80-е годы. Прибалтика

Сергея Арсентьевича Соболева хоронили помпезно. Венки, речи, цветы и слезы. Руководство института расщедрилось, чтобы продемонстрировать свое внимание к покойному и чтобы все видели, что начальство не безразлично к своим сотрудникам.

В свой последний день работы в институте Соболев подвергся такой критике и получил столько замечаний, сколько не получал за все прежние годы. Его доклад о куршах подняли на смех, и никто из коллег не осмелился его поддержать. Даже его давний приятель, с которым они, будучи студентами-выпускниками археологической академии, вместе проходили преддипломную практику, Александр Иванов, – в прошлом высокий стройный юноша с дымчатыми глазами и волосами цвета белой глины, а нынче – сутулый обрюзгший сибарит с тусклым из-за импотенции взором – не выступил на его стороне. Когда проводилось голосование по поводу отстранения Соболева от проекта, Иванов вместе со всеми поднял руку. Робко так поднял, нерешительно, озираясь по сторонам, а после пригладил ею плешивую голову, как будто он и не участвовал в голосовании вовсе. Во время совещания Иванов стыдливо отводил заплывшие жирком глазки, чтобы не встретиться взглядом с Сергеем. Даже в перерыве, когда все из зала вышли – кто покурить, кто выпить воды, – Александр остался на месте, несмотря на то что в помещении было жарко, отчего ему тоже хотелось пить. После совещания он постарался выйти вместе со всеми, чтобы затеряться в толпе и не оказаться рядом с другом, который на самом деле для него давно стал бывшим, но убедился он в этом только сегодня.

Для Сергея такое поведение друга неожиданностью не явилось. Он давно заметил, что между ним и Ивановым пробежала черная кошка, только не мог понять какая. Они не ссорились, женщин не делили, должностей – тоже. Да только с некоторых пор Саша стал каким-то чужим, из их отношений исчезли доверие и простота, сменившись формализмом. «Хандра их одолела, возраст у обоих такой, наверное», – думал Соболев. Тридцать семь лет – это пережить надо, а после все утрясется. Он сам держался как мог, но тоже ощущал на себе дьявольскую тень переломной даты. Ушел с головой в работу, стал чаще выбираться на природу: ночевал в палатке, ходил за грибами и на рыбалку, чтобы холодный ветер залива прогнал из головы тяжелые мысли о смысле жизни, которые стали одолевать его в последнее время. К тридцати восьми годам эти терзания постепенно утихли, к тридцати девяти – успокоилась душа. Жизнь открыла перед ним новые горизонты и опять стала прекрасной. Сергей, еще в тридцать лет начавший прощаться с молодостью, обнаружил ее возвращение. Ну и что, что волосы его скорее теперь седые, чем русые, и «выпуклость» на животе уже так быстро не исчезала, как раньше, после ограничения дневного рациона. Похоже, что она вообще не собиралась покидать его живот. «Ну и плевать!» – жизнерадостно думал Соболев, смиряясь с собственными изъянами. А то, что вдруг заявила о себе печень и появилась тяжесть в ногах, так это не смертельно. Некоторые еще в нежном возрасте от болячек страдают, а ему повезло – столько лет жил и не знал, что такое больничный лист.

И вот, когда он едва разменял пятый десяток, в полном здравии и с большими планами на будущее, у Соболева оборвалась жизнь.

– Это все оттого, что покойник сорокалетие справлял. Негоже такие даты справлять, особенно мужчинам, – говорили на кладбище в толпе.

– Тоже скажете – негоже! Что за суеверия в атомный век! И слово-то какое – «негоже», прямо из царско-режимных времен, не иначе.

– Да пил он, вот и помер.

– Что вы такое говорите?! Сергей Арсентьевич порядочнейшим человеком был, рюмки в рот не брал! Сердечный приступ у него случился.

– Супруга его порешила. Вон пятно на лбу, видите? Это она его графином по голове огрела. С виду скромница, а на самом деле – убийца. В тихом омуте… Теперь в милиции она, арестованная.

– Ой, правда, что ли?! А я-то и гляжу, что-то вдовы около гроба нет. Думала, горюшко ее, болезную, подкосило, дойти не смогла, а оно вон что!

– И Зинка, дочка ее, сирота теперь, прости, господи. Совсем махонькая, а уже на всех волчонком смотрит, точно что-то задумала. Вся в мать!

– Досталось же Алевтине – года не прошло, как она мужа похоронила, теперь вон сына бог прибрал. А теперь еще и обуза на старости лет на нее свалилась – внучка-спиногрызка.

– То она Боженьке должок отрабатывает. Алевтина и так очень долго как сыр в масле каталась. Приехала из деревни, окрутила академика и сразу получила все блага: курорты, комплексные продукты, ведомственную дачу. Помню, как она ходила в одном ситцевом платьице в горох с приколотой к затылку косой. Деревенщина деревенщиной ведь и была, ее все Алькой звали. А как только с Соболевым расписалась, Алевтиной зваться стала, как артистка. Постоянно в бонном магазине отоваривалась. Костюмчик импортный напялит, кудри завьет, надушится, начепурится – и идет, фря! Даже ногти красила! Но разве же это справедливо, чтобы одни всю жизнь горбатились и ничего не имели, а другим все без труда доставалось?

Кумушки-соседки, пришедшие на кладбище из любопытства и ради последующих поминок, всласть перемывали кости семье Соболевых. Они стояли отдельной группой, поодаль от могилы и близких родственников погибшего и не опасались быть услышанными родней.

Иванов тоже явился на кладбище, но отнюдь не для того, чтобы проститься с бывшим товарищем. В этот необычно жаркий для конца апреля день он с удовольствием отправился бы к морю, лежал бы на песочке в дюнах или на пляже и слушал бы шум прибоя и крики беспокойных чаек или же сидел бы в институте, уткнувшись в бумаги, попивал бы там чаек и, как обычно, валял бы дурака, создавая видимость кипучей деятельности. Но вся кафедра и руководство института пришли проводить Соболева, а он отбиваться от коллектива никак не мог. На всякий случай нужно отметиться, чтобы его не взяли на карандаш, да и мало ли что могут подумать.

Раньше карьера Саши довольно резво шла в гору. Ускорение ей придал академик – отец Сергея, как-то на фуршете шутя отметивший способности молодого кандидата наук. Окружающие шутку его восприняли всерьез. Прислушались. На следующей неделе, когда решался вопрос о назначении руководителя вновь образовавшегося направления, им назначили Иванова. Сашенька, обалдевший от ни с того ни с сего свалившейся на него милости судьбы, ходил с глупой улыбкой на румяном лице, по нескольку раз перечитывал приказ, а вечерами отмечал его в пивной с портовыми девицами. За три дня он умудрился пропить весь свой месячный оклад и едва не схлопотал строгий выговор, после которого руководству пришлось бы свое решение относительно Иванова пересмотреть. Но то ли звезды снизошли до Саши, выстроившись в нужной конфигурации, то ли судьба расщедрилась на авансы, но Сашенька отделался устным предупреждением, заверив старого председателя, что «больше он так не будет». Председатель по-отцовски пожурил молодого человека и не стал чинить ему препятствий. «Авось из него и выйдет что-нибудь дельное», – подумал он, хотя очень в этом сомневался – он уже тогда разглядел, что парень-то с гнильцой. Председатель ушел на заслуженный отдых, отец Соболева, непроизвольно давший старт карьере Иванова, давно покинул институт, а Сашу продолжали продвигать – по инерции.

На радостях Саша предложил Сергею, которого его принципиальный отец ни за что не желал продвигать и тому приходилось всего добиваться самому, стать его заместителем, но, к своему удивлению, получил отказ. Его амбициозную душу захлестнули непонимание и обида – ведь на новом месте выше оклад и главное – его личное покровительство! И что уж там – рабочее место будет более благоустроенным: пусть не отдельный кабинет, но большой стол в отремонтированном помещении, в котором предполагалось разместить всего троих человек, а не десятерых, как в комнатушке, в которой работает Сергей. Выгода очевидна – зачем отказываться? А потом он сообразил – гордый упрямец Соболев попросту ему завидует. Саша и не догадывался, что его друг настолько увлекся своим проектом, что готов поступиться материальной выгодой (между прочим, весьма ощутимой) и служебным повышением ради того, чтобы продолжать заниматься своим делом. Саша все мерил по себе и в людях видел лишь черты, присущие ему самому.