Александру минуло двадцать лет. Месяц спустя новая супруга Филиппа произвела на свет сына. Он был назван Караном, по имени отдаленного предка македонских царей, известного своими многочисленными подвигами. Филипп показывал этим, какое значение он придавал этому рождению; он не скрывал своей радости и по многим признакам можно было предположить, что он уже собирался отвести новорожденному лучшую долю в своем наследстве.

Год, о котором я говорил Александру, близился к концу. Я опасался, как бы нетерпение да еще появление этого крошечного соперника не толкнули его на какое-нибудь безумие.

«Отныне тебя отделяет от трона всего только грудь человека, – сказал я ему. – Поступь судьбы неумолима. Предоставь богам действовать».

Бракосочетание царя Эпира с сестрой Александра должно было состояться через несколько дней.

Между тем Павсаний, чья история стала известна в городе, сам повторял ее каждому встречному. Рассказывая в сотый раз о своей обиде, он брал людей в свидетели неблагодарности, проявленной по отношению к нему Филиппом.

Разве подобное предательство не взывает к отмщению? Долго ли еще Македония будет терпеть такого подлого, развращенного и подпавшего под власть женщины царя?

Олимпиада слушала его охотно и внимательно. Отвергнутая царица сочувствовала ему, поощряла его злопамятство. Она дала ему понять, что будет безмерно благодарна тому, кто заодно с благословенным несчастным случаем избавит ее от неверного супруга. Об убийстве не говорят прямо, достаточно и намеков. Честолюбивый Павсаний опьянялся мечтами о справедливом возмездии, смешивая в одну кучу свое собственное бесчестье и обиды, накопившиеся в целой державе. Он увиделся с Александром и, желая испытать чувства царевича, умолял дать ему совет, кому и как должен он мстить за оскорбление. В ответ Александр лишь произнес стих Еврипида из трагедии о Медее: «Всем отомстить – отцу, невесте, жениху».

Так он указывал тому, кто хотел понять, на Филиппа, Клеопатру, а также Аттала, подстроившего их союз, подобно тому, как Креонт выдал свою дочь за Ясона, вынудив того отвергнуть Медею .

Чтобы еще больше возвысить себя в собственных глазах и чужом мнении, Павсаний, посоветовавшись с людьми царской крови, обратился затем к мудрецам. Он пришел к философу Гермократу, имевшему школу в Пелле и чрезвычайно враждебному Филиппу, я спросил, какой самый надежный способ оставить свое имя потомству может избрать человек. Гермократ смерил взглядом юношу, оценил, чего он стоит, и, отвечая на его тайную мысль, сказал: «Лучшее, что может сделать человек, о котором ты говоришь, это убить того, кто совершил величайшие подвиги; таким образом, всякий раз, как зайдет речь о его жертве, будет произноситься и его имя».

После этого Павсания было уже нетрудно убедить, что сами боги желали того, что он замышлял.

Филипп не был в неведении относительно странного поведения молодого воина, так как слухи о готовящемся на него покушении достигли Афин. Ничто не мешало ему приказать схватить и бросить в тюрьму Павсания; но Филипп презирал человека, от которого исходила угроза. Он выказывал ту удивительную беспечность владык, привыкших к победам, которая мешает им замечать обступившие их смутные опасности, овладевая ими как раз тогда, когда конец их близок. И вот уже они пренебрегают предупреждениями, хотят показать, что не сомневаются в своей удаче и не страшатся за жизнь, которой так часто рисковали; когда приходит срок исполнения судьбы, бессознательная и слепая сила толкает их на последнее состязание с роком; они идут к своей смерти как будто по собственной воле .

Филипп решил, что бракосочетание его дочери с эпирским шурином – хороший повод для больших празднеств, которые станут прелюдией азиатского похода и покажут всем его могущество; он даже избрал местом свадебной церемонии Эгей (бывшую столицу, где находился некрополь македонских царей). Возвращаясь в священный город своих предков, он приближался к своей будущей могиле.

В Эгей, укрепленный город на вершине скалы, нависшей над долиной Аксия среди величественных и диких лесов и озер, вернулась на несколько дней забытая прежняя жизнь. Из-за Олимпа, вершину которого можно было видеть в ясную погоду, стеклись со всей Греции послы с дарами для новобрачных и самого Филиппа. Прибыли посланцы государей, республик и колоний, а также целая толпа жрецов, поэтов, актеров и атлетов из всех земель. Кроме всего прочего, выбор Эгея был со стороны Филиппа ловким шагом: новая царица Клеопатра, еще не оправившаяся от родов, не могла покинуть Пеллу, а Аттал находился на Геллеспонте. Таким образом создавалось впечатление полного примирения Филиппа со своей эпирской семьей. Олимпиада была рядом с ним, так же как Александр.

В первый день церемония прошла по установленному распорядку; после освящения брака в храме все послы явились для вручения даров. Делегаты Афин, первого по значению города в союзе, выступили последними; один из них, передавая от своих сограждан золотой венец царю, прочел указ, принятый голосованием в его поддержку: «Мы, афиняне, свидетельствуя наше уважение и почтение Филиппу, сыну Аминты, царю Македонии и гегемону  эллинов, заявляем, что каждый, кто замыслит заговор против его жизни, будет объявлен клятвопреступником, изменившим делу всей Греции. В случае, если преступник попытается искать прибежище в Афинах, мы обязуемся выдать его судебным властям Македонии, дабы он мог быть наказан согласно обычаям этой страны».

Слушая этот указ, Филипп помрачнел. Право, афиняне проявляли слишком много заботы. Неужели там у них так открыто говорили о его предстоящей смерти, что союзники сочли нужным подчеркнуть свою непричастность к заговору, который они, может статься, тайно поощряли? Вряд ли Демосфен вотировал этот указ вполне искренне.

Как это делалось во всех важных обстоятельствах, был запрошен Дельфийский оракул, и гонец всенародно объявил ответ пифии, как его передали жрецы Аполлона: «Телец украшен гирляндами, конец его близок, и жертвоприноситель готов».

Это могло означать, что персидскому царю грозило великое поражение, что жрец-жертвоприноситель был Филипп и что походу в Малую Азию суждено увенчаться победой. Именно так и было официально истолковано предсказание, ко всеобщему видимому удовлетворению. Но для того, кто знал, как сильно помечен знаком Тельца любящий наслаждения, чувственный, упрямый, привязанный к земле и к обладанию Филипп; для того, кто знал, какой знак следует за Тельцом, и помнил, что Александр несет печать Амона-Овна, ответ оракула мог возыметь совсем другое значение. Люди видели, как Филипп провел несколько раз рукой по лбу, словно чувствуя себя озабоченным и усталым.

На последовавшем за тем пиру Филипп попросил Неоптолема, великого афинского актера, который был в числе его гостей, продекламировать стихи. Чтобы польстить Филиппу, намекнув на его военные замыслы, Неоптолем выбрал отрывок из трагедии, где говорилось о близкой гибели завоевателя обширной державы. И снова все увидели, как Филипп провел рукой по налобной повязке; затем взглянул на двери, как будто хотел увериться в присутствии своей охраны. Павсаний, с коротким мечом на боку, стоял, чуть отступив, за его спиной.

Прекрасное лицо Олимпиады, над которым время было почти не властно, с огромными глазами, отливавшими металлом, ни разу не дрогнуло. Александр также оставался бесстрастным.

Вечером Филипп не скрыл от своих приближенных, что чувствует усталость. Ему предстоял великий поход; но не окажется ли помехой его возраст? Неожиданно он заговорил об отдыхе, о приятности мирной жизни среди счастливых подданных и дружной семьи. Может быть, эта грусть возникла оттого, что он выдавал замуж дочь? Это бывает с любым отцом в подобных обстоятельствах. Он счел за благо посмеяться над собой. Но ночь его прошла беспокойно. На следующее утро, прежде чем отправиться в театр смотреть игры, он отдал распоряжение о своей безопасности. Он хотел идти один, отделившись от членов семьи и придворных, под защитой одной своей охраны. По всей длине шествия должны были стоять люди, держащие на расстоянии толпу.

Ступени амфитеатра были заполнены народом, когда прибыл царский кортеж. Сначала из сводчатого прохода, ведущего к театру, появились царь Эпира и его молодая супруга; раздались радостные выкрики. Затем более громкие приветствия встретили Олимпиаду в золотых украшениях и Александра в зеленой тунике, на которой пылали его рыжие волосы. Проходя под длинным мрачным сводом, они узнали Павсания в командирских латах, который отдавал приказания охранникам, стоявшим через каждые пять шагов вдоль стены; он казался спокойным и всецело занятым служебными обязанностями. Последовала довольно долгая пауза. В рядах зрителей все головы были повернуты к одной точке. Солдаты подтянулись, звякнув оружием. Музыканты ожидали знака распорядителя игр. Царь Македонии, гегемон эллинов, вошел в каменный коридор.

В то утро я не был в театре. Примерно за час до события я вошел в храм. Я попросил дежурного жреца дать мне мину  ярого воска и подготовить цыпленка; затем я заперся в помещении для медитаций, как будто с целью исследовать знамения.

Я разлил по каменному столу ярый воск таким образом, чтобы он образовал треугольник основанием ко мне и вершиной к театру. Я взял цыпленка с разрезанным брюхом, вынул из него внутренности и разложил их на воске, более плотно у основания треугольника. Я прочел заклинение, произнося священные имена с той интонацией и в том ритме, как меня учили, и повторил их необходимое число раз, пока не почувствовал, что как бы покидаю себя самого, свою оболочку, и могу перенести свою силу в другое место и в другого человека.

Прошли долгие минуты; я ждал, не спуская глаз с цыплячьих внутренностей, и наконец в их жемчужных извивах увидел то, что ожидал увидеть. Это было похоже на вход в туннель; к нему приближался Филипп; в полумраке стоял Павсаний. Изображения были крошечные, но четкие.

Я принялся сжимать цыплячьи внутренности в руках так, чтобы они поднялись к вершине воскового треугольника.

Одновременно, сначала шепотом, затем все сильнее повышая голос, я направлял движения двух людей, в которых я перенесся и чей образ наблюдал на жемчужной поверхности.

И когда внутренности оказались спрессованы близ вершины треугольника, я крикнул: «Ударь!», нажимая изо всех сил; вспыхнул яркий свет, в котором я различил блеск оружия, затем стало темно; внутренности лопнули, покрыв мне руки желчью и экскрементами.

Внезапно я почувствовал себя обессиленным, как будто меня самого покидала жизнь и как будто я был в одно и то же время обезумевшим от страха убийцей и умирающей жертвой.

Я разжал руки, затем изобразил на каменном столе, за пределами воска, форму нового треугольника, раскрывавшегося кверху, чтобы энергия, только что покинувшая тело, перешла немедленно в другое тело и чтобы высвободившаяся мощь была подхвачена тем, кому суждено ею воспользоваться.

Когда я поднялся, ноги мои подкашивались. Никогда ведь не бываешь уверен в успехе. Я вытер руки, вышел на крыльцо храма и повернул голову к театру. По могучему гулу толпы, доносившемуся оттуда, я узнал, что в Македонии уже другой царь.

Зрители, находившиеся более или менее далеко, приняли раздавшиеся возгласы за приветствия, и амфитеатр разразился радостными кликами и пожеланиями долгой жизни тому, кто только что скончался. Но тотчас же всеобщее ликование сменилось воплями ужаса.

Филипп не вышел из другого конца коридора. Полумрак благоприятствует преступлению. В сводчатом проходе лежало тело царя, уткнувшееся бородой в пыль; его туника была окрашена в ярко-красный цвет на уровне сердца и пористые камни впитывали его кровь. Во время падения налобная повязка соскочила, открыв старую рану, нанесенную Амоном.

Несколько солдат охраны бросились вслед за убийцей. Павсаний оставил их далеко позади, он уже подбегал к выходу, и крики «Остановите! Остановите его!» не достигали его ушей. Его лошадь была привязана к стене театра; он успел вскочить на нее и пуститься галопом, но налетел на низкорастущую ветку дерева, которую не заметил; она ударила его с размаху в грудь, и он покатился по земле.

Тот, кто должен умереть и кого ослепляет чуждая сила, может все предусмотреть для своего спасения; но он не видит ветки, растущей поперек его дороги. Прежде, чем оглушенный падением Павсаний успел подняться, преследователи навалились на него, и десяток мечей пронзил его тело.

С первого же мгновения Александр показал себя царем. Он призвал Антипатра, собрал военачальников и советников, но отнюдь не для того, чтобы выслушать их и заручиться их признанием, а чтобы отдать приказания, как это подобает владыке; и все повиновались без спора, как будто это само собой разумелось.

Тело Филиппа перенесли во дворец, а труп его убийцы был пригвозден к кресту посреди площади, чтобы оставаться там до погребальной цремонии.

Олимпиада в тот же день отбыла с эскортом в Пеллу. Она достигла города поздно вечером, после долгого пути на лошади, и сейчас же направилась к покоям племянницы Аттала. Она нашла ту в постели, еще слабую после родов; черные волосы были рассыпаны по простыне. Развязав свой шарф, Олимпиада протянула его сопернице и сказала: «Ты можешь повеситься, наш супруг мертв. Если у тебя не хватит храбрости, я могу позвать моих охранников».

И она оставила Клеопатру одну за дверями, перегороженными копьями. Через несколько мгновений, когда оттуда не доносилось больше ни звука, створки дверей были снова раскрыты, и стал виден лежащий вдоль стены труп молодой женщины с почерневшим лицом и вывалившимся языком. Тогда Олимпиада приказала, чтобы ей принесли маленького Карана; она взяла на руки этого ребенка, нескольких дней от роду, из которого хотели сделать соперника ее сыну; в сопровождении прислужниц она направилась в храм Амона, приказала разжечь огонь на алтаре и бросила туда ребенка как искупительную жертву.

В Эгее на следующее утро люди увидели на голове распятого золотой венец, присланный Филиппу афинянами.

Затем были торжественные похороны; чтобы умилостивить богов, жрецы дали совет сжечь на одном костре трупы Филиппа и Павсания. Их общий прах был погребен в царском некрополе.