам.
– Первое впечатление – самое верное. Прислушайтесь к себе и произнесите вслух, что говорит вам ваш внутренний голос.
Вика прислушалась. Ее внутренний голос сегодня был особенно разговорчивым.
– У вас кофточка не очень подходящая, – нашлась она.
– Ой, – заулыбалась дама, стоявшая напротив нее, она явно была рада, что потрепанная кофта оказалась самым заметным ее изъяном, – ей сто лет в обед! Выбросить хотела, но рука не поднялась, для дачи оставила. А тут – почти дача.
– А ты непростая. Себе на уме, – сказала ей старшая вожатая, оказавшись с Викой в паре.
Так Вика узнала о себе и о других много интересного. Коллектив уже выглядел не таким милым, каким он показался ей вначале, мелкими черточками проявили себя и вредины, и сплетницы, и скандалистки. Вику определили работать с самым младшим отрядом в паре с воспитателем – божеского вида бабулей, которая всю жизнь проработала школьным библиотекарем. На занятиях бабуле дуло из форточки, и ее пришлось закрыть. Но без притока свежего воздуха она задыхалась, и форточку открыли снова. Спать в комнате вчетвером бабуля не могла, поэтому ей нашли «сингл», выселив оттуда мальчика-физрука. Кроме неуживчивой Викиной напарницы, в коллективе нашлись еще пара-тройка дам с вечно недовольными лицами. Создавалось такое впечатление, что они планировали купить тур в пятизвездочный отель, вместо которого им подсунули поездку в лагерь. Пророчества матери начинали сбываться, но Вика была оптимисткой и верила, что все будет хорошо. Она не хотела отказываться от работы в лагере, как настоятельно ей советовала мать. Очарование романтикой лагерной жизни быстро таяло, глаза начинали смотреть на вещи трезво, а голова – понимать, как все будет на самом деле. Но Вика отсюда уехать уже не могла – после того, как познакомилась с Эммой Львовной. Ради того, чтобы общаться с ней, Вика была готова работать хоть с грымзами, хоть с самим сатаной. Эта женщина украла ее сердце, влюбила ее в себя с первого взгляда. Она смотрела прямо в глаза и понимала собеседника с полуслова. Такая умная, обаятельная, восхитительная! Эмме Львовне хотелось подражать, хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы стать для нее заметной. Но этого не требовалось, так как она и без того замечала каждого и находила в каждом нечто уникальное.
Эмма Львовна! Неужели это она?! Женщина, которую она бесконечно уважала и которой восхищалась, доверяла ей, разбила ее счастье. Вика почувствовала жгучую обиду. Ей стало еще горше от этого двойного разочарования – ее предал не только любимый мужчина, но и обожаемая ею женщина.
