Часть 4 Свет

А сапожки и вправду были чудо как хороши! Круглые носики, кокетливый каблучок, который несмотря на погоду сиял металлом, мягкое голенище, плотно облегавшее ногу. Только над пяткою три складочки образовались.

Хозяйка же сапог хлюпала носом. Она была краснолица, обрюзгла и относилась к породе людей, которые воспринимают жизнь как бесконечную борьбу и бесконечно в этой борьбе проигрывают.

– Не понимаю, чего вам от меня надо? – нижняя губа приподнялась, прикрывая верхнюю, подбородок выпятился, а кожа на шее тоже складочками пошла.

– Правды, – прямо ответила Дашка, сдвинув берет набекрень. – Правды и исключительно правды! Ее вообще говорить полезно. Аура очищается.

– Девушка, да вы хотя бы понимаете, что у нас похороны?

– Понимаю.

– И что мне тут не до игр какой–то… – дамочка взмахнула рукой, и широкий рукав кофты растянулся нетопырячьим крылом. Кофта была не ахти: старенькая и в катышках по левому боку. А виновница появления этих катышек – огромная сумища с заклепками – рядышком стоит.

– У вас сапоги новые, – сказала Дашка. – А девушка умерла.

– И что? – по тому, как дамочка взвизгнула, Дашка поняла – в яблочко. – Что, теперь преступление обувь покупать?! В старье ходить? В рванье?

– Кто вам денег дал? И как это с убийством связано? Вы же не хотите, чтобы я эти вопросы при подруженьке вашей задавать начала? Она ведь не знает, что вы ее дочь за сапоги продали.

Щеки дамочки пунцовели, рот открывался шире и шире, как дыра в сказочную нору, куда рухнула Алиса вслед за белым кроликом. И Дашка подумала, что дамочка или задохнется, или разорется. Ни первый, ни второй варианты Дашку не устраивали.

– Это… это все не так, – наконец сиплым голосом выдавила дамочка и рот закрыла. – Вы неправильно понимаете. Не должно было быть смерти! Я наоборот… я спасти хотела! Только Леночке не говорите, ладно? Я сейчас. Погодите.

Она замахала рукой перед носом и громко, со всхлипами, задышала.

– Это методика. Для успокоения. И сердце работает лучше, – проговорила дамочка между вдохами–всхлипами. – Попробую.

– Всенепременнейшим образом, но…

– Бажена. Меня зовут Бажена. И я всю свою чертову жизнь мечтала о нормальных сапогах!

…а приходилось донашивать за сестрой. И обувь доставалась Бажене изрядно растоптанной, местами облупившейся, а то и с трещинами, в которые по осени просачивалась вода. На жалобы матушка реагировала одинаково:

– Не лазь по лужам, и ноги будут сухие.

Бажена лужи обходила, но ноги все равно промокали. Потом сестрины сапоги сменились сапогами от матушкиных подружек и их дочек, а новые Бажене купили только, когда она в институт поступила. Она хорошо помнит, как радовалась, предвкушая обновку.

Сапоги были черными, на квадратном низком каблуке и с тугим голенищем, которое не сходилось на ноге. Сапоги натирали и давили, а спустя неделю носки треснули над подошвой.

Бажена проплакала всю ночь.

Конечно, в жизни ее хватало и других бед, но почему–то все, касающееся сапог, Бажена воспринимала особенно остро. Она училась разбираться в обуви. Иногда позволяла себе заходить в магазины, смотреть. Никогда – мерить. Ей чудилось во взглядах продавщиц презрение и еще недоумение оттого, что такая, как Бажена, вообще осмелилась переступить порог.

Будто бы все знали, что ее удел – блестящий, хрупкий дерматин и рыбий мех на клею, неудобная колодка и каблук, что идет в пляс на третий день носки.

Бажена почти смирилась. И вот тут произошло чудо.

Женщина, которая заглянула в соседкин дом, явно не знала проблем с обувью. Она вообще не знала проблем. И Бажена тогда отчаянно позавидовала незнакомке, понимая, что сама никогда и близко такою не станет.

– Ваша дочь, – сказала незнакомка, глядя сразу и на Бажену, и на Леночку, – должна взять себя в руки и наконец успокоиться. Пусть отстанет от моего племянника.

О нет, это был не ультиматум – приказ.

Леночка принялась возражать, а Бажена, понимая, что дело–то семейное, тихо вышла из квартиры. Она стояла и курила на лестнице, разглядывая в окно промозглую осень, которая в ответ смотрела на Бажену, напоминая, что еще немного – и морозы ударят.

«А сапог–то нету»! – издевалась осень.

Нету. И до зарплаты неделя.

Хлопнула дверь этажом выше. Раздались шаги, и на лестничной площадке появилась дамочка. Выглядела она сердитой.

– Вы им кто? – поинтересовалась дамочка, достав свои сигареты.

– Леночкина подруга. Близкая, – ответила Бажена, поворачиваясь к осени спиной.

– Близкая, значит… это хорошо, что близкая. В дом доступ имеете?

– Имею.

– Свободный?

– Ключи есть.

Дамочка смотрела в глаза, и соврать ей было ну никак невозможно. Более того, в Бажениной голове и мысли о вранье не возникло, как и о том, что дамочка может подбить ее, Бажену, на преступленье.

– Это хорошо. Денег хотите?

– Хочу. Зима скоро. А сапог нету, – сказала Бажена, щелчком отправляя окурок в банку.

– Сапог.

– Чего?

– Правильно говорить «сапог», а не «сапогов». И неправильно переспрашивать «чего». Но я не о том, – дамочка сунула руку в сумку, вытащила кошелек, а из кошелька – стопку купюр. – Вот. Принесете гребень – получите две тысячи.

– Чего?

– Того. Две тысячи долларов. И не думайте, что я подговариваю вас украсть что–то ценное. Я прошу вернуть то, что принадлежит мне. Дочь вашей подруги, уж простите, совершенно бесцеремонная девица. Невоспитанная. Наглая. Хамит постоянно.

Тут она, конечно, была права. Машенька, по прежнему времени такая ласковая и светлая девочка, день ото дня становилась все более гадкою. И Бажена говорила о том Леночке, предупреждала, что добром оно не кончится, а та отнекивалась. Дескать, не Машенька виноватая, а возраст переходный. Подрастет, образумится…

– Она третирует моего племянника. Прохода ему не дает. Я попыталась с ней поговорить. Нет, если бы Сергей испытывал к ней чувства, я бы не стала возражать. Мне плевать на достаток семьи или происхождение, но он вашу Машу не любит.

Бажена кивнула и протянула дамочке банку, чтобы пепел на лестницу не падал. Дамочка–то докурит и уйдет, а Бажене убирать.

– Но она отказалась это понимать. Более того, стащила у меня из машины пакет, в котором лежала одна вещь. Очень важная и ценная вещь. Поймите, я могу доказать, что гребень принадлежит мне. Я могу обратиться в милицию, но тогда вашей девочке придется отвечать по закону. И я понимаю, что она ребенок и не воспринимает ситуацию адекватно, но ее мать… она тоже не воспринимает. Господи, да они сами не оставляют мне выхода!

Бажена представила милицию. И обыск в Леночкиной квартире. И слезы, которые Леночка станет лить, и Машка тоже, потому как четырнадцать ей исполнилось, а значит, по закону и посадить могут.

– Вот, – дамочка достала из сумки фотографию. – Посмотрите. Я уверена, что гребень где–то в квартире. И если в течение трех дней он не вернется ко мне, я вынуждена буду решить вопрос иным путем. Посмотрите внимательно.

Бажена смотрела.

– Он небольшой, где–то с ладонь, – пояснила дамочка. – Видите, основание сделано из дуба и прикрыто чеканными пластинами…

Полумесяцом оно и расчерченно узорами. Завитушки, цветочки какие–то. Камушков несколько.

– Камни полудрагоценные, поэтому много вам за них не дадут, – подсказала дамочка, точно заглянула в Баженину голову. – И да, вещь очень ценная. Но вы не сумеете ее продать. Точнее, вам не дадут больше тех двух тысяч, которые я предлагаю. А скорее всего ничего не дадут, но сдадут милиции.

Да у Бажены и мысли не мелькало, чтоб украсть. Она отродясь чужого не трогала! И сейчас не тронет. Но вещица–то красивая.

– Красивая, – дамочка протянула фотографию. – И опасная. Она принадлежала Эржбете Батори. Вряд ли вы слышали, но я расскажу, если любите страшные сказки. Эржбета была прекрасна. А еще достаточно умна, чтобы понять, что красота скоротечна. И придумала способ ее удержать. Она стала убивать молоденьких девушек, забирая и жизнь их, и молодость…

Голос дамочки стал мечтательным, и Бажена перекрестилась. Не то чтобы она верила, скорее даже не верила, но разговор этот жути нагнал изрядно.

– Смерть Эржбеты была так же страшна, как и жизнь. И конечно, это было давно, если вообще было, но… знаете, правду говорят, будто вещи помнят хозяев. Я не любила прикасаться к гребню. И мне страшно подумать, что произойдет, если кто–то… какая–то молоденькая девушка вдруг решит использовать его по назначению. Безумие заразно. Даже через века.

– Вот не надо меня пужать! – Бажена почти уже решила не связываться ни с ненормальной дамочкой, ни с ее гребнем, но осень за окном корчила рожи, а сапогов – сапог! – хотелось.

Итальянских. Из мягкой кожи. С толстой подкладкой натурального меха. С каблуком изящным и устойчивым. С подошвой толстой, но не тяжелой.

Господи, да один–то разок в жизни она право имеет!

– Я вас не пугаю. Я предупреждаю. И мне хотелось бы, чтобы предупреждение мое было воспринято серьезно. В любом случае, если вы не верите в сверхъестественное, вы уж точно верите в милицию и Уголовный кодекс.

Бажена протянула снимок, глухо сказав:

– Я найду ваш гребешок.

– Гребень. Не обижайте вещь презрительным названием. А фотографию себе оставьте. Пригодится. Хотя, конечно, его сложно забыть. И позвоните мне. Даже если передумаете или не найдете…

Она оставила визитку. И на следующий же день Бажена позвонила.

– Вы не нашли гребень? – Дашке было жалко женщину. Она и вправду не хотела плохого. Более того, если гребень и вправду принадлежал Красникиной, то Бажена избавила подругу от крупных неприятностей.

Но тогда не из–за гребня ли убили девочку? И про Батори Дашка что–то слышала, но что именно – пока не вспомнила.

– Нашла. Он в Машкиной сумке лежал. На самом дне. Неприятная вещица, – Бажена, почти совсем успокоилась, только носом шмыгала. – Я как увидела, так прямо и оцепенела вся. Стою, гляжу, а в руки взять никак. Ну аккурат как если бы оно живое. Я даже домой вернулась, пакет взяла и еще перчатков резиновых. Смешно вам?

Ничуть. Дашка была не из тех, кто смеется над странностями. Один Адам чего стоит.

– А дальше что?

– Ну… я отдала гребень ей. Она мне – деньги. И документы показала, страховку вроде, в которой значилось, что этот гребень ей принадлежит, и все по–честному. А потом все так… так случилось… – она снова захлюпала носом, принялась тереть щеки, пока те не стали пунцово–красными.

– А Маша, она что–нибудь говорила, когда обнаружила пропажу гребня?

– Нет.

– Совсем ничего? И не разозлилась? И не выспрашивала, куда подеваться мог?

Бажена замотала головой. Странненько. С другой стороны, если действительность соответствует Бажениному рассказу, то гребень не может стать поводом для убийства.

И вообще может случиться так, что убийство это к убийству Танечки Красникиной отношения не имеет. Совпадение, и только.

Витольд поскребся в дверь перед закатом. Не дожидаясь разрешения – Алина в жизни бы не разрешила – втиснулся в щель и застыл, подслеповато щурясь. Близорукие глаза его, упрятанные за темными стекольцами очков, казались черными точками на белом лице.

– Алиночка, – прошептал он, прижимая стиснутые кулачки к груди. – Алиночка, нам нужно поговорить.

– Говори, – Алина отложила книгу и спрятанное в ней зеркало. Щелкнула выключателем и зажмурилась, привыкая к слишком уж яркому свету. Витольд в нем потерялся.

Зато не потерялся в комнате. Он подошел к креслу, забился в него, как кролик в шляпу фокусника, и снова пробубнил:

– Это важно. Это очень важно…

У него нет неважных дел, даже стирка носков превращается в мероприятие, достойное эпического описания. Алина помнила, как он собирал носки, разделял их на светлые и темные, после стирал каждую пару отдельно, натирая подошвы серым куском мыла. Долго полоскал, тщательно развешивал на батарее, и лишь когда партия подсыхала, брался за следующую.

Витольд всегда был серьезен. И в этом очень подходил Галочке.

– Галина, она… мне кажется, наш брак исчерпал себя.

– Неужели?

– Да. С самого начала было понятно, что это – ошибка! Но я так страдал… ты уехала. Ты бросила меня и предала нашу любовь.

Про любовь писали и в книжке, которая лежала на прикроватном столике, только там любовь была чистой и ясной, предопределенной с первых страниц.

– И я отчаялся. Да, Алина, я потерял себя, и потому позволил вовлечь в тенета этого нелепого брака. Но теперь я устал. Я жажду свободы.

– Жаждешь – бери. Я при чем?

Витольд засопел. Большие пальцы его нервно дергались, то касаясь глянцевого шелка жилеточки, то прижимаясь к кулачкам.

– Ты… ты та, о которой я мечтал. О которой я помнил всегда. И теперь, Алина, настало время, когда я могу сказать тебе это, не боясь быть осмеянным! Нет! Молчи!

Она и так молчала, раздумывая, как бы половчей выпроводить этого идиота. Витольд же вскинул руки к потолку, замахал, дирижируя пламенной речи.

– Я вижу тебя, истинную! Ты страдала и продолжаешь страдать! Жизнь твоя, несмотря на все эти деньги, не стала легче…

…стала. В чем–то. А в чем–то сложнее. Никогда не угадаешь, где найдешь, где потеряешь. Вот и в рифму получилось, так недолго и до стихов скатиться.

– …тебе нужен друг. Партнер. Кто–то, кому ты сможешь доверить все свои огорчения, кто возьмется решить твои проблемы и…

– Уходи, – Алина взяла книгу, придержав пальцем зеркальце, которое норовило выскользнуть из плена страниц.

– Что?

– Уходи. Если мне и нужен друг, то точно не ты. Ты же только и умеешь, что плакать и жаловаться. Был со мной, жаловался на Гальку. Был с Галькой, думаю, жаловался на меня. Потом на детей. Детям снова на Гальку. Тебе не противно так жить? Повзрослей уже.

Вскочил. Одернул жилетку, поправил галстук и бросил гневный взгляд. Похоже, долго репетировал позу. Получилась впечатляюще.

– Ты – стерва! Но я тебя люблю. И знай, твоя сестра собирается предать тебя! Но я не с ней.

Неужели?

– Она замыслила избавиться от тебя. Завладеть имуществом и…

– …и отправить тебя в отставку, заменив на… на нашего молодого и такого очаровательного шофера. А тебе это не по вкусу, так?

Витольд растерянно пожал плечами.

– Так вот, передай Галочке, что если со мной случится… несчастье. Любое несчастье. То деньги отойдут Тынину.

– Кому? – удивление Витольда было прекрасно.

– Адаму Тынину. Владельцу бюро похоронных услуг. По–моему, он очень интересный человек. Куда интереснее, чем вы все, вместе взятые.

– И… и что? Это повод, чтобы оставлять ему все?!

– Нет. Но больше некому.

– Но это не честно!

– Почему? Мои деньги, кому хочу, тому и завещаю. А про честность… где была твоя честность, Витольд, когда ты от своего ребенка открестился? Или когда писал мне, что все кончено, и что ты не можешь связывать жизнь с особой, столь легкомысленной? Тебе нужен кто–то серьезный. Пожалуйста. Я не мешала. Я даже помогла вам, когда поняла, что нужна помощь.

– Бросила кость с барского плеча!

– Кости с плеч не бросают. Со столов – да. А в остальном, Витольд, скажи, разве тебя здесь держат? Заставляют принимать подарки? Пользоваться кредитными картами? Жить в этом доме? Ты свободен. Ты можешь убраться хоть завтра. Или даже сегодня?

– Ты разрушила мою жизнь! Нашу жизнь!

– Не я, Витольд. Вы сами ее разрушили. А точнее, сделали выбор. Один. Второй. Третий. Так наберитесь духу выбрать еще разок, – Алина с раздражением открыла книгу и подняла, заслоняясь ею от Витольда. Блеснуло зеркало, поймало свет и радостно отразило искаженное злостью лицо Алины.

Подпухшие веки. Трещины вокруг рта и на лбу тоже. Блеклость и отечность кожи. И избыточная жесткость линии губ.

– Если… если есть справедливость, – взвизгнул Витольд, – то ты получишь по заслугам! Господь, он все видит!

И не только Господь.

Продолжить чтение было невозможно. Буквы плыли, смысл ускользал, и Алина, поддавшись порыву, швырнула книженцию в шкаф. Встала. Прошлась. Открыла бар и секунд пять пялилась на бутылки. Достала белую, плоскую и, свернув крышку, хлебнула прямо из горлышка.

Водочная горечь спазмом сдавила глотку.

Плеснув на руки, Алина вытерла лицо, вдохнула запах спирта и, сев в кресло, закрыла глаза: все наладится. Следует потерпеть, и все наладится.

Гребень Батори вернется домой. Он всегда возвращался.

– Ты… Ты придурок! Идиот! Угребище! Ну почему ты на помощь не позвал? Почему? – Дашка изо всех сил старалась не зареветь. Не хватало еще перед этим… этим придурком. Он в крови весь, а еще улыбается, руку протягивает, дескать, помоги стекло вынуть.

А она еще время тянула, не хотела спускаться и звонить тоже не хотела. Думала, будто Адам нарочно комедию устроил, зная, как ей страшно в морге. А он не устраивал. Он сидел и ждал, когда Дашка придет и поможет вытащить стекло из разрезанных рук. И кровь отмоет.

Он же как ребенок. Хуже ребенка.

Янка, Янка, что же ты наделала…

– Я вызываю «Скорую»! – заявила Дашка, пятясь к двери. – Ты как хочешь, а я вызываю «Скорую».

– Нет.

– Да! И милицию. Тебя избили. Тебе помощь нужна. Квалифицированная помощь!

Нахмурился. Съежился. Отвернулся. Нет, ну как с таким можно было жить? Мы в ответе за тех, кого приручаем. И теперь, получается, что отвечать Дашке, а она не просила. Она сразу поняла: Адам – придурок. Как поняла сейчас, что вызывать врачей нельзя.

– А вдруг у тебя переломы? Или сотрясение?

Последняя попытка. Он же разумен, вот пусть и воспользуется разумом, обдумает, чем упрямство чревато. И Адам думал. Секунды две.

– Сильных ударов по голове не было.

Конечно, а кровь откуда? И нос распухший, и под глазами синева плывет–расплывается. И над бровью царапина.

– Носовая перегородка, вероятно, повреждена, но с этим я сам способен справиться.

О да, он всегда и со всем справляется сам. Вот только стекло из рук вытаскивать неудобно.

– Кровотечение прекратилось. Рассечения не столь глубоки, чтобы возникала необходимость в использовании хирургических методов изоляции ран.

– Заткнись, – Дашка кинула берет в угол, зубами стянула перчатки, отправив к шляпке. И пальто, скомкав, швырнула на стул. – Где руки вымыть можно?

– Там, – кивнул он в сторону двери и, задумавшись, предупредил. – Но там тело. Тебе будет неприятно.

Ей уже неприятно. А тело… ну на своем веку Дашка навидалась всяких тел. Правда, перед дверью она все равно задержалась, пытаясь по памяти восстановить обстановку. Умывальники сразу слева, а стол справа и чуть в стороне. Если повернуться боком, то тела она и не заметит.

Под ногами захрустело стекло. И упавший шкаф преградил путь. Гудела вытяжка, но не справлялась с тяжелой формалиновой вонью. Дашка зажмурилась, пытаясь не смотреть не столько на стол, сколько на пол. Кровавые пятна на нем вызывали приступы тошноты и жалости.

Руки она вымыла быстро. Надела пару перчаток, на упаковке которых значилось: «Стерильно». Вернулась в предбанник. Адам успел кое–как разослать полотенце и теперь терпеливо ждал.

– Инструменты в шкафу. Антисептик – тоже. И бинт.

– Ты понимаешь, что это может повториться? – Дашка выставила на стол набор первой помощи. Подвинула лампу, хотя света и без того хватало.

– Нет.

– И почему ты так уверен?

– Потому, что у данного человека имелся конкретный повод для подобной реакции. И как следствие – требование. Я собираюсь его исполнить. Более того, повод, который показался ему значительным, на самом являлся результатом моего неумения контактировать с людьми.

Дашка плеснула перекисью на вату и осторожно приложила к ладони. Вата тотчас порозовела.

– Хочешь сказать, ты кого–то послал, и он настолько разозлился, чтобы пробраться на охраняемую территорию с битой и намерением поквитаться?

Наверное, ему было больно, ведь, что ни говори, но Адам – живой человек! Однако сидит спокойно, руки держит, только с аптечки взгляда не сводит.

Крепко ему тогда досталось. А Дашка не помогла. Она себе–то помочь пыталась, а про него забыла и теперь ненавидит за то, что забыла.

– Я выразил неудовольствие Ольге, сказав, что ее эмоциональный настрой не соответствует роли, которую она должна исполнять на работе. Она провела ночь у любовника…

…и если бы перед Дашкой сидел другой мужик, то она решила бы, что он ревнует.

– …и была излишне весела. Предполагаю, она неверно оценила мое замечание. Пожаловалась партнеру.

А он пришел с битой защищать честь подруги. Дашка сама этой Ольге космы крашеные повыдирает!

– Поскольку я не собираюсь увольнять Ольгу, считая ее ценным работником, то инцидент не имеет шансов повториться.

Блаженны верующие.

Первый осколок удалось подцепить не сразу, острые края пинцета соскальзывали, раздирая рану, но Адам терпел.

– Дарья, а твой разговор имел результат?

– Что? Ах да, имел… рассказать?

– Расскажи.

Кусочки стекла падали в чашку Петри, и по дну ее расползались пятна крови, на просвет выглядящие не красными – бледно розовыми.

Дашка рассказывала, Адам слушал. Железный он, что ли? Вот Дашка ни за что в жизни не смогла бы так сидеть, спокойненько и даже с улыбочкой.

– Вроде все. Мелкие я не достану, – Дашка отложила пинцет и взялась за антисептик. Поверху наложила бинты, которые пропитались кровью и лекарством, и разукрасились в красно–желтые цвета. Казалось, что Адам варежки надел, плотные и нарядные, но неудобные.

– Это не логично, – сказал он, пробуя согнуть руку. Поморщился. – Если вещь представляет историческую ценность, причем такую ценность, что на вещь оформляется страховой договор, то эту вещь держат в соответствующих условиях. Безопасность и стабильный микроклимат одинаково важны.

Все–таки он голова. Хоть и больная напрочь.

– Сиди, – велела Дашка. – С лицом разберусь. Уж извини, шить я не умею, но хотя бы кровь вытру.

Сидел. Глаза закрыл, но сам так и не заткнулся.

– Таким образом встает вопрос, почему госпожа Красникина возила столь важную вещь в машине, ко всему, насколько понимаю, в пакете, что совершенно не соответствует статусу и ценности предмета. Более того, при теоретическом допущении возможности развития событий описанным образом за данным пакетом велось бы пристальное наблюдение, которое сделало бы невозможным незаметное его изъятие.

– Хочешь сказать, Маша Капуценко не крала гребня?

– Да. И ты сама подтвердила мою теорию, заметив отсутствие реакции девушки на повторную пропажу.

Именно. Тогда выходит, что гребень Маше подбросили. Кто? И зачем? И главное, как это связано с убийствами?

– Спасибо, – Адам отстранился и руку Дашкину отодвинул. – Пожалуй, дальше я справлюсь сам.

Справится. Или притворится, что справляется. Он же ребенок, не знает, что играть в самостоятельность и быть самостоятельным – вещи разные.

– Мне бы хотелось, чтобы ты передала некоторые образцы тканей доктору Кодровскому. Я напишу, какие анализы мне нужны. Желательно, чтобы их провели по возможности быстро.

Дашка кивнула. Проведут. Кодровского она знает, тут решится просто – платишь деньги, получаешь результаты. Везде бы так. Только вот уезжать надолго страшновато. Может, Адама с собой захватить?

Он будет против. Адам прячется в своем царстве мертвых, считая его самым безопасным местом на этой треклятой планете. И псих с битой – не тот аргумент, который переубедит Адама. И что делать Дашке? Попрощаться? Уехать? Забыть до поры, до времени?

Раньше у нее получалось. Тягостный визит раз в три месяца, полчаса монолога, в который Адам вставляет редкие реплики, напрочь лишенные смысла, и бегство. Обязательное мороженое до разговора, непременная сигарета – после.

– Адам, а ты… ты не хотел бы поехать со мной? Прогуляться?

– Нет. После загляни к Красникиной. Узнай ее версию. И версию шофера.

– Шофера?

Адам поскреб забинтованной рукой подбородок.

– Она привыкла к определенному образу жизни. Если она взяла шофера, у тебя будет еще один свидетель. Если она не взяла шофера, то…

– …то дело совсем не в разговоре с Машкой! Ради сердечных дел племянника Красникина не стала бы нарушать существующий порядок! Ты просто чудо! Только пожалуйста, Адам… умоляю тебя, будь осторожен! Закройся и… и я поговорю с Ольгой. Я из нее душу вытрясу!

– Это образное выражение?

– Образное, образное. Я полетела. Где твои анализы?

Анечка на дух не переносила семейных советов, потому что они, во–первых, отнимали много времени, а во–вторых, заканчивались ссорами. Сегодняшнее заседалово проходило в мамулиной комнате, и потому Анечка пришла пораньше. Чмокнув мамулю в щеку, она забралась в единственное удобное кресло и приготовилась к нотациям.

Те не замедлили себя ждать. Ну конечно, учится Анечка плохо. Ведет себя отвратительно. О будущем не думает. И вообще при таком образе жизни скоро залетит и опозорит всю семью.

Зря мамуля дрожит. Анечка, чай, не полная дура. О презиках слышала, о таблетках тоже. И не залететь как–нибудь сумеет. Что до остального, то верно тетечка говорит – мамуля всю жизнь сухарем прожила и остальных хочет в таких же сухарей превратить.

Серега появился вовремя, чтобы переключить мамулино внимание на себя. Тоже досталось крепко, но уже за то, что Серега перед тетечкой хвостом крутит. Дескать, неприлично это.

Конечно, как комнатку на сорок метров отхватить, и чтобы с окнами на оранжерею, и с мебелью антикварной, так это прилично, ибо это для мамули, и заслуженно, а вот остальным – шиш с маслом.

Анечка подмигнула брату: мол, терпи.

Он терпел. Хуже всех пришлось папке, тот словно чуял мамулино недовольство и явился с опозданием. Надо же, и бухнул, видать, вон как лысина порозовела, а глазки блестят–блестят. Только вот храбрости ни на грош. Мамулю узрел и сразу скукожился.

А та подобралась, зашипела, но чудо – ни словечка вслух не произнесла, хотя на лице ее сухом и безобразном все было вычерчено. Папка сел на низкую софу, поерзал – а тахта, хоть и антикварная, но неудобственная до жути – и сказал:

– Я разговаривал с Алиной. По–моему, она окончательно сошла с ума.

– Неужели? – сухо поинтересовалась маменька. – И как же ты диагноз поставил?

– Она собирается завещать все Тынину!

– Кому?

Анечка тоже не сообразила, кому. И даже подумала, что у тетечки – вот умора! – любовник завелся. А Серега так и вообще позеленел лицом. Быстренько просчитал, что этот любовничек тетечку к рукам приберет, накрыв и без того накрывающуюся поездку медным тазом.

– Тому типу из крематория, который похоронами занимался.

Вот тут уж все окаменели. Анечка так прям почувствовала, как у нее челюсть отваливается. И одна мысль – как тетечка с этим переспать умудрилась? И вторая – когда? Потом пошла третья и четвертая, и вообще мысли повалили косяком, только успевай хватать.

Анечка успевала.

– Она… она ему? – шепотом поинтересовалась мамуля, хватаясь за горло. – Ему? Все?

– Ему, – подтвердил отец. – Все. Сама сказала. Сказала, будто мы нахлебники и кровопийцы, будто мы сидим и думаем, как ее убить. И что если придумаем и убьем, то останемся ни с чем.

Вот оно что… интересненько. Просто офигеть до чего интересненько!

– Вот дрянь! – рявкнула мамуля, вскакивая с места. – Дрянь! Дрянь!!!

Схватив со стола вазочку, швырнула ее в окно и, когда вазочка разлетелась вдребезги, завизжала.

– Галя, успокойся, – сказал отец, разглядывая мамулю с каким–то хищным интересом. – Нас могут подслушать.

– Дрянь! – мамуля успокаиваться не желала. Ее точно заклинило на этом слове, хотя проскальзывали и другие, которые напугали Анечку тем, что мамуля их никогда в жизни не говорила. – Она мне… всю жизнь… все, что было… поломала… ушла… вернулась. Откупиться пробовала! От греха не откупишься!

Серега пальцем указал на дверь, но Анечка мотнула головой: нельзя сваливать, послушать надо.

– Шлюха! Силу взяла, да? Забыла, как на панели стояла? Забыла, как писала письма, умоляя простить? Забыла, что я ее простила! Да, простила и…

Мамуля вдруг выдохнула и, остановившись взглядом на Анечке, рявкнула:

– Вон пошли.

Серегу вымело тотчас, Анечка попыталась задержаться у двери, надеясь, что мамуля передумает, но финт не удался. Стоило выйти, как в двери щелкнул замок.

– Обалдеть, – сказал Серега, вытирая пот со лба. Испугался? Слабак! И всегда был слабаком. – Я и не думал, что она так может.

– И я не думала. Извини. Я к себе.

Анечка шмыгнула в комнату и заперла дверь перед самым Серегиным носом. Стучаться не стал, и на том спасибо. Так, взять вазу со столика, привычно выкинуть цветы, вылить воду и наскоро протереть блузкой. Приставить к стене и понадеяться, что будет слышно ничуть не хуже, чем в прошлый раз.

– …твои подозрения меня оскорбляют! – взвизгивал отец, и Анечка представила, как хмельная розоватость его лица сменяется болезненной краснотой. – Ты сама не без греха!

– А ты мои грехи не считай!

– Интрижка с шофером, что может быть пошлее!

Ну… шофер–то довольно симпатичный, всяко получше папули, да и если глянуть на мамулину физию, то сразу все понятненько становится.

– Не тебе меня попрекать! На твои интрижки я многие годы закрывала глаза!

И эти люди еще запрещают Анечке ковыряться в носу? Она уже почти разочаровалась, решив, что ничего по–настоящему интересного не услышит, когда мамуля бросила:

– И на то, что из–за тебя я Алинкиного ребенка приняла…

Опа–на! А вот это уже реальный шухер. Анечка легла на пол, придавив плечом и ухом вазу к стене.

– …я растила его, как своего…

Обалдеть! Так это получается, что Серега… или Анечка? Или все–таки Серега?

– …и поэтому у нас есть шанс.

Это уже отец. И голос его звучит хрипло, как будто он там, у мамули, успел еще водочки накатить.

– Послушай, Галя, я узнавал. Я консультировался у юриста, и тот сказал, что любое завещание можно оспорить. Не ты, не я, но ребенок… несовершеннолетнего по нашим законам нельзя лишить наследства. У него имеется гарантированная доля.

А Сереге восемнадцать через год. Стремно.

– При худшем раскладе мы получим от трети до половины. При нормальном – все.

– Если она умрет, – мамуля не спрашивала, но утверждала. И от этого Анечке стало так жутко, как не бывало никогда в жизни. Даже в детстве.

– Если она умрет, – подтвердил отец. – А если умрет и Тынин…

– Родственники?

– У него нет родственников. Есть опекун.

– Кто? – мамулино удивление слегка рассеивает жуть, и Анечка чувствует, что плечо занемело и ухо тоже.

– Опекун. Точнее, опекунша. Тынин недееспособен, понимаешь? И раз так…

Они собираются убить тетечку. Они уже давно все решили и теперь, сидя в ее доме, просто меняют планы, потому что тетечка изменила завещание.

Страшно. И не понятно. Что в этом случае делать Анечке? Посоветоваться бы… да только с кем?

Анечка убрала вазу и невидящим взглядом обвела комнату. Когда–то здесь было много игрушек, так много, что Анечка среди них терялась. А потерявшись совсем, плакала и звала маму, но приходила няня или горничная, иногда – тетка… совсем–совсем редко никто не приходил и оставалась успокаиваться самой.

Сейчас именно тот случай.

Степушка с вечера еще присмотрел позицию. Специально потянулся, и Марьяшу взял, дескать, прогуляться. Погуляли и вправду славненько. Марьяша щебетала, как птичка, и на воскресную службу пойти согласилась. Правда, под конец стала о бывшей выспрашивать да про развитие отношениев намекать, и Степушка напрягся: уж не корысть ли ею движет? Но поглядел в честные Марьяшины глаза, на грудь сдобную, богатую, на пальтецо кашемировое с золочеными пуговицами и успокоился.

Почти.

Всю ночь он ворочался под горячим Марьяшиным боком, думая: жениться аль нет? Квартира у Марьяши славная, и добра полно, и сама она зарабатывает, небось главного бухгалтера копеечкой не обидишь. Да и баба она хорошая, пусть Бога и не знает. И не дело – во грехе жить, Диаволу потакать. Но… останавливал Степушку внутренний страх, крутил печень и внутренности, требуя приглядеться.

Он бы и поглядел, да только имелось иное дело.

Степушка явился за полчаса до начала занятий. Расстелил на лавке газетку, сел, поставил портфельчик рядом и, принялся наблюдать за школой. Через морской бинокль здание выглядело нелепо–круглобоким, с будто бы выпученными стеклами и скукоженной крышей, из которой редкими волосьями торчали антенны. Тянулись к крыльцу детки, и в этой пестрой толпе Степушка испугался, что не сможет разглядеть ту, которая нужна.

Вытащил из кармана фотографию, пригляделся и снова к биноклю прикипел. И почти сразу узнал.

Как не узнать, когда она из серебристой машинки вышла. Даже не вышла – выплыла, словно лебедушка. А хороша–то, хороша! Ягодка–малинка, нимфетка несчастная.

Сердечко затрепетало в Степушкиной груди, мыслью грешной истомленное. И когда к красавице юной подвалил развязный, грязного вида парень, Степушку обожгло ревностью. Аж забыл, зачем пришел. А вспомнив, закручинился. Неужто он, Степушка, собственноручно…

Бинокль дрогнул в руке, а перед глазами встала туша поезда и начищенные до блеска рельсы.

Дальше стало скучно. Степушка сидел. Глядел на школу, когда так, когда через бинокль. В обед откушал кефиру и бутербродов, Марьянушкой изготовленных, и снова прикипел к биноклю.

Больше всего Степушка боялся, что красавицу заберет авто. Как он тогда задание выполнит? Но она появилась на пороге одна, видать, сбежала до конца урока. Степушка торопливо запихал бинокль в портфельчик и поднялся. Шел он быстро и взгляда с цели не спускал.

А девица явно кого–то ждала. И ждать утомившись, двинулась вдоль школы.

– Анечка! Анечка, погодите! – крикнул Степушка, когда цель вознамерилась исчезнуть в подворотне. Остановилась. Оглядела. Скривилась презрительно, сделавшись похожей сразу и на бывшую, и на Степушкину дочку. Вблизи ничего красивого в ней нету. Личико простоватенькое, накрашенное с избытком. Волосы всклокочены по моде. Курточка дорогая нараспашку, и синий свитерок поблескивает искоркой.

Куколка, а не девочка.

– Чего надо? – спросила Анечка, засовывая руку в сумку. И предупредила: – У меня газовый баллончик есть!

– Нет, нет! Не надо баллончик! – Степушка попятился. – Я… Я Степан… я в морге работаю. Судебный эксперт.

Это подействовало. Гримаска исчезла с лица, но рука по–прежнему шарила в сумочке.

– И чего?

– Я делал вскрытие вашей… сестры Татьяны Красникиной.

– Да?

Дура. Степушка начал заводиться.

– Тело доставили ко мне и…

– От меня чего надо, – перебила Анечка.

– От вас… дело в том, что при Татьяне была одна вещь… очень ценная… очень дорогая, как мне кажется. А о ней забыли. Я хотел напомнить вашей тетке, но она не желает иметь со мной дела. Я ведь не прошу ничего взамен! Я лишь пытаюсь вернуть то, что мне не принадлежит!

– Ну так возвращай, – Анечка протянула руку. – Где?

Верно, ох верно говорят, что красота телесная от Диавола, Господь же созданиям своим души прекрасные дарует. А эта… тупа, нагла и бестолкова.

Тем легче. И жалости к ней не осталось.

Степушка сделал вид, что копается в портфельчике. На самом деле сверток лежал наверху, но злить девицу было приятно.

– Вот, – наконец он достал пакет, развернул и вытащил то, что внутри. – Вы уж будьте добры, передайте вашей…

– Передам, – Анечка выхватила гребень и, стряхнув крошки, посмотрела на свет. – Красивый.

Очень красивый. У Степушки, когда увидел, аж дух заняло.

Верхняя часть – полумесяцем, украшенным пластинами из желтоватой кости и каменьями. По пластинам резьба вьется, каменья же мерцают таинственно. В нижней части зубья посеребренные, и рисунок вязью на них продолжается.

И оставить бы себе вещицу, оберечь от небрежных ручонок стервы молодой, но человечек с вокзала четкие инструкции дал. А против него Степушка не пойдет.

Да и не пойдет сия красота девице впрок.

– Ну? – Анечка вырвала из руки пакет, сунула гребень и, кое–как замотав, спрятала в сумочку. – Спасибо. Можешь идти. Или чего? Ах да!

Вытащив кошелек, она отслюнявила пару бумажек и, скомкав, сунула Степушке.

– Это тебе за честность. Ну все, вали!

Степушка, ссутулившись, ушел.

Дашка отвезла пробы по назначению, заплатила, ответила вежливо на несколько вежливых же вопросов, пообещала передать Адаму привет и, выбравшись из института, села на лавочку.

Холодало. Пламенели старые клены, шелестели желтым липы, и тяжелые листы прилипали к ледяной дорожке. Из Дашкиного рта вырывались клубы пара, а в носу тотчас захлюпало.

Совсем скоро сыпанет снегом, накроет город пуховым платком. И будут пробиваться сквозь белое плетение штыри фонарей и громадины домов.

А потом настанет время елки, мандаринов и Дашкиного дня рождения, отмечать которое Дашка больше не любила.

– Привет, Дашуль, знакомься, это Адам. Адам – это моя сестра, Дашка, – Янка втолкнула в прихожую мутного типа в черном пальто. Высокий воротник скрывал нижнюю половину лица, а войлочная шляпа с широкими полями – верхнюю. В щели между воротником и шляпой, словно в бойнице, поблескивали глаза.

– Ну же, Адам, смелее. Дашка тебя не укусит.

Янка уже сняла шубу, запихав ее в угол шкафа, и принялась стаскивать ботинки. Адам стоял, загораживаясь веником из роз.

– Дашка, возьми цветы и не обращай внимания, Адам немного странный.

– Псих, – решила тогда Дашка. Не ошиблась. И потом уже, на следующий день, кричала на Янку, требуя найти нормального.

– Да ну, Дашуль, – ответила Янка, когда Дашка утомилась кричать. – Он же забавный. Да и не такой уж псих, даже умный. Гений. А все гении немного того…

– Зачем он тебе?

– Ну, во–первых, такой как Адам, никогда не предаст. Просто не умеет. Во–вторых, кто еще меня, такую, вынесет? А в–третьих, я его люблю.

Дашка поверила. Она всегда верила сестре.

И что теперь? Позвонить? Спросить, как Адам себя чувствует? Вернуться, забив на все и поговорить с Ольгой? Выяснить, что ей надо? Или успокоиться и поехать к Красникиной?

Адам прав в том, что в ближайшее время второго покушения не будет.

И Дашка набрала номер. Алина Красникина звонку не удивилась. И на встречу согласилась охотно. Даже шофера предложила прислать. И Дашка не стала отказываться.

Шофера звали Ильей, был он молод и весьма собой хорош. И знал об этом. Держался он хоть и вежливо, но слегка свысока, отнеся Дашку к категории не слишком привлекательных особ, ко всему безденежных, а потому совершенно неперспективных.

– Алина предупредила, что вы будете задавать вопросы. И что мне следует отвечать на них честно, ничего не скрывая, – Илья заговорил первым и глянул на Дашку искоса, словно посмеиваясь: дескать, как тебя поймали.

– Давно на нее работаешь?

– Четыре года.

– И как тебе работа?

– Хорошая, – он отвернулся, делая вид, что всецело увлечен дорогой. – Обязанностей мало, денег много. В наше время такую непросто найти. И учиться Алина помогает. И когда диплом получу, пообещала устроить на фирму. А слово она свое держит. Хорошая баба.

– А кто плохой? – Дашка достала из сумочки пакетик с карамельками, и нарочито громко зашелестела бумажками.

– Никто.

– Тебе же сказали – не врать. Сейчас ты врешь.

– Вру, – отпираться он не собирался. – А ты любопытная.

– Профессия такая. Ты рассказывай, рассказывай… к примеру, о домашних. Знаешь ведь?

– Знаю, – косая ухмылка и нахальный взгляд. – Только лучше бы не знал. Уроды.

– Кто?

– Да все! Что, думаешь, раз дамочка богатенькая, то в раю обитает? И вокруг одни ангелочки с арфами? Черта с два!

Ух ты, как разгорячился. Шея покраснела, и на висках пот блестит. Нервничает, друг Илья, сердится непритворно. Только с чего такая ярость праведная? Из преданности? Или за преданностью Красникиной другое чувство стоит?

А что, Алина, пусть и не так молода, но хороша, безусловно. Манеры опять же. Поведение. Вежливость, которую он принимает за хорошее отношение. Участие в судьбе и обещание помочь. Что еще надо?

– Сестрица ее ненавистью аж захлебывается, спит и видит, как бы ударить побольнее. С самого начала копать стала. А теперь и вовсе в раж вошла. Муженек ее – слизняк. Детки – сволочи. Младшенькая – истеричка, старшенький – притворщик. Чего тебе еще? Подробностей?

– Ага, – согласилась Дашка, запихивая карамельку в рот. Вторую протянула Илье. – Конфетку хочешь? Сладкое успокаивает. А ты не помнишь, Красникина не встречалась случайно с девочкой одной? Маша ее звали. Капуценко.

– А… Джульетта. Ну в доме ее так называли. За влюбленность. Нормальная деваха, только на хлыще этом, Алинином племянничке, головой подвинулась. Ну так в ее возрасте случается. Я вон тоже когда–то влюбленный был. Ночи напролет под окнами торчал. Прошло. И у нее пройдет.

– Ее убили.

Илья выругался и нажал на тормоз. Дашку кинуло вперед, и только ремень безопасности удержал ее от того, чтобы не впечататься в стекло.

– Убили, значит? – глухо проговорил Илья. И с силой хлопнул по рулевому колесу, добавив пару слов покрепче. – Убили… он, гаденыш. Он из дому выходил. Я видел, что выходил… Если что, то обращайтесь, засвидетельствую, как есть. А ведь девчонка–то нормальная. Я ее подвозил пару раз, ну просто так… и Алина присмотреть просила.

Значит, хорошая. И при всей хорошести украла гребень. Или не крала?

– А сама Алина с Машей не встречалась?

– Ну было раз, – признался Илья. – Разговаривали. Алина убеждала девушку оставить Сергея, говорила, будто он Машу не любит и скоро вообще уедет. А та плакала. И кричала, что ее любовь рушат, хотя никто там ничего не рушил.

– Илья, может, мой вопрос покажется немного странным, но… Маша ничего не крала?

– Это вам кто сказал? Серега? Или Галочка? Или Анька? Ну давайте, говорите! – Водитель ухватил Дашку за отворот пальто, и она шлепнула по пальцам:

– Руки убери.

Убрал. Набычился и засопел, разве что клубы пара не шли.

– Не крала она ничего. Машка не из таких. Пусть и бедная, но не из таких…

С каждым разом жить становилось все интересней.

Сегодня на Дарье Федоровне было ярко–желтое платье с высоким воротником и крупными, в два ряда пуговицами. Платье топорщилось на животе и прилипало к бедрам, подчеркивая неаппетитную их угловатость. Ноги в лиловых колготках были непомерно длинны, а шея, наоборот, коротка.

– Вам не нравится моя манера одеваться? – поинтересовалась Дарья, ерзая в кресле. Алина против ожидания – она давно разучилась осуждать чьи–либо манеры – кивнула.

– Мир серый. Скучный. Куда ни глянь, одно и то же. А так хоть какие–то краски.

Что ж, в этом был смысл. Алина обвела взглядом комнату, удивляясь, что раньше не видела, до чего та скудна на цвета. Сдержанность, элегантность, серость.

И Алина сама в сером, с жемчужным отливом, но все же сером.

– Зачем вы наврали, будто Маша Капуценко украла у вас гребень? – вопрос Дарьи заставил очнуться.

– Она вам пожаловалась? Та женщина? Поверьте, я просто хотела вернуть вещь. Гребень принадлежит мне и…

– Девочку убили.

Алина задохнулась, чувствуя, как холодеют руки. Этого не могло произойти! Не так скоро. Не так… она же забрала гребень! Она успела!

– Расскажете?

Расскажет. Теперь она не имеет сил молчать.

Алина всегда знала, что она особенная, и не потому, что красавица, а потому, что внутри ее горит огонек. Этот огонек никому не виден, и скажи о нем – поднимут на смех. Но Алина чувствовала тепло. Порой оно разгоралось, требуя сделать что–то, и Алина делала, не способная противиться.

– Я ведь действительно не понимала, что делаю. А если и понимала, то какая разница? Сначала мелочи. Платья там. Игрушки чужие. Ложь для интересу. Глупости, конечно, но каждая из них – особая. Потом был Витольд…

…Витольд Алине сразу не понравился, уж больно гадостный у него взгляд, особенно, когда Галина не видит. Вперится глазенками в спину и мусолит, мусолит. Рот еще раззявит, точно жаба, муху ожидающая.

Алина попыталась рассказать, но то ли слов правильных не нашла, то ли Галя уже успела влюбиться: но слушать не стала. Высмеяла зло и велела держаться от Витольда подальше.

Алина и рада бы, да вот огонек внутри требовал действия.

– И тогда я его соблазнила, – Алина внимательно смотрела на лицо собеседницы. Вдруг стало очень важно понять, что та не осуждает Алину. – Я глупой была… господи, да я не то что глупой – полной идиоткой! Надеялась, потанцую, побегаю на свиданки, вскружу ему голову, чтоб от Гали отстал. Ну и спасу ее. А его, конечно, брошу. Зачем мне Витольд? Вышло иначе. Галя меня возненавидела. А Витольд как–то подпоил и… ну сами понимаете. Мерзко было – словами не передать. А главное, я не знала, как разорвать все это. Все тянулось и тянулось. И вытянулось. Аккурат на выпускной я поняла, что беременна. Представляете мой ужас?

– Не очень.

Что ж, Дарья хотя бы честна была.

– Он бы на мне женился, конечно. Из страха или из любви, про которую все время ныл – разницы особой нет. Главное, что я на долгие годы оказалась бы привязана к нему. И к ребенку, конечно, но о ребенке я тогда не думала. В общем, я сбежала…

…дорога–дорога. Узкая колея бежит за окном вагона, а потом вдруг сворачивает, исчезая в темной полосе ельника. А поезд трясется дальше, подпрыгивая на стыках рельс.

Будущего нет, как нет и горизонта, на котором застряло слепое солнце.

– Постель брать будете? – хриплый голос проводницы вплетается в мелодию дороги. И Алина мотает головой: не будет. Денег нет. Почти нет. А те, что были, закончились прямо на вокзале, где прибывший поезд пришвартовался к грязному пирсу перрона. Там, в суете, Алина почти решила вернуться.

И вернулась бы, если бы не нашла работу.

– Сначала посудомойкой и уборщицей. Мне предлагали больше, за услуги некоторые, но меня стошнило. Думаю, от токсикоза, хотя и очень вовремя. Про беременность я молчала… а потом… потом, как–то я не выдержала, поняла, что вот–вот умру там, в этой забегаловке, и позвонила Витольду. Рассказала про беременность.

У Дарьи очень внимательные глаза. Как у собаки – люди не умеют слушать так, как слушают собаки.

– Он ответил, что знать меня не знает, видеть не желает и понятия не имеет, от кого я залетела. Он помирился с Галиной и имеет серьезные намерения. Он так и выразился «намерения», а меня попросил не беспокоить. Я и не беспокоила. Действительно, какое я право имею? Никакого… никогда и никаких прав.

…только от злости огонь внутри вспыхнул, ярко, как никогда. Он же и выжег никому не нужную беременность, вытолкнул плод из тела с болью и кровью. Была больница с зелеными стенами. Врач. Медсестры. Чужое сочувствие и собственная ненависть к прошлому.

Ненависть мешала заживать. Она разворошила раны, пустила гной по крови, словно оскорбленное тело желало уничтожить само себя. Врачи сражались. И где–то даже побеждали, холодным железом усмиряя болезнь.

– В больнице я и встретила Стефанию. Сначала я не знала, кто она. Подумаешь, старшая медсестра. Таких много. Хотя позже я поняла, что таких, как Стефания, много быть не может.

Круглое лицо, неестественно белая кожа, отливающая синевой. Черные глаза и черные же волосы, в которых, несмотря на возраст, ни тени седины. Ухоженные руки с красивыми ногтями. Широкий ободок обручального кольца. И вместо шлейфа духов – шлейф страха, дикого, суеверного, но тем не менее реального.

– Ведьма, – шепнула как–то соседка по палате и, перекрестившись, сунула под подушку иконку. Вторую дала Алине, но Алина иконку выкинула.

Соседка обиделась, а вот Стефания зачастила в палату. Она ничего не делала, ничего не говорила. Она заходила и садилась у окна, внимательно разглядывая Алину. И Алина, привыкнув к визитам, постепенно научилась смотреть в черные глаза Стефании.

– Ты интересна, – однажды сказала Стефания и, поднявшись, велела. – Пойдем разговаривать.

Алина не без труда поднялась. Больно было, страшновато, что швы разойдутся, но и невозможно ослушаться Стефанию. К счастью, далеко та не повела.

Ее кабинет был стерилен. В нем нашлось место столу и паре стульев, шкафу, забитому цветастыми папками и компьютеру. Но из вещей этих не было ни одной личной, принадлежащей Стефании.

– Садись, – велела та, указывая на стул. – У тебя хорошие прогнозы. Скоро тебя выпишут.

Выкинут. На улицу, в чертову забегаловку, где снова полы и посуда. Или же на порог родимого дома, к ногам милосердной Галины и немилосердного, но лживого Витольда.

– Идти тебе некуда, – Стефания заняла место по другую сторону стола. – Это первое неприятное обстоятельство. Второе – тебе уже говорили, что ты не сможешь иметь детей?

Алина кивнула. Говорили. Только это не показалось важным.

– Вижу, эта новость не вызвала огорчения. Возможно, ты слишком молода, чтобы оценить ситуацию адекватно. А возможно, ты не предрасположена к сентиментальности.

– Что вам нужно?

– Я хочу сделать тебе предложение, – Стефания открыла верхний ящик и вытащила из него пару снимков, которые подвинула к Алине. – Это мой зять. Недавно он овдовел. Данное событие весьма дурно повлияло на его характер и образ жизни. Если бы дело касалось лишь Павла, я бы не стала вмешиваться. Однако затронуты интересы моих внучек.

Мужчина некрасив. Худощав и бледнокож, в Стефанию, хотя она и не мать ему. Черные волосы поредели, а в темных, навыкате глазах чудится нездоровый блеск.

– Как видите, Павел напрочь лишен какого–либо очарования. И характер у него сложный.

Девочки же прелестны. Младшенькой едва исполнилось три, старшенькая до боли похожа на бабушку.

– Татьяна и Ольга.

– Любите Пушкина? – осмелилась задать вопрос Алина, и Стефания усмехнулась.

– Скорее уважаю. «Евгений Онегин» – история не о столичном щеголе, а о двух провинциалках, которым удалось вырваться из провинции и в конечном счете неплохо устроить свою судьбу. Но я не о том поговорить хотела.

Стефания взяла фотографию сына.

– К несчастью, Павел достаточно богат, чтобы представлять интерес для… некоторых особ, жаждущих удачно выйти замуж. Сейчас лишь мое слово удерживает его от глупостей. Но скоро я вынуждена буду покинуть Павла и девочек.

На ее лице не обнаружилось ни тени печали или сомнений.

– И предполагаю, что не пройдет и полугода, как он вынужден будет жениться на какой–нибудь стервочке, которой повезет забеременеть. Павел очень ответственный. И порой потрясающе недальновидный!

– Вы опасаетесь, что третий ребенок будет представлять угрозу для ваших внучек?

– Именно. Я рада, что ты меня понимаешь.

– И чего вы хотите?

– Чтобы ты вышла замуж. Ты молода. Красива. Умна. Порядочна. Ты не умеешь просить и выпрашивать, но и не делала попыток взять чужого, хотя в больнице это легко. Ты – хороший вариант.

– А… а ваш зять? Он тоже так думает?

– Пока он никак не думает, но вот увидишь, мы сумеем его уговорить. Более того, полагаю, если немного с тобой поработать, уговаривать не придется. Главное, что мне нужно – твое согласие. И твое обещание присмотреть за девочками. Я не прошу становиться матерью, это было бы чересчур, но хорошее отношение, забота о здоровье и воспитании, образование и выход в свет. Взамен ты получишь жизнь на таком уровне, которого прежде и не представляла. Поверь, это хорошее предложение.

Алина поверила. И согласилась, потому что огонек внутри подсказал: согласиться будет правильным. Стефания, услышав ответ, обрадовалась. Неужели она опасалась отказа?

– Ты не пожалеешь. Теперь главное – поскорее поставить тебя на ноги…

И у Стефании это получилось быстрее, чем у врачей. Спустя неделю Алина переехала жить на съемную квартиру. Спустя полгода, уже изменившаяся и мало похожая на себя–прошлую, «случайно» познакомилась с Павлом.

Три месяца игры. Предложение, заставившее Стефанию облегченно вздохнуть. Свадьба.

– Сразу после свадьбы она слегла. Стефания знала про рак и потому спешила, и держалась, наверное, лишь силой воли. Она часто приговаривала, что у князей Батори дух властвует над телом, а не наоборот… Да, вы ведь это хотели услышать? Стефания, как и Павел, была урожденной Батори и гордилась этим. От нее мне и достался гребень.

По лицу Дарьи Федоровны легко читать вопросы, и легко же отвечать на них, пусть ответы эти чем–то похожи на исповедь.

– Она передала гребень перед самой смертью. Не подарок, скорее очередное задание. Мне следовало беречь реликвию до достижения Татьяной двадцати одного года. И я собиралась исполнить его! Мне незачем было врать. Стефания сделала все, что обещала, и даже больше. Вряд ли она могла предположить, что Павел умрет, и я останусь одна с девочками. Но… но когда–нибудь я тоже умру. И встречу по ту сторону жизни Стефанию Батори, которая спросит меня, почему я не сдержала слово. И я хочу знать, что ей ответить. Вы верите, будто там, за порогом, что–то есть?

– Нет, – ответила Дарья Федоровна, сминая в горсть подол своего нелепого платья. – Не верю.

– Странно. В ваших–то обстоятельствах… но вы же не за этим сюда пришли. Вам хочется узнать про гребень, верно? Спрашивайте, и я расскажу. И даже если спрашивать не будете, то расскажу. Хотя вы не верите в жизнь после смерти, а значит, вряд ли поверите в сказку о вечной молодости.

Госпожа из замка Чейте

Ладислав Бенде покачивался в седле. Он свысока взирал и на равнину, раскинувшуюся перед ним, и на замок, выглядевший издали маленьким, и на спутников. Чаще всего задерживался взгляд его на прекрасной Эржбете, и екало сердце в груди, не то от страха, не то от томления.

Многое слышал Ладислав про паучиху из Чейте. И слухам тем не то чтобы не верил, скорей напротив – они манили его, добавляли остроты в унылое бытие.

Хороша была Эржбета Батори. Прекрасней дочерей. Моложе самой весны. И белое лицо ее не нуждалось в пудре, как темные, гладко зачесанные волосы – в краске из сажи. Черной птицей летела она впереди свиты. Развевалась конская грива знаменем, разлетался расшитый чепрак, но всадница оставалась недвижима, будто находилась она в каком–то ином месте. Изредка Эржбета позволяла себе обернуться и тогда смотрела на Ладислава. Обещанье читалось в глазах ее. И тогда разгоряченная кровь заставляла схватиться за плеть, обрушить оную на конские бока.

Скорей!

Встречавшиеся на пути крестьяне спешно убирались с дороги, и лишь одна старуха застыла столбом. Но не сбила ее грозная владычица Чейте, осадила коня, подняв на дыбы.

– Убирайся! – крикнула она. И раздулись гневно ноздри, а глаза полыхнули пламенем.

– Уйду, – спокойно ответила старуха. – Уйду, но скажи мне, госпожа, куда ушли мои дочери?

– А мне откуда знать?

– Пятеро их было у меня, славных, словно пташечки. Работящих, будто пчелки. Но пришел твой человек и поманил старшую в замок. Полетела она, понеслась за песней его. И не вернулась. А твой человек снова пришел и забрал двоих. И месяца не прошло, как сказал, что умерли они.

– Случается, – прошипела Эржбета. И свита ее растянулась, обступая старуху.

– И последних девочек забрал он. Силой забрал, ибо не хотела я отдавать, прятала. Зачем тебе мои дочери?

– В замке много людей. Я не должна знать их всех.

– Но ты знаешь! – старуха вытянула корявую руку и палец коснулся конской морды. – Ты знаешь! И все знают! Боится Эржбета из Чейте состариться. Откупается от времени кровью невинных!

Ладислав тронул коня и подъехал ближе, чем раньше смел.

– Ты смотришь на меня, добрая Эржбета. Ты думаешь, кто из тех, убитых тобой, мои дочери? И что я смогу? Ничего не смогу! Ты госпожа, а я твоя рабыня. Ты сильна, а я слаба. Ты молода, а я стара. Да только краденая это молодость!

– Замолкни!

– Краденая, – продолжила старуха, расплываясь в улыбке. Показала поточенные язвами десны, черные пеньки зубов и белый тяжелый язык. – Краденая! Придет время, и заплатишь ты за слезы женские! Придет время!

– Она безумна, – сказала Эржбета, отворачиваясь. – Она просто безумна. Держи.

На землю упала золотая монета, яркая, как солнце.

– Купи себе еды. Купи одежды. И успокойся, бедная женщина. Я не трогала твоих дочерей.

– Откупаешься? От судьбы не откупишься! Ты знаешь это, госпожа из Чейте! Знаешь, что пройдет совсем немного времени, и ты станешь такой же, как я. Хуже меня! Ворованное придется вернуть.

И Ладислав ударил, отвернувшись. Дернулась в ладони рукоять плети, хрустнуло что–то, хлюпнуло. И старушечий крик заставил свиту вздрогнуть. Загомонив, сомкнулись люди, толкая друг друга. И только кони храпели да норовили ухватить друг друга. Когда же расступились все, старухи не стало. Куча грязного тряпья лежала на дороге, и следили за ним подобравшиеся собаки.

– За вас, госпожа, – сказал Ладислав, облизывая губы. И Эржбета улыбнулась. Ему, и только ему улыбнулась!

– Эта сумасшедшая заслужила! – запоздало крикнул кто–то со спины. А хозяйка Чейте поманила Ладислава. Он подъехал, не сводя восхищенного взора.

– Ради вас я готов на все! – сказал и испугался, ибо мелькнуло в черных глазах нечто необъяснимое, будто сама темнота посмотрела на Ладислава.

– Я запомню, – пообещала Эржбета. – Я отблагодарю.

И сдержала слово.

– Любишь ли ты меня? – шептала она, прижимаясь холодным змеиным телом. Оплели шею руки, прижались к губам губы, готовые поймать слова. Они глотали их, как кот глотает пташек, и в пустых черных глазах разворачивалась бездна.

– Люблю, – отвечает он, не в силах отвернуться от бездны.

– Сильно?

– Сильно.

– Как сильно? – она не успокаивается. Ее ласки настойчивы, а в голосе слышится подозрительность.

– Как жизнь!

И это правда. Ее любовь – она и есть жизнь, ибо в тот момент, когда паучиха поймет правду, самой жизни наступит конец. Он слышал многое о замке Чейте. Он шел сюда, надеясь, что слухи эти ничем не отличны от слухов прочих, каковых много гуляет о каждом хозяине замка. Он надеялся на ласку и милость, а получив их, понял, что пропал.

Ее любовь была ядом.

Точнее, в Эржбете, вдове Надашди, не осталось места для любви. Ее тело, белое и совершенное, было подобно серебряному сосуду, из которого вытекло содержимое. И гулкая пустота внутри притворялась чем–то, являясь на самом деле ничем.

– Скажи мне, скажи… – просила она. И он говорил. О любви своей, о ее красоте, которая будет всегда, о вечности и чуде. Эржбета верила.

Чудовищное дитя.

В ее замке жили ветра и кошмары. Одни стонали, вторые – мелькали тенями на стенах, манили за собой уродливой ухмылкой карлика Фицке, норовили прижать горячей грудью Йо Илоны или завлечь в пустующие пыльные комнаты.

Они проверяли его. Всякий раз иначе, и пока ему удавалось держаться.

– И если я о чем–то попрошу, ты сделаешь это для меня? – поинтересовалась бездна, отлипая от него.

– Что?

– Пообещай. Или твоя любовь заканчивается на твоих же словах?

Он дал слово, а выслушав просьбу Эржбеты, пожалел о том дне, когда увидел замок Чейте.

– Он слаб, госпожа, – сказала Йо Илона, подавая черные свечи. Эржбета расставляла их на вершинах фигуры, вычерченной на полу. Сложная, та начиналась у порога комнаты, разворачиваясь во все пространство причудливым цветком. Железом были лепестки его, сходящиеся к стальной деве в центре. Глиняная маска, вылепленная со всем тщанием и расписанная красками, прикрывала лицо страшного сооружения.

– Он сделает то, что нужно.

– Нужно ли? – Йо Илона, подняв юбки, переступила через канавку в полу. – Чем плох старый способ?

Ничем. Только помогать перестал. Не чувствует Эржбета жизни. Пьет, пьет, да не напьется никак. И только стоит поглядеть на них, таких молоденьких, таких живых, как внутренняя жажда вспыхивает с новой силой.

Зеркало говорит о красоте.

Душа твердит о гнили.

В чем правда?

В пути, который был вычерчен при рождении Эржбеты. Его проложили звезды по небосводу, прочно вплетая встречи и людей в нить предназначенья. И чем больше о том думалось, тем больше виделось правды. Не будь тетки или Иштвана, не случись появиться Ноаму и смуглому цыгану, подарившему Дорту, не появись Орошля и откажись Ференц от юной невесты, не появилась бы в замке Чейте кровавая графиня.

Так ее называют, шепотом, робко, но голос тот смелеет день ото дня. Скоро, скоро он дойдет до нужных ушей… и каждому воздастся по заслугам.

По предначертанному.

Йо Илона закончила рисунок на полу и теперь ждала новых указаний. Ее готовность служить и послушание порой пугали Эржбету. Но сейчас оно кстати.

– Принеси ее, – сказала Эржбета, скидывая плащ. Сама же склонилась над каменным постаментом, на котором возлежало творение Ноама.

Открыта была Черная книга, и помутневшее, несмотря на усилия Дорты, зеркало ловило знаки, перерисовывая их самым причудливым образом.

А Эржбета уже повторяла, глядя в зеркало. Ее перо было неутомимо, ибо именно в работе Эржбета вновь чувствовала себя если не живой, то уж, во всяком случае, не мертвой. И книга ненадолго заслоняла собственный белоснежный лик.

Но сегодня – удачное время.

Марс и Меркурий уняли извечное свое соперничество, выпустив прекрасноликую Венеру. И Стрелец опустил лук, не смея ранить Божественную. Лишь Темная Луна накинула вуаль на обнаженные плечи. И упрямый Сатурн заткнул пасть Льву.

Гороскопы Эржбета рисовала лично. И сверяла не один день.

Она же и выбрала девушку.

Йо Илона внесла ее на руках, словно младенца. Завернутая в плащ девица Харци спала. И лик ее спокойный был некрасив. Кругло лицо, щеки – подушками, нос массивен и изуродован веснушками, а над губой и вовсе зрела черная родинка.

Служанка положила спящую в колыбель Железной девы. Голыми ладонями она убрала шипы, а краем плаща вытерла бурое пятно у ног жертвы. Эржбета ждала. Она никогда не будила их, щадя минуты ласкового сна. Она просто находилась рядом, разглядывала, ловила чужую красоту, дышала чужой жизнью. Иногда прикасалась. Как сейчас.

Графиня положила руку на мягкий живот девушки. Подняла выше, прикрыв тяжелую грудь со сморщенным соском. Там, под грудью, гулко ухало сердце. И где–то рядом с ним обитало чудо голоса Илоны Харци. Это чудо лилось в церкви, заполняя нефы, расправляясь под сводам крыльями звука, пронизывая тело и заставляя пустоту, что давно была в душе, трепетать.

Впервые Эржбета услышала голос этот на похоронах старого Андроша Бертони. И глядя в лицо нового священника, такого молодого, такого вдохновенного, подумала: вот тот, кто должен покориться воле Надашди.

И в миг этот чудесным соловьем запела Илона.

Ресницы спящей дрогнули, и веки поднялись, открывая темно–серые блеклые глаза.

– Не бойся, – сказала Эржбета.

Илона затряслась. Слышала? В округе давно гуляют слухи. Их приносит ветер, пускай Эржбета не приносит ветру ничего взамен. Их прикатывает река, выбрасывая с пеной и злым ропотом, выпрашивая подачку. Их хранит земля, выпуская по весне синими первоцветами.

– Не бойся. Спой мне.

– Слышишь? – Йо Илона показала плеть из сыромятной кожи. – Госпожа петь велела.

Илона Харци попыталась подняться, но ремни держали крепко, и колыбель железной девы не собиралась отпускать дитя.

– Спой, – повторила просьбу Эржбета.

Илона запела. Голос ее, поначалу робкий, набирал силу, растекался пламенем. И зажженные свечи трепетали в восторге. Он же переполнял и Эржбету. Закрыв глаза, она слушала, впитывая каждый звук, а когда песня оборвалась, подала знак. Сомкнулась железная дева, выпустила стальные зубы. И потекла по камню кровь, наполнила рисунок.

Эржбета, вернувшаяся к книге, начала читать заклятье. Тяжелая латынь ложилась поверх песни подобно могильному камню, раздавившему землю. Илона кричала, но как–то далеко.

А по словам из книги перед Эржбетой разворачивались удивительные картины.

Вот родился белый единорог, чьи глаза сияли во тьме. Вот из чрева единорога, вспоров его когтями, выполз черный дракон, а из него – дракон алый. Он изрыгнул льва, а тот – птицу–феникс. Вспыхнула она пламенем, сгорела дотла, а из пепла ее возник белый камень.

Но стоило Эржбете протянуть руку к камню, как он исчез.

Завизжав от ярости, графиня Надашди упала на землю и принялась кататься, измазываясь в крови и свечном воске. Попадали свечи, прижалась к стене Йо Илона, с ужасом глядя на хозяйку: вновь не вышло.

Соврал карлик?

Или ошибся?

Или же права была тетка: нельзя переменить судьбу! Но Эржбета не хотела умирать в камне!

Утром Эржбета по привычке вычесала волосы и, бросив взгляд на отражение свое, сказала Дорте:

– Она не была невинной.

Служанка, обрадовавшись, что госпожа снова способна говорить, поспешила согласиться:

– Не была! Конечно не была! Распутная девка!

– И не была красивой.

– Вы красивей всех.

– И знатной… негодный материал. И раньше тоже негодный материал. Пусть привезут нужный. Слышишь? Пусть привезут мне то, что я хочу!

Она ударила гребнем, рассекая лицо Дорты, и та поспешно зажала рану. А Эржбета, глядя на кровь, улыбнулась.

– В ней начало. В ней камень чистый истинного знания и жизни вечной. В ней есть начало и конец. Их конец. Мое начало. Новое. Иное. Скажи мне, когда привезут их. И на, – Эржбета стянула с пальца перстень с самоцветом. – Это тебе.

Второй дала для священника. Она еще слишком плохо его знала, чтобы не платить за похороны.

Теплый июньский дождь напоил землю досыта. Благодарная, она вытянулась навстречу небу зелеными стеблями трав и хрупкими цветочными бутонами. Переплетались руками корни, держали друг за друга, но железное тело лопаты перебило их. Поддело. Вывалило черный ком с розоватыми хвостами дождевых червей. И накрыло комом следующим.

Разрасталась земляная рана вширь и вглубь. Поднимался черный горб, стекали с него дождевые ручьи, мешая людям. Пастор Янош молча взирал на карлика с лопатой, на двух женщин, одна из которых была огромна, словно гора, на тело, укутанное льняными простынями. Снизу они промокли и пропитались кровью, сверху – дождевой водой. Виделось в том пастору знамение свыше. Словно уподобилась вдруг несчастная певунья самому Спасителю.

Наконец Фицко, отбросив лопату, выбрался из могилы, отряхнулся, только размазывая грязь по одежде, и махнул: дескать, начинайте.

Пастор перекрестился.

Он открыл было рот, желая начать молитву, но неведомая сила запечатала уста. И молния разодрала небесную твердь.

– Говори, – велел карлик, гнусно ухмыляясь. – Молись, святоша! Все, что ты можешь – молиться!

А Янош не находил в себе сил ответить на дерзость. Вспомнил он многие иные похороны, тайные, для которых его поднимали с постели, все чаще – грубо, вытягивали во двор и волокли к лесу. Вспомнил ямины меж древесными корнями. Вспомнил тела, закутанные точно так же, в простыни. Вспомнил собственный страх и деньги, которые брал, хотя их следовало кинуть в лицо нечестивцам.

– Что ж ты медлишь, Янош, – Дорта оказалась рядом и, приобняв, жарко шепнула: – Заканчивай поскорее и пойдем.

И карлик захохотал, мешая голос с громом. А Янош стал мерзостен сам себе. Как мог он поддаться на обольщенье этой ведьмы? Принимать золото и серебро из рук ее, давать мутить себя непотребными речами, брать ласки и ласки же дарить. Прежде она казалась прекрасной, а ныне, омытое слезами неба лицо стало уродливым. Бездушным.

Янош оттолкнул руки.

– Ей же хуже будет! – крикнула Дорта. – Без отпевания уйдет!

– За что? – сей вопрос мучил Яноша с самых первых похорон, но великое имя Надашди заставило сцепить зубы.

– Она провинилась. И разозлила госпожу, – торопливо ответила Дорта, и карлик с гигантихой закивали. – Госпожа велела ее выпороть. А она возьми и помри. Кто теперь госпоже петь станет?

– Она сама себе песни поет.

Янош поднял нечестивые глаза к небу. Там, за облаками и тучами, за твердью, звездами усыпанной, стоит престол Господень. И каждый, кто духом чист, откроет врата райские, узрит Спасителя и возрадуется.

– Она уже там, – сказал Янош. – Давно там. Ей мои молитвы ни к чему.

– Эй! – карлик заступил дорогу. В руках он держал лопату. – Госпоже это не понравится!

Ударит? Или пропустит, чтобы в спину? Он трусоват, карлик Фицке, черный шут. А еще силен. И умеет на дудке играть. Он ходит от села к селу, поет песни про замок Чейте, где служанки рядятся в атлас, а на свадьбу получают надел земли и пять золотых из рук доброй госпожи.

Возможно, не врет карлик.

Дортина дочка получила сорок юбок и сто монет. Только вот иных свадеб в Чейте не играли, а похороны случались частенько. И как знать, кого позовут хоронить строптивого Яноша?

– Погоди, Фицке, – заступилась Дорта. – Не вмешивайся в дела госпожи, Янош. А она не станет вмешиваться в дела церкви. Разве не платит она тебе восемь золотых флоринов каждый год? Разве не присылает десять кувшинов вина с каждого урожая? И сорок возов кукурузы? Разве не заботится о бедных и страждущих?

Все так. Но было ли в этой заботе хоть что–то человеческое?

– Если ты уйдешь, Янош…

Он не дослушал: развернулся и ушел. И небо шептало дождем: выбор правилен. Только силы нужны, чтобы до конца выстоять. Небо обещало помощь. Но как же оно было далеко!

На утро из замка Чейте прислали чашу, полную золотых монет. И гонец, поклонившись, сказал, что сие есть дар графини на обновление храмового убранства. Скрепя зубами Янош принял подношение. И на сей раз небо смолчало. Но человек с молчанием расстался. Тем же вечером он, сгорбившийся и несчастный, сидел над письмом, каждое слово которого давалось с мукой.

Когда же письмо было закончено, Янош перечитал его наново и, скомкав, швырнул в камин, на потеху умирающему пламени. Не доберется оно до Элиаса Лани, главы местной власти. А если и доберется, то сумеет ли сделать что–то хозяин Биче? Или же расскажет Эржбете о непокорном святоше?

Идти надо. В Пресбург.

Янош выжидал три дня. А на четвертый, когда луна иссякла, а небо стало непроглядно–черным, покинул свой дом. Он шел лесными тропами, скрываясь ото всех и на ходу придумывая, что сказать. Он почти уверился, что сумел сбежать, когда на границе, у самой Трнавы, чьи стены проступали из рассветного сумрака, его остановили.

– Куда идешь? – спросил мрачный Барно.

– Зачем ты бросил нас? – поинтересовался Хорват, кусая ножны.

– Люди спрашивают, почему пуст дом Божий? Неужто случилось страшное? – подхватил Вась. И вечно пьяная Кардошка, поднявшись с травы, зашлась хохотом.

– Убивайте, но я не вернусь! – крикнул Янош, молясь о скорой смерти. И стая сомкнулась.

Не убили. Просто били. Долго, старательно и лениво, утомившись же, связали и кинули на траву.

– Госпожа сама с тобой поговорить желает.

И страх сковал Яноша сильнее цепей.

Она сидела на высоком стуле, убранная в меха и бархат, непристойно молодая и прекрасная, как может быть прекрасен Дьявол. За левым плечом ее стояла огромная Йо Илона. За правым – Дортка, на чьем лице виднелась гримаса отвращения.

Все смотрели на Яноша. Он же глядел на бархатные туфельки, выглядывавшие из–под расшитой белыми волками юбки. На туфельках сияли алмазы и жемчуга, а в вырезе мыска виднелся белый чулочек.

Или нога? Ноги у нее столь же бледны.

– Скажи, Янош, чего тебе было мало? – тихо спросила госпожа Эржбета. – Неужто не любила я тебя? Неужто не писала в Вену, хваля как человека разумного и честного? Неужто не присылала в дом твой сыры, хлеб и вино? Чем же отплатил ты мне?

Янош прильнул лбом к каменному полу.

– За что ты предал меня?

– Я не предавал.

– Куда ты шел?

– В Пресбург, – он отвечал, поскольку боялся. И страх собственный был стыден, ибо ничто – страданья телесные пред силой духа. Янош заставил себя поднять взгляд. У ног графини восседал молодой человек со злым лицом. Светлые волосы его, смазанные воском, были длинны, а наряд – богат. На боку человека висел меч, а на шее – крупный, украшенный жемчугом крест.

Человека звали Ладиславом. И поговаривали, что сбежал он из объятий Эржбеты. Видать врали.

– Зачем ты ехал в Пресбург? Уж не для того ли, чтобы вложить в руки моего врага отравленный кинжал клеветы? Дать ему то оружие, которое пронзит мое сердце и прервет нить жизни?

– Нет, госпожа.

Она не слышала. Она была зачарована звуком собственного голоса.

– Ты собирался встретиться с Меджери Рыжим? С псом, что алчет вонзить клыки в земли моего сына? Обездолить дитя? Лишить крова и хлеба женщину?

– Подлец! – крикнул Ладислав, но графиня подняла руку.

– Ты собирался сказать ему, что я колдунья, так?

– Нет!

Она поднялась. Зашелестели юбки, зазвенели многие ожерелья, и Эржбета Батори подошла к распростертому человеку. Она стояла над ним и разглядывала. И видела пустоту, что затаилась в этом изуродованном теле.

Нельзя его убивать. Янош – священник. Хватятся всенепременно. И станут задавать вопросы. И проклятый Меджери, пусть сгниет он заживо, снова будет слухи пускать.

Уже ходят, переползают из уст в уста змеями ядовитыми, и пускай пока помнят многие о силе Батори, о славе Надашди, но на сколь надолго хватит памяти этой?

– Не ты ли писал, что я читаю Черную книгу, что была написана самим Диаволом? – спросила Эржбета, ласково проводя по волосам лежащего человека. – Не ты ли говорил, будто дает мне эта книга силу нечеловечью? Будто могу я летать, туманом обратившись. Или ходить по лучу лунного света? Будто доступно мне и прошлое, и будущее? А если так, почему не увидела я в сердце твоем гнили? Скажи.

И Янош ответил:

– Прости, госпожа. Но разве не правда это?

Сколь наглы его глаза. И сколь живы. Эржбете давно не хватает жизни. Может, в том и тайна, ускользнувшая из рук? Не женщину требуется взять, а мужчину. Чтобы душа горела ярко, будто пламя на сосновых бревнах. Чтобы жар от нее шел. Чтобы вера истекала.

– Вниз его, – приказала хозяйка Чейте. – Приготовьте.

Позже, глядя на струи крови, застывшие в черных желобах пола, она вновь увидела будущее. Дорогу, пролегшую от Вены к Чейте. Всадников. И дверь, запертую изнутри, сросшуюся со стеной.

Она вдохнула вонь и выдохнула ее же. И выбежав из подвала, понеслась в комнату, упала на кровать с рыданиями и впилась зубами в подушку. Никто из слуг не посмел приблизиться к Эржбете ни в тот, ни в последующий день. Ее меланхолия длилась недолго: вскоре в замок начали приезжать гости.

Славно постарался Ладислав.

Их было ровным счетом три дюжины. Юных, как новорожденное мартовское солнце. Они были такие разные и меж тем схожие меж собой бурлящей силой молодости.

Эржбета сидела во главе стола и разглядывала новоприбывших девушек. Старые, верные фрейлины держались в отдалении. Они стояли вдоль стен, боясь движением или выражением лица выдать страх и вызвать гнев госпожи.

– Добро пожаловать в замок Чейте, – наконец сказала Эржбета и улыбнулась. – Я рада приветствовать вас в этом доме.

Девушки торопливо присели в реверансах. Неуклюжие. Похожи на цыплят, уже растративших одно оперение, но не успевших обрести другое. Как мило.

– Ваши родители прислали вас сюда в надежде, что вы постигнете все то, что надлежит знать женщине благородного рождения. Я покажу вам мой замок. Его подвалы всегда полны. Его комнаты убраны в ожидании гостей. Слуги вежливы и воспитаны.

Они слушали внимательно, не решаясь взглянуть друг на друга. Светлые и темные. Одна даже непристойно смуглая, и подобный цвет кожи выдает низость рождения. Эржбета остановилась напротив девушки, раздумывая: отослать ее или попытаться исправить сей недостаток.

– Я научу вас правильно разговаривать, играть на лютне, читать стихи и петь…

А эта толстовата и низка. И наряд лишь подчеркивает недостатки тела. Следующая в ряду напротив, тоща и длинна, взирает свысока и узкие губы ее поджаты.

– И надеюсь, вы будете старательны.

Эта, пожалуй, красива. Вот только родинка на щеке вызывает омерзение. А Ладислав с родинки взгляда не сводит. И в глазах его иное выражение, нежели то, с каким он смотрит на Эржбету. Неужели дрогнуло железное сердце?

Позже, у себя, перебирая кольца и перстни, раскладывая на столе вереницы ожерелий, Эржбета глядела на рубины, а видела карминовые губы прелестницы. Сапфиры обретали синеву ее глаз. Жемчуг – золотистый отлив кожи. Кораллы становились румянцем, а черный алмаз – проклятой родинкой.

Ладислав вошел без стука и, положив руки на плечи, поцеловал в шею.

– Ты прекрасна, – сказал он обыкновенное. Но сейчас не было в его словах прежней искренности. Лжет? Как Ференц лжет?

– Уже ль? – она сняла тяжелые серьги и принялась разминать мочки уха. – Я не молода.

– Ты всегда молода.

Пальцы Ладислава гладили шею и трогали широкие крылья воротника.

– А они?

– И они молоды, – Ладислав присел на пол и, взяв Эржбетину руку, приник губами. – Я хотел поговорить с тобой… только не сердись. Я беспокоюсь.

– О ком?

– О тебе.

Ложь. Но Эржбета сделает вид, будто верит. Она давно научилась притворяться. И с каждым разом это все проще. Трнава, Пресбург, Вена… кто знает там правду об Эржбете Батори? Никто. Анна догадывается, но она дочь и ближе, чем прочие. Ее супруг тоже чует неладное, и страх его забавляет Эржбету. Но прочие… прочие верят тому, чему хочется верить.

Смешно.

– Твоя затея опасна. Они – не крестьянки. И родители не станут молчать.

– О чем ты, Ладислав, – Эржбета погладила любовника по щеке. – Я не собираюсь причинять вреда этим девушкам. Мне просто одиноко. Мои дети разлетелись, а ты… ты так непостоянен.

Упрек попал в цель, по глазам его видно, что если предательство еще не свершилось, то вот–вот свершится.

– И я хочу, чтобы кто–то вспоминал обо мне с той же нежностью, с которой я вспоминаю о своей свекрови. Орошля многое сделала для маленькой Эржбеты. И я хочу отдать этот долг.

Не верит. Сомнение в глазах, в которых раньше был лишь восторг. Глупый неверный мальчик. Убегал бы. Уносил бы свою возлюбленную за высокие горы, за темные леса, прятал бы в пещерах глубоких да молился. Глядишь, и спасло бы.

– Я устала, Ладислав, – сказала Эржбета. – Скажи Дорте, пусть пришлет кого–нибудь.

Он не сумел сдержать вздох облегчения. И покинул спальню слишком уж поспешно. Жаль. Он и вправду нравился Эржбете. Графиня вернулась к прерванному занятию. Разложив кольца по шкатулкам, убрала их в потайной шкаф, вытащив китайскую лаковую коробку, в которой хранила одно из величайших сокровищ – теткин гребень.

– Возьми, – сказала она Дорте. – И пойди расчеши волосы… той светленькой, которая излишне толста.

Дорта приняла гребень с поклоном и удалилась, оставив Эржбету наедине с мыслями. Мысли были горькими, как порченное масло.

Все бросают Эржбету.

Сначала тетушка, открыв тайную дверь, уехала навстречу смерти.

После – Ноам, показав путь иной, сгинул в смертной тьме.

Отец ушел вслед за Ноамом, а матушка отдала Эржбету Орошле Кадашди.

И Ференц, такой родной, такой настоящий Ференц, тоже предал, решив заточить Эржбету в монастырском камне. А теперь вот Ладислав, обязанный госпоже всем, готов этим всем пожертвовать. Ради чего? Молодости? Она улетает, как яблонев цвет. Призрачного счастья? Надежды стать иным?

Нет способа. Проложены темные дороги, и ни на одной из них не найти философского камня.

Эржбета села у зеркала, перед которым горела серебряная лампа. Пламя ее было ровным, а пропитанный восточными маслами фитиль сдабривал дым дивными ароматами. На столике перед зеркалом лежали баночки с притираниями и мазями. Тут же, на постаменте из цельного куска агата, лежала книга в драгоценном окладе. Крест был выложен из желтых топазов, а крохотные эмалированные медальоны венчали каждый из углов. Пергаментные страницы книги потемнели, а некоторые разбухли и слиплись. Меж тем каждая буква была выписана четко и аккуратно. Штефан Батори долго трудился над Библией своей. Вот только труд его имел не больше смысла, чем тайная книга Ноама.

Вернувшись, Дорта протянула гребень, но не ушла, а сосредоточенно принялась снимать нагар со свечей.

– Что ты хочешь сказать? – спросила Эржбета, укладывая гребень в шкатулку. Завтра она расчешет волосы. Завтра еще на шаг приблизится к пропасти, черный зев которой давно был виден на Эржбетином пути. Завтра снова станет собой, а сегодня она слишком устала.

– Ладислав… он ненадежен.

– Уже слышала.

– Нет, госпожа! Тогда иначе. Тогда он трусил, а теперь он…

– Влюблен. Я вижу.

Дорта вздохнула с облегчением и иным, спокойным, тоном переспросила:

– Что с девкой сделать?

– Ничего. Пока ничего. Она красива, правда?

– Не столь красива, как вы, моя госпожа, – Дорта присела на колени и, взяв в руки Эржбетины ступни, принялась растирать. – Ее красота, что лист осенний. Вспыхнула – и нету. Что снег на камнях. Чуть солнце согрело, и он сошел. Что песня жаворонка глупого. Ударится оземь и исчезнет навек. А вы – ветер, срывающий листья. Небо, что держит жаворонков и прочих птах. Вы гора и…

Нельзя верить словам. Придет время, и ветер разобьется о камень. Небо запрут, а гору истопчут.

Главное, не торопить это время. А что до Ладислава, то он получит награду по деяниям своим.

И снова мертвенный покой воцарился в замке Чейте. Изредка нарушался он голосом колоколов. Когда же последний звук таял, ворота замка открывались, выпуская черную упряжку. И слуги в траурных одеяниях ехали по обе стороны ее. Везли горе и письма, наполненные вежливой скорбью Надашди. Искренними казались слова ее, да знакомым был лик смерти: часто гуляла она по зеленым равнинам Венгрии. Верили Эржбете. Лили слезы. Кляли судьбу. Да в проклятиях тех все чаще звучало имя графини.

Сама же она хорошела день ото дня.

Вот только крестились вслед воспитанницы, страшась участи своей.

Вот только прятались от хозяйского глаза слуги.

Вот только Ладислав все чаще избегал покоев Эржбеты.

– Сбежит, – как–то с уверенностью произнесла Йо Илона, и в кои–то веки Дорта с Катриной согласились. Эржбета и сама видела, что истончилась нить–пуповина, связавшая ее с Ладиславом. И перехватить бы ее, перебить ударом кнута или сабли, пустить кровь неверного по камням, а самой вглядываться в лицо, мучительно выискивая ответ на вопрос: за что?

Почему и он, кровью связанный, тайной повенчанный, бежит от Эржбеты?

Отчего не в радость ему красота?

И чем привлекла его черноволосая Анна?

Одно Эржбета знала точно: что бы ни делала она, прошлого не вернуть. И потому, глядя в зеркало, запоминая нынешнюю жизнь, которой осталось длиться недолго, Эржбета велела:

– Скажи Ладиславу, пусть нынче вечером придет.

Ослушаться он не посмел. Вошел, поклонился, замер, прижав раскрытые ладони к груди. Он глядел в пол, а Эржбета – на него. Побелело лицо, осунулось. Заострились черты, и массивный прежде нос стал невообразимо велик. А глаза, подрисованные тенями, глубоки.

– Зачем ты избегаешь меня, Ладислав, – спросила Эржбета, зажигая свечи. Нынешним вечером она велела принести их втрое больше против обычного.

– Не смею тревожить.

Пламя перебиралось с фитиля на фитиль и, разгораясь, наполняло комнату зыбким светом.

– Разве может меня потревожить любовь? Ты ведь любишь меня, Ладислав?

– Больше жизни!

Эржбета налила в стеклянный кубок вина и протянула любовнику.

– Возьми. Выпей. Тебя мучит жажда.

– Вовсе нет!

– За мое здоровье.

Он отшатнулся и руки поднял, заслоняясь от подношения.

– Ты говоришь о любви, – заметила Эржбета и сделала большой глоток. – А меж тем не веришь. Но разве может быть любовь без доверия? Значит, ты лжешь. Я же оскорблена подобной ложью. И не могу оставить ее безнаказанной. Мне больно, Ладислав. Ты ударил меня в самое сердце.

Оно давно умерло, пронзенное зубриным рогом и иным, куда более страшным предательством, но Ладислав, посерев, упал на колени.

– Прости!

– Что в ней такого, чего нет во мне?

Эржбета ждала любого ответа, кроме того, который услышала. Ладислав вскинул голову и, выдержав взгляд, сказал:

– Она живая. А ты… ты просто никак не умрешь.

Выскользнувший из–за ширмы Фицке скрутил негодяя, да тот и не сопротивлялся, прекрасно зная силу карлика. Увели. Эржбета осталась наедине с зеркалом и, допивая вино, любовалась собой в зеркале. Жизнь – это безделица. Жить просто. Не умирать куда как сложнее. Но скоро Ладислав это и сам поймет.

Его привели через три дня. Он был грязен и страшен, как будто провел в подземелье годы. Он дрожал и кутался в обрывки дорогого прежде одеяния. Он скулил и, увидев Эржбету, пал на колени, пополз к ее ногам, желая прикоснуться.

Эржбета позволила.

– Помилуй! – завыл Ладислав, протягивая раскоряченные, переломанные пальцы. – Помилуй!

И куда подевалась прежняя его страстность? И ярость в глазах иссякла. И серое лицо стало уродливым, а перебитый нос сочился слизью и кровью.

– Люблю! Только тебя люблю!

Он принялся целовать каменные плиты, и Фицке, выругавшись, сплюнул, попал прямо на темечко Ладиславу, а тот и не заметил. До чего же мерзостен он. До чего же слаб.

– А как же она?

Задрожал. Поднял собачьи больные глаза и, облизав губы, заныл:

– Помилуй.

– Приведите его в порядок, – велела Эржбета. – И отведите их вниз.

Умная Йо Илона расставила и зажгла черные свечи, Дорта раскатала ткань, чтоб убрать тело. Катрина приготовила иглы и щипцы, протерла уксусной эссенцией железную деву, а шипы убирать не стала. И Ладислав, кинув взгляд, затрясся пуще прежнего, повис на цепи, впившись пальцами в звенья.

Анна, опоенная зельем, лежала на полу. Распущенные волосы прикрывали наготу тела, но не скрывали нанесенных на кожу узоров.

Увидев ее, Ладислав завыл, и Фицке пришлось вразумить безумца парой пощечин. Карлик подтянул пленника к Эржбете и толкнул так, что несчастный пролетел едва ли не через весь зал.

– Ты говорил, что любишь меня больше жизни, – сказала Эржбета, глядя на существо, некогда бывшее человеком. Сколь мало, оказывается, надо, чтобы потерять этот облик. – И я не просила отдать мне жизнь, я просила лишь довериться. А ты не сумел.

Он начал раскачиваться и биться головой о пол.

– Ты умоляешь о прощении, и я готова простить. Но кого? Тебя? Или вот ее? Она уж точно невинна…

– Нет! – взвизгнул Ладислав, вскакивая. – Она… она меня околдовала! Она боялась тебя, моя госпожа! Она хотела сбежать! И ради этого завлекла меня своим телом и…

С каждым его словом Эржбете становилось все отвратнее. Быть может, она и не живая настолько, чтобы считаться человеком, но зато и не столь подла, как люди.

– Ты пришел сюда ни с чем. Ты уйдешь отсюда ни с чем.

– Уйду? – он онемел, не смея поверить своему счастью.

– Уйдешь, – подтвердила Эржбета. – Только клятву сдержишь. Помнишь, ты был весьма настойчив, добиваясь моего расположения? Ты обещал, что иные женщины умрут для тебя. Так оно и будет.

Не понимал. Слышал лишь одно: его отпускают.

– Фицке, – позвала Эржбета. – Оскопи его.

Вой Ладислава был приятен слуху. А у спавшей Анны веки не дрогнули. Бедняжка. Она и не узнала, сколь лживы мужчины. И боли она не почувствовала. Железные зубья вошли в податливое тело, отворив кровяные жилы. На сей раз Эржбета не читала заклинания, а просто смотрела, как расползаются по полу кровяные реки.

Чужая смерть принесла долгожданный покой. Этот рецепт следовало попробовать еще раз.

Каменная дверь приближалась.

Назад: Часть 3 Тьма

Дальше: Часть 5 Тьма