Структурные особенности Востока, место и роль в нем государства и общества, характер экономики и положение частного собственника – все это, как и многое другое, определило в конечном счете и динамику исторического процесса, столь несхожего в своих основных параметрах с историческим процессом в Европе. В Европе превращение частной собственности в структурообразующую основу и возникновение сложной системы идей и институтов, соответствующих этому и всячески стимулирующих развитие индивидуальности гражданина-собственника, его энергии и предприимчивости, его инициативы и гарантий, прав и обязанностей, привели в конечном счете к тому, что общество и определявшая его благополучие и процветание экономика стали быстрыми темпами эволюционировать и наращивать накапливаемые благоприятные инновации. Сильное и уверенное в себе общество, основанное на личной инициативе процветающего собственника, не могло бояться новаций, напротив, оно стремилось к ним, умело отбирало их, для чего использовался свободный и административно не регулируемый рынок, выдвигавший свои требования и предоставлявший удачливым новые возможности.

Конечно, и античная Европа развивалась отнюдь не по гладкому и безоблачному пути. Но она все же добилась немалого, и как знать, чем бы все кончилось, если бы не сила варваров, сокрушившая Рим. Впрочем, именно то, что осталось от Рима, обусловило возрождение Европы в позднем средневековье, после того, как она на ряд долгих веков оказалась варварской, представленной практически такими же протогосударственными структурами, что были характерны для всего неевропейского мира. Возрождению античности со всей присущей ей динамикой индивида и всего исторического процесса обязана Европа в конечном счете своим ускоренным развитием в предкапиталистическую эпоху. Так что в этом смысле можно сказать, что вместе с античностью в исторический процесс Европы была привнесена динамичность развития и тяга к новациям – весьма важные факторы ускоренного развития. Ничего похожего на это в историческом процессе, свойственном неевропейскому миру, не было. К чему же сводился этот процесс?

Для неевропейских, и в частности, древневосточных структур с характерным для них второстепенным и подчиненным положением частного собственника и всесилием государства, господством аппарата власти главным было стремление к внутренней устойчивости и явно отрицательное отношение к любым переменам и нововведениям. Это и понятно: новые силы и тенденции вполне очевидно угрожали нормальному существованию устоявшейся структуры, подрывали эффективность традиционной политической администрации. Конечно, приватизация и связанные с ней рынок, система товарно-денежных отношений оживили экономику ранних восточных обществ, создали определенную перспективу, без которой восточные государства и общества не смогли бы сделать необходимого шага для их поступательного развития, для возникновения на основе ранних государств и обществ более развитых, для создания империй. Но при всем том несомненно одно: рыночная экономика была чем-то вроде выпущенного из бутылки джинна. С ней следовало держать ухо востро. Она грозила подрывом устоявшихся норм консервативной стабильности, а ведь именно стабильность является наибольшей гарантией существования традиционных восточных структур. Неудивительно поэтому, что повсюду, где товарно-денежные рыночные отношения и частнособственническая активность приобретали заметные размеры и начинали активно воздействовать на общество, государство рано или поздно вмешивалось в сложившуюся ситуацию и решительными административными мерами изменяло ее в свою пользу. Меры, о которых идет речь, могли быть весьма разными, от включения в текст законов Хаммурапи группы статей, ограничивающих продажу земельных наделов воинами, до широкомасштабной кампании Шан Яна против стяжателей. Но суть их всегда и везде на Востоке была одна: частный собственник должен находиться под строгим контролем власти, дабы структура в целом оставалась консервативно стабильной.

Консерватизм такого рода структуры не означал полного неприятия любых новаций. Те из них, которые не представляли угрозы для нее, после их апробации адаптировались, причем за их счет структура становилась более гибкой и жизнеспособной. Но решительно отметались как раз такие новшества, которые могли быть в пользу собственника, т. е. именно те, что двигали вперед европейскую историю. В первую очередь это касалось всех тех институтов, которые могли бы способствовать укреплению статуса собственника, выработке системы его правовых гарантий, каких-либо демократических процедур и т. п. Ведь они не случайно не появились вне Европы: их не было там именно потому, что им не было там места и их отвергала структура, видевшая в них, и совершенно справедливо, угрозу для себя, для своей стабильности. Консервативная традиция во всех восточных обществах со временем стала естественной и весьма эффективной альтернативой европейской динамике, основанной на новациях. На Востоке исторический процесс – как и вообще отношение к времени – не воспринимался в качестве линейного, а консервативная стабильность реально превратила его в цикличный.

Как же выглядит типичный для Востока цикл? В самом общем виде, включая и Индию, хотя она заслуживает определенной оговорки, можно сказать, что в основе цикла лежит примат централизованного государства. Пока государство сильно, все противостоящие ему тенденции ослаблены и не могут создать угрозу структуре. Но хорошо известно, что крепость централизованной власти не бывает постоянной и долговечной. Рано или поздно, по тем или иным причинам центральная власть приходит в упадок. Начинается более или менее длительный переходный период, который чаще всего отмечен острыми социальными и экономическими кризисами, политической неустойчивостью и в конечном счете децентрализацией. Все это, вместе взятое, ведет к дестабилизации структуры. Каков же характер воздействия на структуру дестабилизирующих ее факторов? Могут ли они привести к ее ломке, к радикальной трансформации с последующим возникновением чего-то принципиально нового?

Ни в коем случае. Как показывает анализ исторического процесса, об отдельных проявлениях которого уже упоминалось (это особенно заметно на примере Египта или Китая, но прослеживается также и в Индии, в Западной Азии, т. е. практически везде), от политики децентрализации выигрывают лишь региональные правители, которые приобретают автономию, а то и независимость и в случае длительности переходного периода превращаются через ряд поколений в фактически самостоятельных удельных аристократов, подчас во владельцев феодальных по типу вотчин. Эта тенденция к феодально-удельному сепаратизму, однако, при всем своем дестабилизирующем воздействии на макроструктуру в целом не привносит в нее ничего принципиально нового. Скорее это нечто вроде шага назад: сама структура и все свойственные ей отношения остаются неизменными, изменяются лишь масштабы.

Конечно, это не значит, что в недрах более мелких образований не могут протекать серьезные внутренние процессы, принципиально влекшие за собой некоторые существенные перемены, как то было, в частности, в чжоуском Китае. Но ведь такие же процессы и с тем же конечным результатом могли протекать и реально протекали и в периоды активной централизованной администрации в рамках крупных политических общностей (речь идет в первую очередь о процессе приватизации). Другими словами, политическая децентрализация, как и феодализация, сама по себе в условиях восточных обществ не рождает новых социальных тенденций, так что дестабилизация в этом случае сводится лишь к политическому ослаблению, к развалу государства на части. Рано или поздно децентрализация преодолевается за счет действия центростремительных факторов, и на смену феодальным княжествам или децентрализованным региональным объединениям типа номов вновь приходит эффективная центральная власть, которую возглавляет либо один из усилившихся региональных вождей, либо удачливый завоеватель (изредка, как в Китае, это мог быть и предводитель крестьянского восстания).

Социальный и экономический кризисы, протекавшие в рамках цикла, могли бы, казалось, вести к более серьезной внутренней стабилизации, особенно тогда, когда процесс приватизации уже завершился и частный собственник занял в структуре свое прочное, пусть и контролируемое властью место. Однако на практике ничего подобного никогда не происходило. Почему же?

Дело в том, что, вызывая дестабилизацию или способствуя ей (рост частнозависимых сокращает доходы казны и ведет к усилению произвола недополучивших жалованье чиновников на местах; отсюда ухудшение положения производителей, бегство и сопротивление их), частнособственнический сектор экономики при этом сам оказывается в очень невыгодном для себя положении: в обстановке децентрализации и неэффективной администрации отпадают последние административные гарантии, а богатого собственника в первую очередь грабят ушедшие в шайки разоренные бедняки и бродяги. Естественно, что в таких условиях не приходится говорить о новых тенденциях в социально-экономическом развитии. Как это ни парадоксально, но частный сектор на Востоке заинтересован именно в сильной, пусть и ограничивающей его власти, ибо только она предоставляет ему сколько-нибудь гарантированные возможности для существования. Иными словами, даже собственник в рамках традиционной восточной структуры определенно тяготеет ко все той же консервативной стабильности.

Итак, в основе исторического процесса на традиционном Востоке с древности лежало отчетливо выраженное стремление к консервативной стабильности. Естественно, это оказало огромное воздействие на динамику процесса. Если в Европе это было движение от низшего к высшему, от отсталого к передовому, т. е. линейная динамика прогресса, то на Востоке альтернативой ей оказалось цикличное развитие. Но значит ли это, что мы имеем дело лишь с замкнутыми и повторяющимися циклами? Не вернее ли говорить о спирали, пусть туго сжатой, с налегающими друг на друга витками? А если так, то чем же отличались витки один от другого? И что видится в конце спирали?

Вопросы не просты, и от исчерпывающего ответа на них пока стоит воздержаться. Одно несомненно: Восток не стоял на месте. Пусть медленно, но он эволюционировал; пусть с реверсиями, но в конечном счете развивался поступательно. И все же динамика его эволюции была принципиально иной. Разница здесь не только в том, что развитие было не линейным, а цикличным (пусть даже циклично-поступательным) и что структура сама отвергала те инновации, которые могли бы угрожать ее консервативной стабильности, ее стремлению к самосохранению, к гомеостазису. Есть и еще один существенный аспект различий, тоже тесно связанный с особенностями структуры.

Если в Европе двигателем прогресса и активным сторонником инноваций был индивид, гражданин-собственник, то в неевропейских и прежде всего древневосточных структурах отбирались и адаптировались лишь те новшества, которые имели прямо противоположный характер, т. е. соответствовали нормам корпоративной этики и интересам государства. Это были в первую очередь нововведения, направленные на укрепление эффективности власти (вспомним реформы Дария) или на ослабление общественных связей (реформы Шан Яна с его классической формулой: «Слабый народ – сильное государство!»). Это же касается и внутреннего духа религиозно-философских учений: конфуцианство в Китае и индуизм в Индии, вытеснивший буддизм, были нововведениями, в немалой степени способствовавшими усилению корпоративного коллективизма и подавлению (коль скоро они могли возникнуть) индивидуалистических тенденций.

Отчетливой тенденцией циклично-поступательной динамики исторического процесса следует считать и укрупнение политических общностей: от локальных протогосударств к более крупным региональным ранним государствам, от них – к развитым централизованным государствам, от централизованных этнически гомогенных к этнически гетерогенным супергосударствам, империям, «мировым державам». В ходе этого более количественного, хотя в некотором смысле также и качественного изменения в орбиту государств и империй втягивались многие отсталые периферийные страны и народы, т. е. ойкумена все время расширялась за счет приобщения к достижениям цивилизации новых первобытных образований.

Динамика исторического процесса видна и в изменении взаимоотношений в рамках гигантских суперструктур. По мере превращения этнической гетерогенности в норму исчезали столь важные ранее традиционные представления о кардинальной противоположности «своих» и «чужих», а это на практике означало, что рабство иноплеменников утрачивало свою первоначальную роль. Захваченные в плен, скажем, персидскими Ахеменидами уже не превращались в рабов, во всяком случае поголовно. Да и вообще рабы-иноплеменники играли все меньшую роль в обществе, но не потому, что на смену «рабовладению» шел «феодализм», как формация по-истматовски, а именно в силу только что упомянутых причин. Впрочем, общее количество рабов от этого не изменялось сколько-нибудь заметно, ибо рабами после этого все чаще становились кабальные должники, преступники.

Наконец, развивалось и общество, раскрывался его духовный и интеллектуальный потенциал, что находило свое отражение в разработке научных знаний (математика, календарь, астрономия), в технических усовершенствованиях, философских учениях, религиозных системах, не говоря уже о практических навыках в земледелии и ремеслах, об опирающейся на многовековой опыт и постоянно совершенствовавшейся культуре труда, включая агрокультуру, ремесленную специализацию, строительное искусство и многое другое.

Резюмируя, можно сказать, что древневосточные общества с точки зрения поступательного исторического процесса отнюдь не стояли на месте, так что метафора с развитием по спирали, учитывая циклический характер исторического процесса, здесь вполне уместна. Но динамика исторического процесса на традиционном Востоке не только не была линейно-прогрессивной, но, напротив, отличалась тем, что не вела к радикальным структурным переменам. К этому сводится главная ее особенность. Впрочем, исторический процесс, при всей его однотипности для всего Востока, был различным применительно к каждому из крупных регионов, восходящих к великим очагам древневосточной цивилизации.

Слово «цивилизация» весьма емкое. Прежде всего этот термин используется для обозначения того культурного уровня, достижение которого означало выход первобытных коллективов на рубежи урбанистической культуры. Древний Восток знает четыре основных очага такого типа первичной цивилизации: Египет, Двуречье, Индия и Китай. Но каждый из них тоже правомерно именовать цивилизацией, вкладывая в это слово уже несколько иной смысл, имея в виду специфический, отличный от других именно в цивилизационном плане очаг урбанистической культуры. Не слишком углубляясь в терминологические дебри, будем пользоваться обоими значениями слова.

Итак, четыре основных очага. Для сопоставительного анализа целесообразно ограничиться именно ими, причем для начала выделить и противопоставить остальным трем Двуречье и даже шире – Западную Азию, эту подлинную колыбель мировой цивилизации. Именно из этого региона шел наиболее интенсивный поток культурных импульсов, способствовавших резкому убыстрению развития остальной части человечества. Что касается других трех центров, то для них была характерна заметная замкнутость, а порой и значительная изоляция, и это во многом определило специфику каждого из них.

Западная Азия и в первую очередь Двуречье, долина Тигра и Евфрата, в низовьях которой возникла шумерская цивилизация, всегда была открыта внешним влияниям и воздействиям и умела извлекать из всего этого несомненную пользу для себя. Сюда стремились и здесь укоренялись многочисленные этнические группы, постоянно смешивавшиеся друг с другом. Отсюда открывались торговые пути во все стороны. Здесь был мощный генератор новых идей и технологических новшеств. Нет сомнения, что все это сыграло важную роль в деле ускорения темпов развития: уровень консервативной стабильности, т. е. устойчивой нормы с регенерацией генетически закодированной структуры, в этом регионе был ниже среднего для неевропейских обществ, а коэффициент перемен, нововведений во всех сферах жизни – будь то политическая, социальная, экономическая, технологическая, религиозно-культурная и др. – соответственно выше. Кроме того, неизменное расширение на протяжении тысячелетий зоны западноазиатского очага цивилизации за счет включения в него новых периферийных районов, населенных иными народами, равно как и появление здесь выходцев из Аравии (кочевников и полукочевых семитских племенных групп) или Прикаспия (индоевропейцев) способствовали быстрому экономическому, техническому и культурному развитию региона в целом и всех его древних центров в частности.

Неудивительно, что именно в Западной Азии, чья цивилизация не только возникла раньше других, но и развивалась быстрее и энергичнее их, имела более выгодные условия для такого развития вследствие постоянных контактов с соседями и обмена нововведениями, чаще, нежели в других древних очагах мировой культуры, возникали новые идеи и совершались важные открытия едва ли не во всех областях производства и культуры. Гончарный круг и колесо, металлургия бронзы и железа, боевая колесница как принципиально новое средство ведения войн, различные формы письма, от пиктограмм до алфавита, – все это и многое другое генетически восходит именно к Западной Азии, через посредство народов которой нововведения со временем становились известными в остальном мире, включая и иные очаги первичной цивилизации.

Ускоренные темпы эволюции и технического прогресса сыграли свою роль в том, что именно в государствах Двуречья ранее всего дал знать о себе процесс приватизации, что именно в Западной Азии этот процесс достиг наивысшего для древневосточных обществ уровня и что в результате этого здесь сложились те исключительные варианты структуры (финикия, Вавилон), в которых степень частнособственнической активности намного вышла за пределы обычной для неевропейских обществ нормы. Финикийцы не были абсолютно независимой и автономной структурой; напротив, они ухитрялись благополучно существовать и даже процветать лишь под покровительством все тех же восточных держав, которые по ряду причин были заинтересованы в существовании финикийского феномена и, во всяком случае, не препятствовали ему. Высокие темпы приватизации и развития общества Вавилонии вызвали к жизни исключительные в своем роде и до известной степени защищавшие частнособственническую активность правовые нормы типа законов Хаммурапи. И хотя те же законы с гораздо большей силой ограничивали произвол собственника в интересах государства, они сыграли определенную роль в том, что именно в Западной Азии централизованная администрация была вынуждена в большей степени, чем где-либо, считаться с частными собственниками. Да и сама эта администрация, временами опиравшаяся на серьезную силу, отличалась не слишком большой степенью сакрализации: хотя правители Западной Азии нередко обожествлялись, уровень их обожествления был в целом намного ниже того, что был характерен для Египта или Китая.

Все эти особенности, да еще в сочетании с политическим полицентризмом и этнической мозаикой древней Западной Азии, обусловили не только сравнительную неустойчивость здесь централизованной администрации, но и явственную тенденцию к частой смене политически господствующих этносов, а затем и «мировых» держав. И это тоже один из важных показателей более низкого уровня консервативной стабильности Западной Азии и большей открытости ее для изменений. В этом смысле западноазиатский регион стоял ближе других к античному миру, хотя степень этой близости ни в коей мере не следует преувеличивать: ее было достаточно для великого эксперимента Александра и практики эллинизма, но явно недостаточно для того, чтобы подобный эксперимент, длившийся почти тысячелетие (включая эпохи романизации и христианизации, смену господства эллинистических государств римским, а затем и византийским), заложил фундамент для «европеизации» Западной Азии или хотя бы плодотворного синтеза западноазиатской и европейско-античной структур. Как будет показано в последующих разделах работы, исламизация западноазиатского региона в исторически кратчайший срок наглядно подтвердила, что фундаментальные основы восточной структуры и после тысячелетнего эксперимента оказались практически непоколебленными. Тем более все сказанное относится к тем очагам древневосточной цивилизации, которые не отличались заметной открытостью к инновациям и много более очевидно, нежели западноазиатский, развивались за счет преимущественно собственных внутренних потенций на основе все той же фундаментальной восточной структуры.

Что касается Египта и Китая, то эти две цивилизации, несмотря на их отдаленность друг от друга, весьма близки между собой. В силу ряда существенных причин, к числу которых следует отнести большую этническую гомогенность, исторически сложившуюся и устойчивую тенденцию к слиянию политико-административной власти с религиозно-этическим авторитетом, да и еще ряд важных факторов, государство здесь было много более устойчивым, чем в Западной Азии (об Индии речь пойдет особо). Политическая администрация была незыблемой и, главное, почти автоматически регенерировала после катаклизмов очередного цикла, а величие обожествленного правителя (сына Неба или сына Солнца), выступавшего в функции связующего единства и первосвященника, считалось несомненным и неоспоримым.

Соответственно очень большую роль в Египте и Китае играли отношения централизованной редистрибуции и тотальный контроль над населением, с массовым привлечением его к исполнению многочисленных и тяжелых трудовых повинностей. И наоборот, частнособственническая активность была существенно ограничена и находилась под строгим надзором властей, не говоря уже о том, что вся правовая система – точнее, официально фиксированная система правительственных регламентаций – была отчетливо сориентирована на защиту интересов всесильного государства. Общая для обеих цивилизаций едва ли не центральная фигура жреца-чиновника различалась лишь акцентом: в Египте он был на слове «жрец», а в Китае – на слове «чиновник». Это маловажное на первый взгляд различие было, однако, весьма существенным. В Египте акцент вел к противопоставлению интересов храма центральной власти, что в итоге привело к сакрализации сословия жрецов, тогда как в Китае противоположный акцент, в сочетании с общей тенденцией примата этики над религией, вел к оттеснению собственно ритуально-религиозных функций на задний план в пользу усиления чиновничье-бюрократической администрации.

Конечно, между Египтом и Китаем были и иные различия, особенно в сложившейся системе ценностей, образе жизни, формах социальной организации населения и т. п. Однако в рамках сопоставительного анализа важно обратить внимание на то, что, несмотря на совершенно очевидную уникальность каждой из сравниваемых цивилизаций, между ними было много общего, причем это общее весьма объяснимо и с точки зрения функционально-структурной, и с позиций условий первоначального существования египетского и китайского очагов цивилизации.

С этих, да и с некоторых иных точек зрения особого внимания при сопоставительном анализе заслуживает Индия. В чем-то индийский очаг цивилизации вполне сходен с другими. С западноазиатским его сближает большая роль внешних воздействий: та цивилизация, которая наложила основной отпечаток на судьбы Индии, сложилась в результате миграции ариев, т. е. в конечном счете западноазиатского народа, одного из тех, что внесли немалый вклад в развитие западноазиатского очага цивилизации (впрочем, справедливости ради стоит заметить, что и египетский, и китайский очаги не были стерильными в этом смысле: в Египет индоевропейское влияние шло с гиксосами, в Китае оно ощущалось в Инь-Чжоу). Арийские волны принесли в древнюю Индию очень многое из того, чем к тому времени уже обладала западноазиатская культура, а с древними иранцами индийские арии были даже близкими родственниками.

Есть и нечто общее у Индии с египетским и китайским очагами цивилизации – относительная замкнутость и изолированность, явная тенденция к устойчивой консервативной стабильности. Больше того, эта тенденция в условиях миграции и завоевания чужих земель, оттеснения аборигенов и нежелания этнически смешиваться с ними (обстоятельство, совершенно чуждое и Западной Азии, и Китаю, практически незнакомое и Египту) привела к гипертрофированию упомянутой стабильности, что и нашло свое отражение в возникновении и со временем все большем укреплении системы варн, а затем и каст.

Но есть между Индией и другими очагами древней цивилизации и существенное, в некотором смысле кардинальное различие: для всей истории Индии с прихода туда ариев и вплоть до вторжения в нее воинов ислама характерны слабая политическая власть, неустойчивое государство, аморфная политико-административная структура. Неустойчивость государства была – в отличие от Египта и Китая – свойственна и западноазиатским древним обществам, о чем только что упоминалось. Но по сравнению с Индией эту власть можно было бы считать вполне устойчивой – все познается в сравнении. Встает законный вопрос: почему государственная власть в древней Индии оказалась столь слабой и, коль скоро так, не меняет ли этот важный факт все предложенные в данной работе теоретические посылки, не ставит ли он под сомнение главный тезис работы – о роли государства с его институтами власти-собственности и централизованной редистрибуции, с его доминированием над обществом и решающей ролью в системе хозяйства страны? Вопрос весьма серьезен, и на него надлежит дать достаточно убедительный ответ.

Сначала о причинах. Следует предположить, что приход индоариев в долину Ганга в сравнительно позднее время (ориентировочно – вторая половина II тысячелетия до н. э.) и, видимо, появление их в этой долине волнами, накладывавшимися одна на другую, создали в Северной Индии уникальную этническую ситуацию. Ариев оказалось достаточно много для того, чтобы, не вступая в тесный контакт с аборигенным населением, создать и социально укрепить собственную этнополитическую общность. Кроме того, арии прибывали в Индию в то время, когда сами они переживали этап ранней политической интеграции и когда в их среде только начинали вычленяться различные социальные группы – производители, управители и воины, жрецы. Ранние протогосударства индоариев в долине Ганга были еще недостаточно прочными, что вполне естественно для полускотоводческого мигрирующего этноса. Зато слой жрецов-брахманов был крепок прежде всего потому, что религиозные нормы служили в описываемое время едва ли не единственным прочным связующим всех пришельцев звеном. Территориально и политически все они, как известно, в то время еще недостаточно были связаны друг с другом, быть может, даже являли собой весьма рыхлую общность, близкую к тем, которые скрепляются механической солидарностью в условиях внешней опасности.

Приняв во внимание сказанное, следует предположить, что спаянные основанной на религиозно-культурной традиции солидарностью индоарии на новых местах выше всего ценили свое этническое лицо, тогда как политической структуры у них еще не было или почти не было. Спасти же этническое лицо можно было только ужесточением этнической стерильности, что и привело к нерушимой системе варн и каст. Арии, осевшие в Индии и превратившиеся в оседлых земледельцев, стали жить общинами, причем эта новая для них фома территориальной и социальной организации – земледельческая община – была подчинена варново-кастовой системе и сочетала этносоциальные различия с территориальной и административно-социальной общностью.

О ранних политических структурах индоариев до начала I тысячелетия до н. э. никаких сведений нет. Весьма вероятно, что этих структур в то время еще не было или почти не было, из чего можно сделать вывод, что внешние импульсы, т. е. необычные условия, в которых начался процесс оседания ариев и становления форм их социального бытия (варны, касты, земледельческие общины), до предела снизили ту роль, которую в других регионах играло протогосударство как форма организации общества. Если у индоариев ведущими формами организации общества оказались иные, то не приходится удивляться, что государство здесь как бы лишилось некоторых из своих важных функций, оказавшись вследствие этого, по крайней мере на первых порах, чем-то необязательным, почти факультативным. К слову, именно этим объясняется долгое существование в древней Индии таких модификаций раннего государства или протогосударства, как ганы и сангхи, которые порой пышно именуют «республиками», но которые на самом деле были лишь недоразвитыми в специфических древнеиндийских условиях формами политической администрации.

Означает ли все сказанное, что применительно к Индии тезис о ведущей роли государства не применим? Отнюдь нет. Важно лишь понять, какую именно роль играло индийское государство и как функционировало оно в индийских условиях. Индийские формы организации общества – варны, касты, общины – существовали со времен догосударственных; доминировали в обществе прежде всего жрецы-брахманы. Всесилие брахманов, формально не связанных с политической властью, но зато игравших важнейшую роль носителей духовной культуры индоариев и потому бывших своего рода связующим единством в их среде, длительное время могло быть реальной альтернативой всесилию государства, политической власти, которые еще не сложились. Однако усложнение общества, увеличение численности населения, важность противостояния внешнему, часто враждебному окружению – все это властно диктовало необходимость укрепления политической власти, институционализации внеобщинной администрации, создания государств. И государства создавались, причем правителями их, чиновниками и воинами становились представители варны кшатриев, которые по мере укрепления своих позиций в обществе начинали соперничать с брахманами.

Соперничество брахманов с кшатриями проходит через всю древнюю Индию и завершается в общем не в пользу кшатриев. Конечно, кшатрии стояли у руля правления государств. Их представители пытались даже создать альтернативные религии – буддизм и джайнизм были созданы именно ими в противовес откровенно варново-кастовому древнему брахманизму. Но в конечном счете ни буддизм, ни джайнизм не завоевали прочных позиций среди индийцев, которые предпочли этим доктринам трансформировавшийся в индуизм древний брахманизм во главе со все теми же брахманами, носителями древней мудрости, традиционной религиозной культуры. А государство оказалось как бы вне традиционного индийского общества.

Дело в том, что традиционные формы организации индийского общества (варна, каста, община), санкционированные религиозно-культурными нормами, практически не зависели от существования государства. Основные функции и заботы по воспроизводству структуры в неизменном виде и по сохранению привычной нормы в Индии с плеч государства были переложены на плечи общества. Но эта важная трансформация не привела ни к возвышению общества над государством, ни к какому-либо преимущественному развитию социальных институтов. Как и везде на Востоке, над традиционным индийским обществом прочно встало государство с его обычными институтами – властью-собственностью, рентой-налогом и централизованной редистрибуцией этой ренты. Община производила и платила ренту-налог государству. Государство существовало за счет этой ренты-налога, редистрибуция которой предоставляла содержание всем тем жившим вне общины социальным группам, существование которых было необходимо для нормального функционирования усложненной структуры в целом. Здесь, как и в других древневосточных обществах, реализовывался все тот же обмен общественно необходимой деятельностью, развивалось престижное потребление верхов, шел процесс приватизации и формировались различные категории собственников. Иными словами, государство было таким же, как и в других восточных обществах, – таким же по своим основным функциям, по механизму взаимодействия, по целям и формам существования.

Но вместе с тем традиционное индийское государство именно в силу необычайной крепости форм организации индийского общества и автоматического воспроизводства этих форм не было столь важным и жизненно необходимым для общества, как в других случаях. Образно говоря, индийское общество могло бы и не заметить, если бы государство исчезло вовсе, разве что некому было бы посылать ренту-налог, – тогда как во всех остальных древневосточных структурах не только гибель, но и ослабление государства влекли за собой кризисные явления, болезненно отражавшиеся на всем обществе. В реальности, разумеется, государство не исчезало. Просто крушение одной политической структуры неизменно влекло за собой появление на ее месте другой или других. Новые государства здесь появлялись с завидной легкостью, практически без затяжных войн и тем более всенародного сопротивления. Но зато все эти государства всегда были неустойчивыми, слабыми и обычно долго не существовали. Вместе с тем они были все теми же государствами, что и на всем Востоке: каждое из них олицетворяло высшую власть-собственность, было верховным редистрибутором, т. е. собирало ренту-налог и одержало за ее счет стоявшие над обществом слои населения, обслуживавшие государство.