Описанный в предыдущей главе процесс генезиса пред – и протогосударственных институтов в основных своих пунктах – с бесчисленными вариациями и модификациями – универсален. Так или примерно так вызревали надобщинные политические структуры у всех народов и во все времена, вплоть до XX в., что засвидетельствовано полевыми материалами антропологов, сыгравшими едва ли не важнейшую роль в реконструкции этого процесса. Но как шло дело дальше? Как на базе небольшого и сравнительно примитивно организованного протогосударства, часто возникавшего на племенной основе (это особенно очевидно и типично для кочевников), формировались более развитые социально-политические структуры? Что при этом играло основную роль?

Следует снова напомнить, что здесь возможны варианты, причем решающего характера. Именно на основе привычной протогосударственной структуры гомеровской Греции произошла та революционная трансформация (социальная мутация), которая вызвала к жизни античную структуру, принципиально отрицавшую предшествовавшую ей. Но это уникальный случай, более нигде и никогда не повторившийся. А как было во всех остальных обществах, перешедших грань примитивного протогосударства? Как складывались характерные для неевропейского мира формы общества и государства, что было их структурной основой?

Сложившееся на основе земледельческой общины (в какой-то мере это относится и к кочевникам, но типичный вариант – именно земледельческий) протогосударство во многом восходит к нормам взаимоотношений и формам взаимосвязей, веками развивавшимся в рамках общины. Но на основе прежних норм и форм в новых условиях возникали институты иного, более совершенного и развитого типа, – они соответствовали укрупнявшейся и усложнявшейся социально-административной структуре протогосударства. О каких новых институтах идет речь?

В нашей стране, где менталитет XX в. воспитан на идеях марксизма, было еще сравнительно недавно твердо принято считать, что институтами, приходившими на смену первобытной общине, были институты классово-антагонистического общества, основанного на частной собственности и делении населения на классы прежде всего по признаку отношения к этой собственности (имущие и неимущие). Такого рода схоластическая презумпция привела к жесткому постулату, согласно которому все древние общества должны были быть так называемыми рабовладельческими с характерными именно для них антагонистическими классами рабовладельцев и рабов. В истматовском варианте XX в. эта идея марксизма превратилась в догму, была доведена до абсурда, несмотря на то, что сам Маркс был много более сдержан в этом смысле: в его схеме всемирной истории наряду с рабовладельческой (античной) формацией существовал, как о том упоминалось, и «азиатский» способ производства, характерный для Востока и отличавшийся от античного и иных европейских способов производства тем, что в восточных структурах не было частной собственности и классов, а альтернативой господствующему классу было само государство в лице организованного им аппарата власти.

В отличие от Гегеля, делавшего акцент на проблемы именно власти, причем в ее наиболее жесткой из известных человечеству до XX в. форме восточной деспотии, Маркс выдвигал на передний план собственность, говоря о верховной собственности государства на Востоке. Но что это такое – хотя бы с точки зрения главного для Маркса политэкономического критерия? Это собственность или все-таки власть? Сам Маркс, как то явствует из приводившейся выше цитаты, склонен был идентифицировать верховную собственность и государственный суверенитет. Однако до логического конца эта идентификация в его трудах доведена не была. Больше того, сама идея верховной собственности была подвергнута сомнению рядом авторитетных историков-марксистов – факт достаточно редкий, чтобы оставить его без внимания. Так что же все-таки первично в изучаемой нами структуре – деспотизм, беспредел власти или собственность, пусть даже не частная?

Ответ на этот кардинальный вопрос упирается в анализ группы проблем, связанных с оценкой роли институтов власти и собственности в ранних политических структурах, генетически и функционально родственных классическим восточным, стадиально предшествовавших именно им, лежавших в основе восточного деспотизма по Гегелю и «азиатского» способа производства по Марксу. Остановимся кратко на этих проблемах.

Что касается власти, то об этом понятии уже шла речь как в теоретическом плане (со ссылкой на М. Вебера), так и в сугубо историческом: восходившая к древнейшей и абсолютно преобладающей системе социальных ценностей триада престиж – авторитет – власть привела со временем к сложению авторитарного института наследственной власти сакрализованного вождя-царя в протогосударствах. Это было повсюду, включая и предантичную Грецию с ее царями, столь поэтично воспетыми великим Гомером и так хорошо известными по классической греческой мифологии. На Востоке власть такого типа достаточно быстро – в отличие от античной Греции – трансформировалась в деспотическую, хотя не везде одинаково ярко выраженную. Главной причиной этого было отсутствие здесь развитого рыночно-частнособственнического хозяйства, сыгравшего решающую роль в той социальной мутации, которую пережила античная Греция. Деспотизм как форма власти, а если взглянуть глубже, то как генеральная структура общества, возникает там, где нет той самой частной собственности, об обязательном наличии которой, не признавая исключений или хотя бы вариантов, твердила долгие годы абсолютно господствовавшая у нас истматовская схема. Иными словами, деспотизм присущ структурам, где нет собственников. Но это те самые структуры, которые возникали на базе первобытности.

Во всех обществах, о которых выше уже шла речь (кроме античного, отличавшегося от них), понятия о собственности вообще, тем более о частной собственности, просто не существовало. Специалисты, исследующие такие структуры, используют для их характеристики понятия «коллективная», «общинная» «племенная» собственность и т. п., сознавая всю условность этих понятий. Дело в том, что понятие о собственности в коллективах собирателей, кочевников или общинных земледельцев сводилось прежде всего к представлению о праве на ресурсы, которые считались принадлежавшими данной группе и использовались ее членами в процессе их хозяйственной деятельности. Собственно, иначе и быть не могло в те времена и в тех условиях жизни. Основа отношений к ресурсам, от обладания которыми зависело существование коллектива, реализовывалась, таким образом, в терминах владения, т. е. власти: «Мы владеем этим; это – наше». Субъектом власти, владения, распоряжения хозяйственными ресурсами или, если угодно, коллективной собственности всегда был и практически всегда мог быть только коллектив, причем этому никак не противоречило то обстоятельство, что всегда существовало индивидуальное и семейное пользование какой-то частью общего владения, не говоря уже о предметах обихода, жилище, личных вещах, орудиях производства и т. п. Это означает, что и экономическое содержание, и юридическая форма такого рода собственности – именно владение и, как результат владения, власть. Сначала власть только над ресурсами. Но это только сначала.

Выше уже рассматривался процесс сложения и развития института редистрибуции в общине с ее ранними формами неравенства как на уровне семейно-клановой группы, так и в рамках коллектива с его рангово-статусной иерархией в целом. Редистрибуция – это в конечном счете прежде всего власть, причем именно та власть, которая опирается как на экономическую реальность (владение ресурсами группы или общины), так и на юридическую ее форму (право выступать от имени группы или общины, распоряжаться ее достоянием и особенно ее избыточным продуктом). В рамках надобщинной структуры, протогосударства с наследственным вождем, ставшим символом коллектива, неоспоримое право распоряжаться общественным достоянием было функцией высшей власти вождя.

В свете сказанного вполне очевидно, что представление о верховной собственности государства и государя можно понимать только в том плане, о котором идет речь: высшая собственность правителя-символа, олицетворяющего коллектив, производна от реального владения достоянием коллектива и безусловного права распоряжаться его ресурсами и имуществом, причем и то и другое в конечном счете производно от власти. Власть (владение) рождает понятие и представление о собственности, собственность рождается как функция владения и власти. Власть и собственность неразделимы, нерасчленимы. Перед нами феномен власти-собственности.

Власть-собственность – это и есть альтернатива европейской античной, феодальной и буржуазной частной собственности в неевропейских структурах, причем это не столько собственность, сколько власть, так как функции собственника здесь опосредованы причастностью к власти, т. е. к должности, но не к личности правителя. По наследству в этих структурах может быть передана должность с ее правами и прерогативами, включая и высшую собственность, но не собственность как исключительное частное право владения вне зависимости от должности. Социально-экономической основой власти-собственности государства и государя было священное право верхов на избыточный продукт производителей. Если прежде семейно-клановые группы вносили часть своего продукта в форме добровольных взносов старейшине в качестве скорей символической, нежели реальной платы за его общественно полезный труд, то теперь ситуация стала иной. В надобщинной структуре, в рамках протогосударства вождь имел бесспорное право на определенную часть продукта его подданных, причем взнос с политэкономической точки зрения принимал облик ренты-налога. Налога – потому что взимался центром для нужд структуры в целом, в частности для содержания непроизводительных слоев, обслуживающего их персонала или производителей, занятых в неземледельческой сфере (ремесло, промыслы и т. п.). Налог в этом смысле – высшее право государства как суверена на определенную долю дохода населения. Что же касается ренты, то она проявлялась в праве собственника, субъекта власти-собственности, на определенную долю реализации этой собственности в хозяйствах земледельцев-общинников.

Появление феномена власти-собственности было важным моментом на пути институционализации общества и государства в неевропейском мире. Практически это означало, что прежняя свободная община теряла свои исключительные права владения ее угодьями и продуктом. Теперь она вынуждена была делить эти права с теми, кто в силу причастности к власти мог претендовать на долю ее имущества, начиная от регионального вождя-администратора, будущего владетельного аристократа, которому верховный вождь передавал часть своих высших прерогатив, и кончая общинным главой, все более превращавшимся в чиновника аппарата администрации. Иными словами, возникал и надолго закреплялся хорошо знакомый специалистам феномен перекрывающих друг друга владельческих прав: одна и та же земля (а точнее, право на продукт с нее) принадлежит и обрабатывающему ее крестьянину, и общине в целом, от лица которой выступает распределяющий угодья старейшина, и региональному администратору, и верховному собственнику. И что показательно, эта множественность прав, столь нелепая в обществе с юридически хорошо разработанными частно-правовыми нормами, здесь никого не смущает: коль скоро земля не является частной собственностью и принадлежит всем, то совершенно естественно, что каждый получает свою долю дохода от нее, причем в строгом соответствии с той долей владения ею, власти над ней, которой реально располагает. Вместе с тем важно оговориться, что в множественности прав уже таились зародыши некоторой трансформации прежней структуры, в частности тенденции к приватизации, т. е. к появлению частной собственности (пусть не господствующей и весьма ограниченной в потенциях, но все же частной), до того в описываемом обществе еще не известной.

Обычное протогосударство, в том числе составное и даже этнически гетерогенное, несмотря на весьма заметную разницу между крестьянскими низами и верхами управителей, было еще густо опутано системой родственных клановых связей. Более того, именно эти связи играли чаще всего основную роль в его социальной и административной структуре, определяя степень знатности и место человека в обществе. С течением времени и по мере институционализации власти ситуация определенным образом менялась. Прежде всего клановые связи начинали терять свою всеобщность и оказывались свойством немногих, признаком избранности, аристократизма. Дело в том, что эти связи были чрезвычайно важны там, где критерий генеалогического родства определял степень близости к правителю и его клану, т. е. знатность, что давало человеку право иметь соответствующий ранг и титул, а также претендовать на определенную должность и привилегии. Что же касается крестьянских низов, то они, даже если и состояли в отдаленном родстве по боковой линии с каким-либо из знатных кланов, постепенно практически исключались из счета родства, поскольку для них это уже не имело никакого значения. Кроме того, опасавшиеся притязаний близкой родни на власть правители стремились приблизить к себе преданных лично им чужаков из числа мелких должностных лиц, слуг, а то и иноплеменников-рабов, явных аутсайдеров. Часть их, закрепившись наверху, со временем тоже давала начало знатным аристократическим кланам. Результатом всего этого было появление в обществе, прежде ориентировавшемся в основном на заслуги и престиж, новых критериев для деления на верхи и низы. Верхи стали комплектоваться из числа наследственных аристократов и причастных к власти должностных лиц, причем те и другие, тесно связанные клановыми связями, образовывали своего рода потомственный слой людей, занятых в сфере управления и включенных в систему социально-имущественных привилегий.

Такого рода социальная поляризация общества на причастные к аппарату власти привилегированные слои и производителей, прежде всего общинных крестьян (между теми и другими была еще прослойка обслуживающего верхи персонала – рабов, слуг, ремесленников и др.), резко меняла традиционную систему редистрибуции: если прежде избыточный продукт лишь распределялся по воле причастного к власти и служил способом обретения им дополнительного престижа, то теперь этот продукт превратился в средство содержания всех тех, кто встал над обществом и кто обслуживал привилегированные верхи. Иными словами, в новых условиях социальные низы, т. е. крестьяне-производители, оказались исключенными как из системы генеалогического родства в конических кланах аристократов, так и из сферы редистрибуции. Этот все углублявшийся отныне разрыв между верхами и низами означал, что на смену примитивному политическому образованию типа протогосударства шла более развитая и принципиально отличная от него административно-политическая структура – раннее государство.

Конечно, непроходимой грани между этими двумя формами политической интеграции нет, но разница все же есть, и немалая. Раннее государство обычно много сложнее и крупнее протогосударства; этническая гетерогенность здесь – уже практически почти обязательная норма, ибо возникает раннее государство преимущественно за счет завоеваний и аннексии соседей. Расширяясь и включая в свой состав многие десятки и сотни тысяч людей, раннее государство обычно оказывалось перед необходимостью усложнить администрацию, следствием чего был дальнейший рост иерархичности структуры в целом: все стоявшие над общиной в свою очередь выстраивались в сложную иерархическую лестницу должностных лиц, прав, статусов, привилегий.

Так, иерархическая лестница управления оказывалась по меньшей мере трехступенчатой; возникали три уровня – высший общегосударственный, средний региональный и местный. При этом на высшем уровне фиксируется заметная специализация административной деятельности – военачальники, жрецы, главы канцелярий или ремесленных служб, администраторы широкого профиля, казначеи и хранители казенных амбаров, управители дворцовых или храмовых служб, домашних покоев правителя и т. п., вплоть до возникновения кое-где контрольно-ревизорской службы. И хотя в центральной администрации по-прежнему огромную роль играли клановые связи, а во главе многих управлений стояли знатные аристократы и родственники правителя, система власти в целом уже заметно тяготела к внеклановому принципу и к использованию способных аутсайдеров и это вполне отвечало далеко еще не забытому принципу меритократии.

Что касается администрации на региональном уровне, то она обычно бывала много проще и имела чаще всего двойное подчинение – главе регионального подразделения и соответствующим службам и управлениям центра. Здесь специализация была много слабее и функции нередко совмещались. Тем более все это было характерно для местного уровня, где по традиции на главу общины падала львиная доля всех административных забот о благосостоянии общинного коллектива, а также о своевременных выплатах ренты-налога в казну и организации необходимых для коллектива и для государства общественных работ.

Этот последний момент заслуживает особого внимания. Дело в том, что именно в рамках укрупненного раннего государства, в отличие от протогосударства (за редкими исключениями типа раннешумерских), возникает феномен урбанизации, т. е. монументального городского строительства, сооружения дворцов, храмов, мавзолеев, пирамид, каналов, дамб и т. п. Урбанизация стоит дорого, так что далеко не случайно именно с нее начинается обычно отсчет цивилизации. Далеко не все протогосударства могли позволить себе нечто подобное, и подавляющее большинство их так и замирало на доцивилизованном уровне. О немногих исключениях типа древнешумерских храмовых центров уже упоминалось. Что же касается ранних государств, то для всех них урбанизация была непременным условием существования, чем они принципиально отличались от протогосударств. Сооружались же все монументальные городские и иные сооружения (дамбы, каналы, дороги) за счет труда крестьян, привлекавшихся к общественным работам в свободное от сельскохозяйственных забот время, к тому же поочередно. Именно в порядке общественной обязанности, которая по сути восходила ко все той же древней системе реципрокного обмена, крестьяне участвовали в создании престижных сооружений, находясь в эти дни на полном государственном обеспечении и даже получая для работ казенные орудия и средства труда. Стоит специально подчеркнуть, что такого рода общественные работы никогда не считались подневольными отработками, а напротив, всегда рассматривались всеми, включая и массы работников, как сооружения, имеющие важный ритуальный смысл и общественное значение. Не мифические сотни тысяч рабов из-под палки, как о том обычно писали наши учебники, но именно крестьяне выполняли такие работы, во всяком случае на ранних этапах развития, в рамках ранних государств.

Этап раннего государства обычно совпадал с серьезными изменениями в сфере религиозно-идеологической, в ходе которых обычная для протогосударства практика сакрализации вождя нередко достигала своего апогея: государь провозглашался сыном бога или даже живым божеством, а вся система богов, имевших теперь внушительные и возвышавшие их статус монументальные храмы в их честь, способствовала укреплению в умах населения представлений о могуществе божественных сил и тем самым обеспечивала необходимый духовно-идеологический комфорт. Известный американский антрополог Э. Сервис саркастически писал в этой связи: «Как приятно сознавать, что боги нашей общности – величайшие в мире, что их представители на земле священны и что тем самым мы избранный народ! И сколь очевидно удобны такие представления для правящей группы!»

Но, пожалуй, наиболее важное с точки зрения перспектив развития нововведение на этапе раннего государства – это упоминавшаяся уже тенденция к приватизации, начинавшаяся с престижного потребления.

Престижное потребление верхов, реализовывавшееся обычно в строгом соответствии со степенью знатности, рангом, титулом, должностью, выражалось в преобладании изысканных одежд и лучшей пищи, в строительстве богатых домов и гробниц, в создании сложных систем различных удобств и услуг. Все большее количество ремесленников разных специальностей (ювелиры, оружейники, колесничие, архитекторы, ткачи, портные, столяры и др.), слуг (садовники, псари, конюшие, повара, лакеи, евнухи и т. п.) обслуживало возраставшие потребности власть имущих. Как социальный феномен престижное потребление всегда отличается тем, что имеет непременную тенденцию к росту. То, что было достаточным вчера, кажется неудовлетворительным сегодня. Каждый стремился выделиться из числа равных ему, приблизиться по уровню и качеству потребления к стоящим выше. В это соперничество включались правитель и его семья, которые обычно задавали тон. Нельзя было забывать и об имеющем государственный смысл старании выглядеть богаче и щедрее соперника, соседнего правителя, что опять-таки имеет самое прямое отношение все к тому же высоко ценившемуся престижу.

За счет чего растет престижное потребление? Прежде всего традиционно – за счет редистрибуции избыточного продукта, хранившегося в казенных амбарах и складах. Правитель щедрой рукой раздает его в разных формах, от зерна в мешках до роскошных шуб или изысканных драгоценностей, в обмен за что он вправе требовать и ожидать от своих приближенных и администраторов преданности и беспрекословного повиновения согласно древнему принципу реципрокности. Но на этом дело не кончается. Активная внешняя политика удачливого правителя приводит к расширению границ его государства, увеличению его населения и богатств. В зависимости от сильного государства оказываются его соседи, находящиеся на разном уровне развития, но в любом случае выплачивающие в знак признания своей зависимости определенную дань.

Расширение земель и поток дани создает новые условия и возможности для правящих верхов. Успешно расширяющий свои владения правитель нередко дает своим родственникам – практически теперь уже от своего имени – участки земли, подчас целые области в своего рода кормления. И хотя доход с этой вотчины не принадлежит вновь назначенному владельцу, во всяком случае целиком, часть его становится объектом присвоения со стороны нового владельца. Более того, в условиях ослабления расширившегося государства этот владелец – как, впрочем, и функционально близкий ему региональный администратор – обычно превращается в автономного властителя и узурпирует право от собственного имени наделять родственников и приближенных более мелкими уделами и кормлениями, что способствует возникновению многоступенчатой иерархической структуры вас сально-феодального типа, столь хорошо известной и древности, и средневековью (речь идет о социально-политической структуре, а не о формации!).

Но тенденция к приватизации проявляется не только в этом. Власть имущие постепенно приобретают право распоряжаться людьми, оказывающими им услуги или находящимися под их началом. Эти услуги нередко индивидуализируются, а люди – будь то воины, слуги или рабы – становятся объектами присвоения. Но и это еще далеко не все.

В руках чиновников рангом пониже, не имеющих ни удела, ни штата помощников и слуг, концентрируются немалые средства, распоряжение которыми входит в их служебные обязанности. Так, чиновник, осуществляющий, скажем, от имени казны или храма дальние транзитные операции для приобретения нужных изделий или раритетов (иных форм торговли, если не считать мелкого натурального обмена, общество еще не знало), попутно с порученным ему главным делом может произвести выгодный обмен для себя или по чьей-либо просьбе. Чиновник, ведающий тем или иным видом ремесла, использует лично для себя или еще для кого-то часть продукта и труда подчиненных ему людей. Служитель при амбаре или складе, заведующий выдачей инвентаря или продуктов призванным для отработок людям, ведущий различные записи писец-канцелярист – словом, практически каждый на своем месте имеет определенную возможность выйти за пределы строгого выполнения должностных обязанностей с тем, чтобы позаботиться об улучшении собственного материального положения. Я уже не говорю о воинах, возвратившихся с добычей и стремящихся сбыть ее с выгодой.

В результате всего этого в обществе, прежде всего на надобщинном его уровне, возникает определенное количество излишков материального производства, которые пускаются в частнотоварный оборот. Иными словами, излишки, до того не бывшие товаром, теперь становятся им. Возникают товарные рынки и как прямое следствие этого – деньги, всеобщий эквивалент. На товарном рынке с помощью денег реализуются самые различные вещи, сырье, предлагаются услуги. Рабочая сила превращается в товар, следствием чего является институт частного рабства (до того рабы, будучи чаще всего военной добычей, считались коллективным достоянием и от имени коллектива использовались в храмовых и дворцовых хозяйствах, в услужении власть имущих). Но все сказанное является уже не столько элементом раннего государства, сколько институтом государства развитого. Все это возникает на грани перехода раннего государства в развитое и, более того, может считаться едва ли не основным признаком этого перехода, своего рода критерием отсчета. Пока же в заключение сформулируем определение раннего государства.

Раннее государство – это многоступенчатая иерархическая политическая структура, основанная на клановых и внеклановых связях, знакомая со специализацией производственной и административной деятельности. Главными функциями такого государства являются централизованное управление крупным территориально-административным комплексом с этнически гетерогенным населением, расширение пределов своей территории за счет военных захватов, а также обеспечение благосостояния общества и престижного потребления привилегированных верхов за счет ренты-налога с производителей, дани с зависимых соседей. Раннее государство хорошо знакомо с урбанизацией и монументальными сооружениями, осуществляемыми населением в счет общественных работ, причем эти работы, как и вся сумма взаимоотношений между верхами и низами, основаны на принципах реципрокности и редистрибуции, рассматриваются как закономерный обмен деятельностью и легитимизирются общепризнанной религиозно-идеологической доктриной. Именно на этапе раннего государства в процессе развития престижного потребления и тенденции к приватизации закладываются основы новой формы социально-экономических отношений – отношений частнособственнических, связанных с товарно-денежным хозяйством и рынком рабочей силы.

Раннее государство «врастает» в развитое постепенно – хотя далеко не каждому это удается. Принципиальные отличия развитой политической государственной структуры от ранней сводятся к появлению двух новых институтов – системы принуждения и институционализованного закона, а также, как упоминалось, к дальнейшему развитию частнособственнических отношений.

Функция медиации лидера группы, старейшины и даже вождя в прогогосударстве опиралась преимущественно или исключительно на его престиж и авторитет. Элементов принуждения и насилия, не говоря уже о законе, еще не было, хотя постепенно все это вызревало. Так, например, сакрализация правителя способствовала усилению его авторитета даже в условиях автоматической солидарности клановой структуры: сакрально санкционированная высшая воля вождя приобретала силу закона, не говоря уже о том, что сам такого рода закон на первых порах опирался на религиозно-моральную норму и не имел характера безличностного принуждения. Ритуальная форма закона становилась своего рода «ненасильственной формой насилия», хотя параллельно с ней в обществе, уже хорошо знакомом с войнами и в немалой степени живущем за счет доходов от покоренных и зависимых народов, вызревали также и принуждение, даже насилие в своем неприкрытом виде, правда, пока еще только по отношению к чужим.

Появление внутри страны пленных иноплеменников, приобретавших статус рабов – вначале коллективных, позже также и частных, означало перенесение принуждения и насилия внутрь. Отсюда был теперь только шаг до использования уже сформировавшегося института принуждения по отношению не только к чужим, но и к взбунтовавшимся или проштрафившимся своим, от мятежного регионального администратора или владетеля удела до недовольных своим положением общинников либо горожан. Практика авторизованного насилия породила специально формулировавшуюся для удобств администрации систему регламентов наподобие той, что предложили в царствах чжоуского Китая реформаторы легистского толка. Именно таким образом, хотя и со многими вариантами, шел процесс вызревания институтов развитого государства.

Здесь важно заметить, что речь не должна ограничиваться упоминанием о принуждении, насилии, системе регламентов. Ведь соответствующим образом – в интересах государства, основанного на генеральном принципе власти-собственности, – институционализировались и все остальные формы существования структуры, обслуживавшие сложившуюся социально-политическую данность. Это касается социальных (семейно-клановых, общинных, надобщинных) институтов, политических принципов (централизованная администрация, удельная знать), идеологии и т. п. И более всего сказанное заметно на примере упоминавшегося уже процесса приватизации – родного брата того, что привел в Средиземноморье к становлению античной структуры с господством частнособственнических отношений, опиравшихся на частное право, гражданское общество, республиканско-демократические формы правления, индивидуальные свободы и т. д. Всего этого в неевропейских структурах на аналогичном этапе развития не возникло и возникнуть не могло. Почему же?

Казалось бы, все здесь должно было развиваться примерно так же, как и в античной Греции. Развивались товарно-денежные отношения. Под воздействием рыночных связей начинала интенсивно разлагаться земледельческая община, в которой все определеннее выделялись домохозяйства малых разделенных семей. Переделы земли в общине (там, где они были) становились все реже, пока не прекращались вовсе. В общинной деревне появлялись богатые и бедные семьи, много – и малоземельные. Часть хозяйств нищала и разорялась, появлялись безземельные, вынужденные арендовать чужую землю либо идти в батраки. Другие предпочитали перебраться на новые земли, освоить их и закрепить за собой. Словом, шел процесс накопления в руках индивидов материальных излишков и торговли ими, в результате чего возникали богатые торговцы и ростовщики, в кабалу к которым попадали неимущие. Казалось бы, еще немного – и набегающая на общество частнособственническая стихия с присущим ей размахом сметет все. Ведь не только богатые купцы, ростовщики, земледельцы, но даже и сами правители порой – в качестве частных лиц – приобретали у общины право на владение земельными участками. Разве все это не сближало ситуацию с античной?

На самом деле все не так. Зарождавшуюся и даже быстро развивавшуюся частную собственность и обслуживавший ее далеко еще не огражденный правовым барьером рынок встречала давно институционализировавшаяся и принципиально враждебная рыночно-частнособственническим отношениям иная структура, командно-административная. Командно-административная структура, о которой идет речь, это и есть неевропейское государство, восточная деспотия по Гегелю или «азиатский» (а точнее – государственный) способ производства по Марксу. Принципиальное отличие этого государства от того, которое было типично для Европы с античности, отнюдь не сводится, как-то может показаться на первый взгляд, к большей степени произвола или беззакония. Достаточно прочитать повествование Светония о римских цезарях, чтобы убедиться, что и произвола, и беззакония, и деспотической власти в античности было более чем достаточно: по жестокости и насилиям едва ли не любой из цезарей и особенно такой, как Нерон, могут сравняться с восточными владыками, а то и оставить многих из них позади. Дело совсем в ином.

Во-первых, в том, что мощная централизованная структура складывалась в неевропейском мире на протяжении тысячелетий не на основе рыночно-частнособственнических отношений. Привычная командно-административная форма отношений абсолютно подавляла и нарождавшуюся частную собственность, и робкий обслуживающий ее и не имевший ни свобод, ни гарантий, ни привилегий восточный рынок. Власть здесь была первоначалом. Власть, команда, администрирование довлели абсолютно, тогда как отношения собственности, необходимые для регулирования хозяйства, были явлением производным, вторичным по отношению к власти. А во-вторых, в античном мире даже в те времена, когда в политике, администрации, власти царил произвол, сближавшийся внешне с деспотизмом по-восточному, существовали уже опиравшиеся на развитую частную собственность и мощный свободный античный рынок отношения нового типа, рыночно-частнособственнические, существовали и ограждающие эти отношения нормы права (знаменитое Римское право). Традиции свободы, как экономической, так и правовой, политической, не были здесь пустым звуком, что и определяло во многом конечный итог противостояния свободы и произвола.

Разница между античной рыночно-частнособственнической и восточной командно-административной структурами сводится, таким образом, не к возможному объему произвола власти отдельно взятого деспота, а к принципиальной разнице самих структур как таковых. Если в системе рыночно-частнособственнических отношений в хозяйстве задает тон рынок, господствует частная собственность и все правовые нормы направлены на обеспечение наибольшего благоприятствования рынку и собственнику, то в системе административно-командных отношений задают тон администрация и команда сверху, для правящих верхов создается режим наибольшего благоприятствования, а рынок и собственники находятся в подчиненном, подконтрольном правящим верхам и администрации состоянии. Можно сказать и определеннее: ни рынок, ни частная собственность в восточной структуре не являются свободными и потому не имеют права быть уподобленными рынку и частной собственности в рыночно-частнособственнической европейской структуре. На Востоке как норма существует квазирынок и квазисобственность, причем именно вследствие структурной неполноценности то и другое лишено внутренних потенций для самоусовершенствования.

На Востоке рынок и собственник находятся в зависимости от государства и обслуживают нужды прежде всего правящего слоя. Государство же здесь твердо стоит над обществом и соответственно над экономикой общества, а его правящие слои, не будучи классом в привычном марксистском понимании этого термина (т. е. классом экономическим, классом, владеющим собственностью и реализующим это преимущество в собственных интересах), являются своего рода квазиклассом, ибо в конечном счете живут за счет достояния общества и выполняют в этом обществе функции господствующего класса.

И, что особенно важно подчеркнуть, эти функции правящие верхи традиционно выполняют не потому, что они узурпировали власть и навязали свою волю искусственно ослабленным собственникам, но именно потому, что они управляют обществом принципиально иным, чем европейское. Командно-административная структура опирается на принцип власти-собственности и генетически восходит к практике реципрокного взаимообмена, к традициям централизованной редистрибуции. Эта особенность способствует тому, что. объективно может сложиться впечатление – тем более у того, кто привык к марксистской политэкономической системе понятий и логике анализа, – будто в рамках классической восточной структуры нет или почти нет места антагонизмам и эксплуатации. В самом деле, если правящие верхи заботятся об организации общества, включая и его экономику, то платой за их труд закономерно является упоминавшаяся уже рента-налог, выплачиваемая низами как натурой, так и отработками. А раз так, то перед нами естественная форма законного и необходимого для благосостояния и вообще для существования структуры в целом обмена деятельностью.

Так ли все просто? Напомню, что разница между верхами и низами сводится не только к различиям в функциях (работают и те, и другие – но каждый по-своему), но и к несходству в качестве жизни (бедные – богатые), а также к имманентному праву верхов командовать и к обязанности низов повиноваться. Так вот, если с точки зрения этих критериев обратиться к Востоку (имея в виду и идеи Маркса об «азиатском» способе производства), то окажется, что в основе лежит власть администратора, основанная на отсутствии частной собственности. И далеко не случайно сам термин «командно-административная структура» вошел в активный научно-публицистический оборот в наши дни, когда объективно понадобилось выявить принципиальную разницу между двумя структурами – рыночно-частнособственнической и противостоящей ей социалистической, генетически восходящей к классической восточно-деспотической.

Итак, главное, что отличает верхи от низов, – это момент власти (команда, администрация). Абсолютная власть, породившая высшую и абсолютную (или верховную по Марксу) собственность в условиях отсутствия или ликвидации частной собственности и свободного рынка, – вот тот феномен, о котором идет речь. Возник он не случайно. Скорее, напротив, явился закономерным итогом многотысячелетней постепенной эволюции, законным плодом истории. Ведь особенностью всей системы отношений, связанных с описываемой структурой и обусловленных ею, являются ее исключительная устойчивость, стабильность, способность к автоматической регенерации (или, иначе, к самовоспроизводству), опирающиеся на веками отработанный комплекс защитных средств и институтов.

Строго говоря, и генеральный принцип обязательного реципрокного взаимообмена, и практика централизованной редистрибуции избыточного продукта и труда коллектива, и сакрализация возвысившегося над обществом вождя, правителя, и появление престижного потребления правящих верхов, и формирующаяся практика принуждения, и вся система идеологического обоснования статус-кво, опирающаяся на привычные нормы морали и религиозные установления, – все это являло собой мощную оборонительную систему, призванную решительно противостоять всему тому новому, что могло разрушить веками создававшийся и заботливо сохранявшийся баланс. Появление же рыночных связей, товарно-денежных отношений, накопление богатства в частных руках и иные связанные со всем этим результаты процесса приватизации колебали этот баланс, нанося ему чувствительные удары.

Разумеется, появление всего этого не было случайностью. Напротив, вызывалось жизненными потребностями развивавшегося, укрупнявшегося и усложнявшегося социального организма. Для нормального жизнеобеспечения такого организма необходима была стабильная и разветвленная кровеносная система – роль этой системы начали играть частная собственность и рынок в их урезанной, ублюдочной форме. В этом смысле можно сказать, что и подконтрольная власти частная собственность, и оскопленный ею же, администрацией, рынок были жизненно необходимы, отчего они и появились на свет. Но и собственность, и рынок в рамках классических восточных структур были оскоплены сразу же после своего появления на свет. Оскоплены потому, что этого требовали интересы высшей власти.

В самом деле, создававшийся обществом и количественно все возраставший совокупный продукт начинал в ощутимых и постепенно увеличивавшихся размерах миновать казну, т. е. сферу централизованной редистрибуции, и попадать в руки стоявших между производителями и казной частных собственников, что ослабляло структуру в целом, способствуя ее дезинтеграции. Конечно, одновременно с этим появление сферы частнособственнического хозяйства способствовало развитию, даже расцвету экономики, обогащению государства. Поэтому правящие верхи не могли не осознавать необходимости, даже желательности существования частных собственников и рынка. Однако они вместе с тем не могли и не желали мириться с тем, чтобы такого рода развитие шло по нарастающей, ибо это подрывало основы давно уложившейся властной, командно-административной структуры.

Идеальным в сложившихся обстоятельствах было бы такое сочетание государственной и частнособственнической форм хозяйства, при котором приоритет первой был бы вне сомнений. Вот почему вне зависимости от того, в какой степени каждый из представителей правящий кругов лично был втянут в сферу рыночно-частнособственнических отношений (покупая земли у общин, вкладывая деньги в торговлю и т. п.), все они в целом, как квазикласс (государство-класс по М.А. Чешкову), вынуждены были действовать единодушно и достаточно жестко по отношению к собственнику. Отвечая за нормальное функционирование системы, в рамках которой и благодаря которой они господствовали, правящие верхи вынуждены были выступать за нейтрализацию дезинтегрирующей тенденции, т. е. за строгий контроль и суровые ограничения частнособственнической стихии, без чего нельзя было и думать о достижении оптимального сосуществования с ней. В разных структурах это противостояние принимало различные формы, как это будет видно из дальнейшего изложения.

Противостояние, о котором идет речь, сводилось к выработке строго фиксированной нормы, призванной регламентировать частнособственнический сектор, обеспечить верховный контроль государства и безусловный примат административной власти над отношениями собственности. Практически это означало, что в обществе не существовало системы строгих индивидуальных прав и гарантий интересов собственника, как то имело место в античной Европе. Как раз напротив – собственники были подавлены и поставлены в зависимость от носителя власти, от произвола администрации, причем наиболее преуспевшие из них нередко расплачивались за это конфискацией имущества, а то и жизнью, благо формальный предлог для этого найти было несложно. Первая заповедь частного предпринимателя в неевропейских структурах – вовремя дать взятку кому следует и «не высовываться». Это, естественно, не могло не тормозить свободного развития частной экономики и препятствовало разгулу частнособственнической стихии.

Казалось бы, все сказанное может означать, что с ослаблением централизованного контроля в моменты кризиса ситуация должна была радикально меняться в пользу собственника. Это, однако, не так. Динамика функционирования централизованного государства в неевропейском мире убедительно опровергает подобного рода посылку. Конечно, ослабление власти центра способствовало усилению региональных администраторов и удельной знати, что нередко приводило к феномену феодализации (речь идет о социально-политической раздробленности и связанных с ней явлениях и институтах). Но это никак не означало создания благоприятных условий для частного сектора. Во-первых, государь меньшего масштаба оставался все тем же государем, с таким же аппаратом власти и теми же принципами администрации. А во-вторых, даже тогда, когда и на региональном уровне власть слабела, а общество оказывалось в состоянии дезинтеграции, следствием всего этого были упадок хозяйства, натурализация его, а то и кризис, восстания обнищавшего люда, завоевания воинственных соседей. Все это никак не способствовало расцвету частной экономики, скорее напротив – богатые собственники подвергались экспроприации в первую очередь. Словом, история Востока свидетельствует о том, что расцветала частнособственническая экономика только в условиях стабильности и сильной власти центра со всеми ее контролирующими функциями, включая жесткий административный контроль над экономикой всей страны.

Важно оговориться, что взаимоотношения государственной власти с частными собственниками бывали порой достаточно сложны, особенно если учесть, что в ряде конкретных модификаций командно-административной структуры, например в общинно-кастовой Индии, богатые собственники земли в общинах порой оказывались в положении посредников между правящими верхами и производящими низами, становясь тем самым экономическим фундаментом государства. Но эта особенность взаимоотношений вполне вписывается в рассмотренную выше систему взаимосвязей между властью и собственностью: власть доминирует над собственниками, собственники содержат власть, власть контролирует и ограничивает собственность. Собственность в рамках такого рода структуры не в состоянии уцелеть без патроната со стороны властей.

Таким образом, сущность неевропейской модели в том, что частная собственность здесь, даже появившись и укрепившись, всегда была второстепенной и никогда не была защищена от произвола власти какими-нибудь привилегиями либо гарантиями, свободами или правами. Альтернативой господству частной собственности здесь была власть-собственность. Функции господствующего класса выполняли организованные в аппарат власти верхи общества. И еще. Если в антично-капиталистической структуре государство, как на том настаивает марксизм, было надстройкой над базисом и орудием в руках господствующего класса, т. е. общество там безусловно стояло над служившим ему государством, то в неевропейских обществах все было прямо наоборот. Государство здесь абсолютно довлело над обществом и потому было, если продолжать пользоваться привычными терминами истмата, субъектом производственных отношений и важнейшим элементом базиса.

Именно в этом – ключ к структуре традиционных неевропейских обществ. Без этого трудно рассчитывать на адекватное понимание сути Востока, как древнего, так и современного.