Заключение

В лагере царило оживленное движение.

Перед шатрами горели костры, окруженные веселыми группами людей, и несколько голов скота было забито: здесь — для благодарственного жертвоприношения, там — для торжественного ночного пиршества.

Везде, где появлялся Иисус Навин, его принимали с радостными восклицаниями, но отца он здесь не нашел: Нун принял приглашение Гура, и у его палатки сын наконец обнял старца, сиявшего счастьем.

Мариам и ее муж тоже оказали ему прием, который обрадовал его: Гур с прямодушною сердечностью протянул ему руку, а пророчица почтительно поклонилась, и ее глаза выражали радостную благодарность.

Гур знаком пригласил его сесть возле себя, приказал рабу, только что убившему теленка, разрубить его на два куска, указал на них со словами:

— Ты оказал великую услугу народу и мне, сын Нуна, и моя жизнь слишком коротка для благодарности, которою ты обязал меня и мою жену. Если ты можешь забыть горькие слова, которые расстроили в Дофке мир между нами — а ты говоришь, что ты забыл их, — то будем впредь друг с другом в братском союзе, будем разделять один с другим радость и горе, беды и опасности. Должность главного военного вождя отныне принадлежит тебе одному и никому другому, и этому радуется весь народ, а более всех это радует меня и мою жену. Итак, если ты разделяешь мое желание заключить со мною дружеский союз, то, по обычаю отцов, перейдем через две половины этого убитого животного.

Иисус Навин охотно принял приглашение; Мариам первая с жаром поддержала громкое одобрительное восклицание старого Нуна, потому что это она внушила мужу, перед которым смирилась и любовь которого она обрела снова, мысль предложить Иисусу Навину заключенный ими теперь союз.

Все это было нетрудно ей сделать, потому что оба обещания, которые она дала себе после того, как сын Нуна спас ее от врага, уже готовы были исполниться, и она чувствовала, что в добрый час они были даны ею.

Новое для нее приятное чувство сознавать себя женщиной, как всякая другая, сообщило всему ее существу кротость, ей до сих пор чуждую, и эта кротость приобрела для нее любовь мужа, всю цену которому она узнала в то горькое время, когда его сердце было закрыто для нее.

В тот самый час, когда Гур и Иисус Навин заключили между собой союз братства, соединилась и другая чета людей, разлученных друг с другом священными обязанностями. Пока друзья пировали перед палаткой Гура, явились три человека из народа, желавшие говорить с Нуном, своим господином. Это были: старая вольноотпущенница, овдовевшая после исхода евреев в Танисе, ее внучка Хогла и Ассер, жених, с которым девушка разлучилась, чтобы заботиться о своих стариках.

Ее дед Элиав вскоре умер, и затем бабушка и внучка с невообразимыми трудностями отправились вслед за еврейским народом.

Нун принял этих верных людей с радостью и отдал Хоглу в жены Ассеру.

Таким образом, этот кровавый день принес счастье многим, однако же ему было суждено окончиться неурядицей.

Пока горели костры, в лагере было шумно, и во все время странствования не проходило ни одного вечера без какой-нибудь ссоры или кровавой рукопашной схватки. Часто наносились раны и смертельные удары, когда оскорбленный прибегал к мести врагу, когда бесчестный покушался на чужую собственность или отрицал обязательства, которые поклялся исполнить.

В подобных случаях было трудно водворить спокойствие и привлечь преступника к ответу, потому что непокорные отказывались признавать судьей кого бы то ни было. Кто чувствовал себя обиженным, тот сговаривался с другими и старался добиться удовлетворения посредством грубой силы.

В этот торжественный вечер Гур и его гости слышали сначала просто шум, к которому все привыкли. Но когда неподалеку вместе с поднявшимся неистовым ревом толпы показался яркий свет факелов, вожди стали опасаться за безопасность лагеря. Они встали, чтобы положить конец возникшему беспорядку, и скоро сделались свидетелями зрелища, которое одних привело в гнев и ужас, а других преисполнило горечью.

Радость победы опьянила толпу. Она горела нетерпением выразить благодарность божеству, и толпа финикиян, находившихся в числе чужеземцев, в живом воспоминании о жестоких религиозных обрядах своей родины, зажгла большой костер в честь своего Молоха и собиралась уже бросить в пламя нескольких пленных амаликитян как самую желанную этому богу жертву.

Очень близко от того же места израильтяне поставили на высоком деревянном столбе глиняное изображение египетского бога Сетха, которое один из его еврейских поклонников взял с собою при выходе из Египта в виде защиты для себя и своего семейства.

Многие сотни евреев плясали вокруг этого изображения с пением и ликованием. Их усердие не могло бы быть искреннее, полет их душ не мог бы подняться выше, если бы они собрались здесь, чтобы воздать достойное благодарение Богу своих отцов.

По возвращении в лагерь Аарон тотчас же собрал народ для хвалебных гимнов и благодарственных молитв; но во многих потребность, по старой привычке, видеть изображение бога, к которому они желали вознестись душою, была так сильна, что при одном взгляде на глиняного идола они пали на колени и отвратились от истинного Бога.

При виде служителей Молоха, уже связавших обреченных на жертву амаликитян, чтобы бросить их в огонь, Иисус Навин разгневался и, встретив сопротивление этих ослепленных людей, приказал трубить в трубы и с помощью своих юных воинов — которые беспрекословно ему повиновались и вовсе не разделяли взглядов чужеземцев — прогнал их в лагерь без пролития крови.

Настойчивые увещания старого Нуна, Гура и Наасона отклонили от греха евреев, неблагодарность которых истинному Богу делала их вдвойне достойными наказания. Однако же многим из них тяжело было примириться с тем, что пылкий старик разбил дорогое для них изображение божества, и если бы не его белые как снег седины и не уважение к его сыну и внуку — многие подняли бы на него руку.

Как после всякой опасности, которую милость Всевышнего приводила к хорошему концу, Моисей уединился, а у Мариам появились слезы на глазах при мысли о той горести, которую должна была причинить ее великому брату весть о таком отпадении народа от истинного Бога и о такой тяжкой неблагодарности.

Веселая уверенность Иисуса Навина тоже омрачилась. Он без сна лежал на циновке в шатре своего отца и мысленно оглядывался на случившееся.

Его воинственную душу возвышала мысль о единой всемогущей непогрешимой силе, которая управляет всем, в том числе и жизнью людей, и от всех созданий неумолимо требует послушания. Что все зависит от единого, бесконечно великого и могущественного Существа и по мановению его возникает, приходит в порядок или останавливается, в этом убеждал его каждый взгляд на природу. Для него, вождя небольшого войска, его Бог стал верховнейшим и прозорливейшим из всех вождей, единственным, для которого победа всегда была несомненна.

Какое преступление — оскорбить такого властителя и за его благодеяния отплатить отпадением!

И, однако же, народ на его глазах совершил этот неслыханный грех, и теперь, когда Навин припоминал предыдущие обстоятельства, заставившие его вмешаться в дело, в его сознании зародился вопрос: каким образом можно оградить народ от гнева Всевышнего, как открыть глаза неразумной толпе, чтобы она поняла Его чудное, всеохватное величие?

Но он не находил ответа и не видел никакого средства, когда вспоминал о царившем в лагере духе неповиновения и своеволия, угрожавшем его народу погибелью.

Своих воинов ему удалось привести к послушанию; как только труба созывала их и он сам становился во главе вооруженных бойцов, они подчиняли его воле свою собственную упрямую волю. Неужели нет никакого средства и во время мирной, будничной жизни удерживать их в границах, которые в Египте обеспечивают существование даже самых слабых, незначительных людей и защищают их от нападения со стороны своевольных и более сильных?

Подобные размышления не давали ему заснуть до утра; и когда звезды погасли, он вскочил, приказал трубить в трубы, и вновь сформированные отряды собрались, как и вчера, беспрекословно и в полном числе.

Во главе их он пошел через узкую горную долину. Пройдя целый час среди темноты, воины почувствовали освежающую прохладу, которая обыкновенно предшествует утру.

Затем на востоке забрезжил утренний свет, небо начало светлеть, и среди яркого великолепия утренней зари торжественно восстала перед взорами путников гигантская величественная громада священной горы.

Близко и осязательно явственно выдавалась она вперед со своими бурыми скалами, утесами и расселинами, и вокруг ее семизубчатой короны летала пара орлов, широкие крылья которых обдавал мерцающим золотым блеском свет молодого дня.

Благочестивый трепет заставил всех притихнуть, как перед Алусом, и каждый, от первого до последнего, с безмолвным благоговением поднял руки для молитвы.

Затем воины бодро пошли вперед, весело перекликаясь, а им навстречу летели с громким щебетанием небольшие птички, предвозвещавшие близость проточной воды.

Это радовало сердце; к тому же величественный вид горы Синай, вершина которой, касающаяся неба, была теперь окутана голубоватым туманом, наполнял души людей, выросших на плоских равнинах Гесема, благоговейным удивлением.

Теперь они осторожно подвигались вперед, поскольку не исключалось, что остаток разбитых амаликитянских войск может скрываться в какой-нибудь засаде.

Но врага не было ни видно, ни слышно, единственными следами жажды мести сынов пустыни были попадавшиеся евреям разрушенные дома, срубленные великолепные пальмы в долине и опустошенные сады.

Поэтому пришлось убирать с дороги стройные стволы деревьев, чтобы они не мешали идти вперед, и, когда эта работа была окончена, Иисус Навин через каменистое ущелье, спускавшееся в долину к ручью, выбрался на первый уступ горы, чтобы с высоты увидеть неприятеля в случае его приближения.

Он шел возле красных гранитных нагромождений, испещренных зеленоватым прожилками диорита, по крутой тропинке, пока не достиг ровной площадки, высоко поднимавшейся над оазисом, на которой светлый источник, зеленые кустарники и горные цветы украшали все окрест.

Здесь он остановился, чтобы отдохнуть, и, оглянувшись, увидел в тени нависшей скалы высокую человеческую фигуру.

Это был Моисей.

Полет мыслей увлек его так далеко от настоящего и всего, что его окружало, что он не заметил приближения Иисуса Навина; а воин не решился помешать Божьему человеку в его размышлениях. Он терпеливо ждал; наконец Моисей поднял голову и приветствовал его с ласковой благосклонностью.

Они вместе стали обозревать оазис и пустынные каменистые долины горной страны, расстилавшейся у их ног. Они видели также маленький участок Тростникового моря, омывавшего западный склон горы и мерцавшего изумрудно-зелеными водами.

Они говорили о народе и о величии Бога, Который привел их сюда таким чудесным образом. А в это время с севера двигался необозримо длинный ряд путников, которые, следуя изгибам горной долины, медленно направлялись к оазису.

Иисус Навин открыл Божьему человеку свое сердце и рассказал, какие вопросы задавал себе в бессонную ночь, не находя на них ответа. Моисей слушал его спокойно и затем, запинаясь, отрывистыми фразами, ответил:

— Своеволие в лагере — да, конечно, оно портит мой народ! Но нам в руки Господь дал силу разбить это неповиновение в куски. Горе тому, кто начнет противиться! И они почувствуют эту силу, высокую, как эта гора, и непоколебимую, как ее твердый камень!

Произнеся эти гневные слова, Моисей замолчал. Оба они некоторое время безмолвно смотрели вдаль; затем Иисус Навин спросил:

— Как называется эта сила?

— Закон! — твердо и громко отвечал Божий человек и своим жезлом указал при этом на вершину горы.

Затем он кивнул своему собеседнику и оставил его, а Иисус Навин продолжал обозревать окрестность и заметил на желтых подошвах долин темные тени, двигавшиеся туда и сюда. Это были остатки разбитых амаликитян, искавших новое место жительства.

Некоторое время он еще наблюдал за ними и, убедясь, что они удаляются от оазиса, в задумчивости стал спускаться в долину.

«Закон!» — повторял он себе снова и снова.

Да, именно этого недоставало переселенцам! Пусть строгости закона будет предоставлено преобразить эти орды, убежавшие от рабства, в народ, достойный Бога, который оказал ему предпочтение перед всеми другими народами земли.

Здесь размышления военачальника были прерваны. Человеческие голоса, рев и блеяние стад, лай собак и твердые удары молотка донеслись до него со стороны оазиса.

Там евреи ставили палатки; это было мирное дело, при котором никто не нуждался в военачальнике.

Иисус Навин лег в тени густого куста тамариска, над которым гордо поднималась высокая вершина пальмы, и с наслаждением дал отдых своему усталому телу, сознавая, что теперь народ в безопасности: во время войны о нем будет заботиться его меч, а во время мира — закон. Этого вполне хватало, это укрепляло надежду… Но нет, нет, это было не все, это не могло быть последним словом! Чем больше он думал, тем глубже чувствовал, что этого недостаточно для людей, находящихся там, внизу, которых он, как братьев и сестер, заключил в своем сердце. Его высокое чело омрачилось снова, и, встревоженный новым сомнением, он покачал головой.

Нет, и опять нет! Тем, которые сделались для него столь дорогими, закон не мог дать всего, чего он желал для них. Было необходимо еще что-то другое, для того чтобы сделать их будущность такой достойной и прекрасной, какой он видел ее внутренним взором еще на своем пути к рудникам.

Но что это было, как называлось это другое?

И его мозг начал усиленно работать, чтобы найти это слово; и, тем временем как он с закрытыми веками позволял своим мыслям перебегать и к другим народам, которые он встречал на войне и в мирное время, чтобы при сравнении с ними своего народа отыскать то, чего недоставало последнему, — им овладел сон. И во сне он увидел Мариам и прелестный образ девочки, похожей на Казану того времени, когда она, чистое, невинное дитя, так часто выбегала к нему навстречу, а за нею следовал белый ягненок, которого его отец много лет тому назад подарил своей любимице.

Каждое из видений подавало ему подарок и требовало, чтобы он выбрал тот или другой из этих двух даров.

В руках Мариам была тяжелая золотая скрижаль, вверху которой стояло начертанное пылающими буквами заглавие: «Закон» и которую она предлагала ему с мрачной серьезностью. Девочка подавала ему одну из тех прекрасно округленных пальмовых ветвей, которые он часто поднимал в качестве вестника мира.

Вид скрижали наполнил душу Иисуса Навина благоговейным трепетом, а пальмовая ветвь ласково манила его, — и он выбрал ее. Но едва он взял ее в руку, образ пророчицы растаял, подобно туману, рассеянному утренним ветром. С тревожным изумлением смотрел Иисус Навин на то место, где прежде стоял этот призрак; удивленный и обеспокоенный собственным странным выбором, он, однако же, чувствовал, что не ошибся, и спросил девочку: какое значение имеет ее подарок для него и для народа?

Тогда она кивнула ему, указала вдаль и промолвила три слова, нежное благозвучие которых глубоко проникло в его сердце. Но как ни старался он уловить их смысл, ему это не удавалось, и когда он стал просить ребенка объяснить эти слова, то проснулся от звука своего собственного голоса и, разочарованный и задумчивый, вернулся в лагерь.

Впоследствии он часто пытался припомнить эти слова, но каждый раз тщетно. Вся великая сила его любви и его души была навсегда и неизменно посвящена народу; а его племянник Эфраим, сделавшись могущественным вождем своего колена и заслуживая то уважение, которым он пользовался, основал свой собственный дом. В этом доме старый Нун видел подраставших правнуков, которые обещали его благородному племени долгое существование.

Дальнейшая богатая деяниями жизнь Иисуса Навина и история завоевания им нового отечества для своего народа известны каждому.

Там, в обетованной земле, много столетий спустя родился в Вифлееме другой Иисус, который всему человечеству даровал то, чего сын Нуна тщетно искал для еврейского народа.

Три слова, произнесенные устами ребенка, которых не мог понять Иисус Навин, еврейский военачальник, были: «любовь», «милость», «искупление»!