Часть III
Переломы
Год 1695-й
Вопрос 13: Как можно верить, будто дьявол и ведьма, объединившись, получают такую силу, что могут убивать людей, детей, лошадей, коров и прочих; веря в это, мы умаляем силу Господа, который уж наверное кладет предел могуществу дьявола и ведьмы; и вообще, я не верю, будто у них есть какая-то власть.
Ответ: Господь часто попускает, чтобы дьявол творил зло, а дьявол часто обманывает и вводит в заблуждение ведьм, убеждая их, будто они являются причиной смерти такого-то и такого-то, вызванной им с их согласия, тогда как на самом деле ни он, ни они никакого отношения к этой смерти не имеют, и вот почему. Дьявол, как всем известно, существует давно, более 6000 лет, и за это время он успел сделаться лучшим в мире знатоком всех искусств и языков человеческих, а также овладеть познаниями в медицине и искусством физиогномиста, так что он может сказать, какая болезнь владеет телом того или иного человека (то же и со скотиной), едва поглядев на них, ибо таков его опыт. Этот коварный соблазнитель, зная, что такой-то человек вскоре скоропостижно скончается (как ему подсказывает опыт), так как в нем гнездится какая-то болезнь, скажем плеврит, обращается к ведьмам, которые знают этого человека, и сеет между ними и этим человеком раздор, например, говорит, что этот человек грозился вскоре обыскать ведьм и повесить их за ведовство. Ведьмы обращаются к Сатане за советом, а тот того только и ждет: «Что вы желаете, чтобы я сделал для вас, дражайшие мои и ближайшие дети, связанные со мной и моей адской лигой договором, который вы подписали своей кровью, сладчайшие мои адские головешечки?» – «О, ты, – отвечают они, – тот, кто обещал спасти нас, твоих слуг, от наших смертельных врагов и отомстить и покарать всякого, кто оскорбит и обидит нас и на кого мы укажем. Убей этого несчастного, который грозит разоблачением твоим верным слугам». Он тут же обещает все исполнить. Вскоре разносится слух, что враг мертв, и тогда дьявол является к ведьмам, которые воздают ему всевозможные почести и осыпают его похвалами и благодарностями за его мощь и поддержку, тогда как на самом деле противную сторону свела в могилу болезнь, а вовсе не ведьмы и не дьявол (который единственный знал, какая болезнь гнездилась в покойном), и ведьмы, вступая в связь с дьяволом и выказывая снисхождение к его делам, еще усугубляют свое проклятие и попадают под действие закона. Так Сатана обыкновенно обманывает ведьм, однако не всегда, ибо он и ведьмы делают много другого разного зла. Однако мне жаль, что судьи и присяжные, выслушав признание ведьмы в совершении такого-то и такого-то убийства, никогда не спрашивают свидетелей смерти жертвы, не был ли покойный болен какой-нибудь болезнью, которая могла привести к смерти, в то самое время, когда на ведьму пало подозрение, или немного ранее.
Фургон катился по бездорожью. Темногривая лошадка весело месила копытами грязь, колеса слегка вязли, разбрызгивая мутную жижу. Девушка, сидевшая на козлах, смотрела вперед. Не то на буро-зеленое травяное море, не то на небо, не то на тонкую, белую линию горизонта. Она была молода, красива, но постороннему наблюдателю ее лицо показалось бы несколько странным из-за выражения: отрешенного и будто бы спящего.
Правивший лошадкой мужчина слишком уж старательно не смотрел на спутницу, а если обращался к ней, то говорил коротко и как-то сердито. Она же будто и не слышала.
К вечеру фургончик подкатился к реке. Берег был широкий, пологий и удобный для стоянки. Мужчина распряг лошадь, разбил лагерь и развел костер. Девушка не шевельнулась. Только когда он прямо велел пересесть к костру, она подчинилась.
Ела она так же молча, неспешно и словно через силу.
– Я хочу вернуться, – вдруг сказала она.
Звук ее голоса заставил мужчину вздрогнуть и уставиться на спутницу с удивлением.
– Вернуться. В Салем.
И тут она заговорила очень быстро, с каждым словом громче, будто боясь потерять решимость.
– Ты говоришь, что я должна забыть, что все наново. И жить теперь иначе, чем как раньше. И я смотрю на тебя. Ты хороший, очень хороший человек. А я убийца.
Мужчина вздохнул.
– Пожалуйста, не начинай снова! Я все помню, я все знаю! Но тяжело мне! Если я вернусь, то... я не знаю, получится что-то или нет, но я должна попробовать! Хотя бы потому, что я хочу жить с тобой, но хочу жить нормально! Не такой, какая сейчас.
Второй вздох был тяжелее первого.
– Ты же сам говорил, что там все стихло, что на ведьм больше не охотятся. Что нету их!
– Ведьм нету, но твоя подружка осталась.
– Элизабет... она не ведьма, она... она просто...
Руки вцепились в серую цепочку, сжали подвеску, словно пытаясь найти якорь в ней.
– Маленькая тварь, которая убила десяток человек, а ради чего – непонятно.
– Не говори так, пожалуйста. Я плохо помню, что тогда было. Но если она виновата, то и я тоже! Мы ведь вместе.
– Ты не ведала, что творишь.
– Но разве это может служить оправданием?
Город был прежним. Теснота улиц, дворовая пыль, в которой купались собаки и куры. Люди-тени, мутные стекла. Суета разрастающегося порта и тишина берега. Сизая галька и хлопья пены, что медленно тает под низким солнцем. Черный остов лодки, словно костяк невиданного зверя, разлегшегося на белесых камнях.
Знакомо пахло водорослями и дымом. Ветер доносил обрывки звуков и запахов, но под вечер унялся, растянул тонкую кисею заката, да и сгинул.
– Если хочешь, можешь уйти, – сказала Бетти, поднимая голову. Она редко решалась говорить, еще реже смотрела в глаза. Она словно боялась выпустить что-то или кого-то, кто жил в этом хрупком девичьем теле. И как за спасительный якорь цеплялась за амулет.
– Останусь.
– А если она не придет? Если не захочет разговаривать со мной? Джо, я... я боюсь.
Ее рука в его руке. Уже ради этого стоило ехать в треклятый город. Близость большая, чем за все три года совместной жизни. Горькой жизни, которой оба не заслуживали.
– Знаешь, а я помню тебя. Там, в порту. Когда мы прибыли, ты сказал, что возьмешь меня в жены. Предложил заплатить. А потом еще помог добраться сюда...
Узкая ладонь, тонкие пальцы, мизинцы кривые, со шрамами старых переломов. Не сгибаются, и Бетти стесняется этого кажущегося недостатка.
Джо коснулся пальцев губами, и она не убрала руку. Не замолчала, отвернувшись. Не зажмурилась, как делала всегда, когда он подходил слишком близко.
– У тебя борода рыжая-рыжая. Как пламя. И теперь я знаю, что, если бы попросила, ты бы помог. А я испугалась. Я всех боялась. Я думала, что все такие же, как он.
Море шелохнулось, вздрогнуло свинцовой шкурой и бросило вперед длинную волну. Соленый язык тронул камни, перевернул и, выплюнув буро-зеленый ком пережеванных водорослей и дохлую рыбину, убрался в пасть.
– И теперь знаю, что он тоже думал, что вокруг такие, как он. Или как я. Люди и ведьмы.
– Не замерзла? – Джо накинул на плечи спутницы старую куртку, обнял, с удивлением отмечая, что Бетти больше не дрожит.
– А на самом деле есть люди и люди. Разные. Ты хороший. И... мне очень нужно поговорить с Элизабет.
Пэррис появилась в полночь. Узкий серп луны гляделся в неспокойное море, пускал по волнам дорожки и выплескивал на берег скудные горсти света. Шумели далекие деревья, молчал близкий порт, темными мушками гляделись далекие корабли.
Элизабет Пэррис стала старше. И заменой красоты появилась в ней какая-то внутренняя строгость.
– Добрый день, – поздоровалась она, глядя мимо Джо. И серые глаза потемнели. – Я слышала, что ты приехала. Маленький город, все обо всем знают...
– Здравствуй, Элизабет.
Бетти неловко поднялась, она вдруг словно вернулась в прошлое, которое безуспешно пыталась забыть. И, испугавшись возвращения, вцепилась в руку Джо.
Как хорошо, что он рядом.
Как замечательно, что он был с нею все это время и сейчас не собирался уходить. Положил ладонь на плечо, погладил нежно.
Наверное, он прав, не следовало приезжать сюда. Но разве могла Бетти поступить иначе? Нет. И теперь она попросит о новой услуге.
– Джо. Я хочу поговорить с Элизабет наедине.
Не стал ни спорить, ни переспрашивать. Отступил в темноту – стало одиноко без его молчаливого присутствия – и растворился.
– Ты стала хорошенькой. Очень-очень хорошенькой, как сказала бы Элизабет. Знаешь, я рада, что тогда спасла тебя.
Спасла ли? И кого она спасала? И зачем? Не было дня, чтобы Бетти, новая Бетти, очнувшаяся в месте незнакомом, рядом с человеком, который назвался ее мужем, не задавала себе этих вопросов.
И теперь легко повторила их вслух.
– Кого? Зачем? Тебе и вправду хочется знать? – Элизабет склонила голову, посмотрев исподлобья. Теперь она в точности повторяла себя прежнюю.
Маленькая дрянь? Единственная подруга? Спасительница? Убийца? Кто она?
Ведьма.
– А он тебе рассказывал, что его дружок был твоим папашей? Трогательная история... – Элизабет двинулась по дуге, медленно, не приближаясь и не отдаляясь. Так, чтобы Бетти приходилось поворачиваться за ней. – Я выслушала ее всю. Хочешь, расскажу? А лучше... он надеялся, что ты вернешься. И кое-что оставил.
Оставил – Бетти тронула драгоценный амулет, ощутив, как пальцам становится тепло. Слезы Магдалины утешали, приносили успокоение и мир в душу. Обещали надежду.
– Вот, – в руке Элизабет появился сложенный в несколько раз лист бумаги. – Письмо. Заметь, я не прошу ничего взамен.
Плотная бумага, в которой буквы скорее вдавлены, чем вычерчены. Острое желание швырнуть в костер, избавляя себя от остатков тайны.
– Читай, – велела Элизабет. – Сначала читай. А потом поговорим.
Читала. Продираясь сквозь слова и мысли, глотала слезы, которые вдруг затопили душу.
Ее мать звали Луизой, и она была ведьмой.
А отец – охотником. Тот, которого Бетти не знала, был точно таким же, как тот, которого убила. Кого же она убивала?
Любовь. Надежда. Предательство отречением. Смерть. Свобода. Встреча.
Случайность случайностей, причудливый узор судеб, в который Бетти вплели против воли ее. Но была бы ее другая жизнь лучше нынешней? Она не знала.
Слезы Магдалины согревали озябшую душу. И хотелось поделиться теплом. С Джо, он заслуживает больше, чем кто-либо... он ведь знал или догадывался, что Бетти тоже причастна к салемским судам, но взял в жены. Ее прежнюю, ее-чудовище.
А письмо продолжается. Теперь в строках раскаяние. Нерешительность. Отец думал, что с тем, другим, Бетти будет лучше. Он не знал, что ей плохо, иначе... иначе не случилось.
Пожар. Суд. Условие. Об этом Бетти уже знает, но читает, старательно выискивая в буквах ответы, но их нет.
Джо – хороший человек и позаботится? Благословение? Спасибо. Бетти знает. Бетти... Бетти, наверное, любит.
Любит? Любит! Она тоже способна любить!
И прощать. Всех, бросавших камни. Всех, отвернувшихся и оставшихся равнодушными. Всех ненавидящих. И всех виноватых. Она не судит и не желает быть судима. Бетти... Бетти хочет уехать.
Бетти хочет жить. Просто жить.
– И что, тебе совсем не интересно узнать? – Элизабет усмехается. И улыбка ее преображает. Черты лица становятся жестче, взгляд злее.
Ведьма? Похожа. Но... но какое Бетти дело? Она не продолжит охоту.
– Что ж... право твое. Уезжай. И никогда, слышишь! Никогда! Не возвращайся сюда!
Темногривая лошадка весело месила копытами грязь. Фургон скакал по кочкам. Девушка на козлах прижималась к мужчине, и он смотрел на нее удивленно и словно бы не веря.
Позади осталась дорога на Салем.
Впереди расстилалась ярко-зеленая равнина.
Она спала. Она была прекрасна, и человек, спустившись с чердака, преклонил колени.
– Спала Богородица Мать во святом граде Вифлееме. И явился ей сон страшен и ужасен, – прошептал он, убирая с лица пряди волос. Спящая не шелохнулась.
Следовало поторопиться, но... прежняя решимость внезапно исчезла. А если ошибается? Если и тогда, раньше, ошибался?
Нет! Все верно! И пусть нету на груди медальончика заветного – спрятала. Ничего, скажет, где. Вернет отнятое.
– Всю ночь маялась Божия Мать, места не находила, сердце и душу свою теребила. Снился ей сын ее единый Христос, к столбу привязываемый, веревками крепкими связанный, кнутом избиваемый, плетьми битый. Видела Божия Мать, как сына ее стальными прутами били, кости и плоть его давили, пинали, плевали, терзали, покою и продыху не давали...
...всю жизнь били-били, мамочка. Давили. Ломали, вытравливая последнее свое, пихая в душеньку чужое. А ты ушла. Бросила. За что? Из-за кого? Разве достоин был тот жертвы твоей? Разве мог я жить без тебя?
Тяжкий путь Боженька положил, но я шел. Я нес свой крест на гору, где распят буду.
Скажи, мамочка, как мне теперь быть?
Уйти нельзя остаться? Казнить нельзя помиловать? Где искать ответов?
– Я не знаю, – шепотом пожаловался спящей, развязывая горловину мешка. Узлы тугие. А ногти короткие, скользят по бечевке. Вместо молитвы из горла рвалось продолжение клятого сна. – На гору гнали, на кресте распинали, гвозди в руки и ноги его вбивали, копьем ребро протыкали, уксус к губам подавали, с креста снимали, в полотно покрывали, во гробе укладывали...
Его тоже укроют в гробу каменном. Если поймают.
Ничего, оплачет Мария-Магдалина душеньку грешную, омоет слезой, как водицей, и чистенькую положит к престолу Господню. Скажет: живи вечно, невинным возрожден.
Наконец, веревка поддалась, и человек вытащил моток веревки с завязанной петлей, черную коробочку со шприцем и двумя ампулами, свечу и молитвенник. После взял одну из ампул и аккуратно разломил у носа спящей.
– С добрым утром, ведьма, – сказал он.
Нынешнее пробуждение было резким, как нырок в ледяную воду. Вонь ударила в ноздри, по телу прошел разряд электрического тока, и Алена открыла глаза.
Человек, склонившийся над ней, улыбнулся.
– Ну здравствуй, – сказал он, убирая ампулу в прозрачный пакет. – Вот мы и свиделись. Не ожидала? Ты прости, что не по плану, что... но мне знак был. Нельзя тянуть. Но так даже лучше. Правда?
Неужели это он, ее палач и мучитель? Пришел слишком рано. Незваный гость, которого прогнать бы. Или хотя бы руку оттолкнуть. Алена хочет. Поднимает руку, но ей только кажется, что поднимает, – рука неподвижна. А ног и вовсе не чувствуется.
Страх мгновенный – парализовало. Воспоминания: Василиса и уколы. Муха должна быть живой, но не должна улететь.
– Ты очень красивая. Тебе говорили об этом? Нет? Зря. Ты на самом деле красивая, но красота – это зло. Заботясь о теле, мы забываем о душе. Выбираем минутное-тленное, отворачиваемся от вечности. Это неправильно.
Он повернул ее голову, чтобы Алена могла видеть. Она видит. Широкие ладони на шарнирах суставов, неправдоподобно узкие запястья, болтающиеся в байковых рукавах. Плечи и голова на короткой шее, будто вдавленная в тело.
Смешной и неуклюжий. Невыразительный. Кожа цвета недопеченного хлеба с черными зернами угрей на лбу. Тонкие стрелки-брови, глубоко запавшие глаза. Губы с короткой щетиной усов.
– Я тебе помогу. Я тебя отпущу... ты поймешь. Они, те, кто раньше, не понимали. Да и я сам не хотел говорить. Какой смысл открываться тем, кто есть тьма? Ты – другое. Я за тобой смотрю.
Подсматривает. Подкрадывается по ночам, преследует днем, кружит голодным волком, дожидаясь, пока добыча ослабнет.
Трус! Сволочь!
Он зажег свечу, поставив в изголовье, сам сел на пол, скрестив ноги – с грязных кроссовок на пол посыпались комья глины, – и открыл тонкую книжицу в черной обложке.
– Мы умерли для греха: как же нам жить в нем? Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились? Итак, мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни.
Алена слышала только одно слово – «смерть».
Убьет-убьет... а Влад помочь обещал. Сбежал. Мишка предал. Танька не узнает, что его поймала на кольцо-крючок черноволосая ведьма. Танька будет проклинать и пить. И тоже когда-нибудь умрет от горя. И сам Мишка, не выдержав неволи в руках той, которая притворилась его сестрою. И она... и маньяк... и все умрут, чтобы... что?
– Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения...
Ничего. Смерть – конечна. Нету ничего за чертой. Не там, но здесь прощать надо, чтобы уйти легко, даже когда уходить не хочется.
– ...ибо умерший освободится от греха, – закончил чтение убийца и представился: – Евгений. Пить хочешь? Нет? Что ж они тебе вкололи-то?
Сейчас его прикосновение не было ни отвратительным, ни ужасным. Теплые руки.
А на полу шерстяной змеей веревка свилась. Не стоит на нее смотреть, но выбора у Алены нету, она не в состоянии голову повернуть. Разве что глаза закрыть.
– Не надо, – попросил он. – Скоро все закончится. Скоро все будет хорошо...
Он отступил. Взял веревку и принялся ходить по комнате, примеряясь то к одному, то к другому углу. Все это время он продолжал читать, хотя книга осталась на подушке возле Алены.
– ...ибо когда вы были рабами греха, тогда были свободны от праведности.
Остановка. Долгий взгляд в потолок. Петля свисает с руки, а толстый – с кулак – узел лежит на ладони.
– Какой же плод вы имели тогда? Такие дела, каких ныне сами стыдитесь, потому что конец их – смерть.
Табуретка упирается четырьмя ногами в пол. Скрипит, принимая вес. Алена видит спину и плечи, вздыбившиеся под рубашкою мышцы. А голос стал глуше, но слова по-прежнему различимы.
– ...но ныне, когда вы освободились от греха и стали рабами Богу, плод ваш есть святость, а конец – жизнь вечная.
Он спрыгивает с табурета и смотрит на петлю. Хмурится. Забирается вновь, поправляя.
– Ибо возмездие за грех – смерть, а дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем.
Больно не будет – Алена ведь ничего не чувствует. Спасибо Василисе за извращенное милосердие. Нет необходимости бежать, кричать, пытаться придумать спасение. Жертва будет покорна. Но, кажется, Евгению это не по вкусу.
Оставив петлю, он снова сел на край кровати и принялся разминать Аленины руки.
– Не бойся, я просто хочу, чтобы ты ожила. Ты теперь как кукла. Или как Спящая красавица. Тебе ведь читали сказки? Конечно, всем читали. Или почти всем. А еще колыбельные пели.
Он вдруг подхватил Алену на руки, пристроив голову на плече – мягкое и пахнет сеном:
– Спи, моя радость, усни. В доме погасли огни...
Евгений пел сипло, не попадая в ноты.
– Птички уснули в саду...
Убьет. Вон и веревку приготовил, и табурет. Только почему-то не торопится. Песенку поет. У маньяков свои причуды, Алене же остается ждать.
– Рыбки уснули в пруду... мне мама пела. Еще давно, еще когда хотела петь. – Он донес Алену до кровати и уложил на покрывало. Отступил, посмотрел, склонив голову набок, и добавил несколько твердых подушек под плечи.
– Ты красивая. И она красивая. Красивые ведьмы особенно опасны. Я уже говорил, да? Извини.
Сам сел напротив.
– Всю свою жизнь я гадал, в чем же дело? В чем я виноват? Почему сирота, почему детдом, почему слабый... а потом понял. Ведьмы.
Если бы он ненавидел, было бы легче.
– Ведьмы повсюду. Здесь. Сплетничали, шипели вслед, судачили. В ее глазах видели соринку, а собственные от бревен не болели. Не понимаешь? Хочешь, я расскажу тебе сказку про маленького мальчика, который однажды узнал, что ведьмы существуют?
– Н-нет.
Оказывается, она способна разговаривать. Связки на пределе, сухие струны, трущиеся друг о друга, того гляди и лопнут, но если одно слово, значит, возможно и другое. И не шепотом, а криком.
– Никто не хочет. А я расскажу. Так вот, давным-давно жил-был мальчик. Он жил в маленькой деревушке, в уютном домике вдвоем с мамой. Отца у него никогда не было, но мальчик об этом не жалел.
Он ведь безобидный с виду. Лицо-блин, родимые пятнышки пригарочками, и губы лоснятся маслено. Не способен такой человек убивать!
– Но мама думала иначе. И вот однажды в доме появился мужчина. Он пришел из соседнего дома, оставив ради мамы мальчика жену и деток. Ты слушай внимательно, это очень важно!
Алена слушала.
– Думаешь, мальчик обрадовался? Конечно, нет. Ведь он потерял друзей. Всех и сразу, потому что другие мамы испугались, что их папы тоже уйдут к маме мальчика, и запретили детям играть с ним. Мальчику было очень одиноко. А дети очень быстро понимают, когда кому-то одиноко, сбиваются в стаю и начинают травить. Обзываются. Кидаются грязью. Мама не хочет понимать, что мальчик не сам вымазался. Кричит. Бьет. Раньше никогда, а теперь... это из-за него, из-за чужого. И мальчик начинает просить, чтобы его нового папу вернули. Но мама против. Она как будто с ума сошла. Она видит в сыне врага, потому что у нее тоже кругом враги.
– Мне. Жаль. Тебя.
– Тебе? Меня? А кто ты такая? Зачем мне жалость? Я, подобно Иову, испытал всю чашу страданий, дабы прозреть! Ибо путь к спасению души вымощен болью. Но я прошел его. И ты пройдешь. Я спасу тебя, маленькая моя сестра. У мальчика вот сестер не было. Он остался один. И постепенно привык. Прятаться от других мальчиков. Прятаться от их матерей. Прятаться от своей матери и того, кому назначили быть отцом.
Жуткая история, но разве Алена виновата в том, что случилось с ним?
– Тогда мальчик не понимал, в чем его предназначение, но Господь помог, явив истинное зло. Однажды ночью семья того человека, который перешел жить к маме, сгорела. Мальчик не был виноват в случившемся, и мама его, конечно, тоже такого не хотела, но все обвиняли их. На каждый роток не накинешь платок, верно? И рты говорили,говорили и говорили. Шипели. Плевались ядом. Передавали от больших к маленьким. Натравливали. Знаешь, как больно, когда тебя бьют? Изо дня в день. Ни за что. Просто потому, что защищать тебя некому. Разрешенная жертва.
Лицо бледнеет. Старыми обидами, шрамами, душевными морщинками. Каждая складочка, каждая тень – отпечаток, некогда оставленный на раненой душе. И мольбы о пощаде умирают. Этот не пощадит.
– В школе. Во дворе. Дома... мама чувствовала себя виноватой. И он, который и вправду был виновен, предал их и нас и теперь кричал на нее. А потом проклял... сволочь, правда?
Алена заплакала, а мучитель вытер слезы платочком.
– Мама повесилась. Я знаю, что случившееся раздавило ее сердце, и проще уйти, чем продолжать жить. Но самоубийство – непрощаемый грех. Но тогда еще мальчик не знал про грехи. Он не понимал, в чем виноват. Почему мама его бросила?
Он плачет, хотя, кажется, не замечает слез. Голову запрокинул только, а вытирать – не вытирает.
– Мальчика отдали в детский дом. Там плохо, и когда его усыновили, мальчик решил, что ему повезло. Все, кто живут в детском доме, думают, что усыновление решит проблему. Ничего подобного. Меняем один ад на другой. Скажи, зачем люди берут в дом ненужных детей? Не знаешь? Я тоже. Мальчик не был нужен приемной матери. У нее имелось собственное дитя. Очень мерзкая, гадкая девочка, которой нравилось доводить приемыша до слез. А мама старалась не замечать. Так и жили. Знаешь, если долго-долго жить в аду, то постепенно привыкаешь. Начинаешь думать, что так и надо, что по-другому просто не бывает... Над тобой не издевались в школе? Не травили потому, что человек, притворившийся близким, показал новую игру? А потом уже по привычке. Нет, конечно, ты же светлая девочка, ласковая... испытание мое. Я не хочу тебя убивать. И ее не хотел.
– К-го? – Ломаные слова из ломаного горла. Поддержание ненужной беседы.
– Сестру свою. Сводную. Я видел, как она попала под машину. Я в тот момент желал ей смерти, и желание исполнилось. Это был знак!
– Ты веришь в знаки? Нет? А я верю. Недавно стала. Пример? Да пожалуйста. Видишь дом напротив? Так я Мишку и нашла. Я первая сюда вернулась. – Василиса сидела на лавке, вытянув ноги, и курила. Дым поднимался к потолку, и святые кривились. Им кадило привычнее. – Я знала, что если и искать, то отсюда. Сиди, сказала.
Черное дуло крошечного пистолета придало просьбе необходимый вес, и Влад, дернувшийся было к окну, опустился на кровать.
– Куртку снять позволишь? Жарко.
И бровью не повела. Пялится в ночь, словно и вправду что-то может разглядеть в туманной мути, но любое его движение засекает. Реакция у нее как у гюрзы. И характер такой же.
Когда Василиса только продемонстрировала оружие, Влад решил, что она шутит. Но удар рукоятью по голове, неожиданно сильный для хрупкой женщины, показал – на самом деле все всерьез.
Но зачем? Что Влад сделал ей? Мишке? Ведь не за разбитые же коленки и неисполнившиеся мечты мстят!
– Однажды проснулась и поняла, что нет у меня будущего. Просто вот нет, и все. Как будто кто-то там, свыше, взял и поставил крест на моей жизни. Первые месяцы с ума сходила. Бесконечный день, один в один. Те же люди, те же лица, те же разговоры. Слепцы, которые не видят ничего, кроме сегодня. И меня заставляют видеть это растреклятое «сегодня». Это как будто...
– ...тебя не стало, а мир живет, – подсказал Влад.
Василиса на сей раз повернулась, смерила долгим взглядом и соизволила согласиться:
– Да. Именно. Меня не стало. Я начала искать, когда же не стало, и обнаружила, что еще тогда. Давно. Когда папа ушел. Он ведь не имел права нас бросать. Это он виноват во всем. И та шлюха, и ведьма, которая взялась ей помогать...
– Ты правда в это веришь?
Рука нырнула под рубашку, дернула за цепочку, и в ладонь Василисы упал чужой амулет. Она взяла его двумя пальцами, как дохлую мышь, и подняла на уровень глаз.
– Это ведь ее игрушка. Той твари, которая отобрала папу. А знаешь, откуда она у Алены-Аленушки? От бабки. Аленкина бабка была ведьмой. Жила в соседней деревушке. Недалеко. Километров пять, если напрямки. Что такое пять километров для того, кто чужую жизнь перевернуть собирается?
Ни тени усмешки. Она не шутит, мертвая женщина с пустыми глазами. Она и вправду верит, что любовь можно сварить в котле из крысиных хвостов, крыльев летучей мыши и жабьих шкур. Что достаточно произнести волшебные слова, и тот, кого желаешь, будет принадлежать душой и телом.
– Думай, что хочешь, – сказала Василиса, сжимая амулет в кулак. – Но я точно знаю, он нас любил. А потом ушел. И забыл. И мама умерла. Не тогда, когда дом поджигала, а раньше... тварь украла отца и мамину душу. Тварь расплатилась. Только одна за всех – слишком мало. Дело не окончено, понимаешь?
Чужое безумие казалось куда более отвратительным, чем собственное.
– Ну давай, спрашивай. Убивала ли я? Тебя ведь это интересует? Нет, не убивала. Зачем? Он и сам прекрасно справляется. Он ведь тоже вырос...
– Кто?
– Женька. Неужели не помнишь? Надо же, сколько всего ты забыл...
Трава высока, поднимается над головой, развешивает фиолетовые флаги-кисти, гудит шмелиными голосами и пахнет донником да клевером. Ветер по небу тучи катит, а внизу душно, бездвижно.
И Владик задерживает дыхание. Он в засаде. Разрисованное глиной лицо, измазанные пылью руки. Венок из лохматой травы, ивовый лук с кривой стрелой.
Владик слушает, как кто-то приближается.
Хрустит трава, гудят шмели. Сопит носом враг-Женька.
– Ату его! – орет слева Мишка и, вылетев на траву, кидает сухим конским яблоком. – Ату его! Ату...
В ответ летит ком сухой глины, ударяет в лоб и рассыпается. Больно, обидно. Злостью закипает кровь. Кажется, в тот раз дошло до драки.
В бездонных глазах тоска.
– Вспомнил, да? Знаешь, тебя мне жаль. И его жаль. Он не виноват, что отец пришел к нему, а я не виновата, что ушел. Но теперь-то ничего не изменить!
– Ты просто не пробовала.
– А ты? Ты сам пробовал?!
Вскакивает, тычет дулом в висок, заставляя выгибать шею. Неудобно. Опасно. С предохранителя-то сняла, дура. Теперь одно неловкое движение и... мозги на стеночке.
И отчего кажется, что, даже если Влад будет ловок в движениях, мозги все равно да на стеночке окажутся?
– Ты! Ты всегда был хитрым, довольным жизнью ублюдком, который только и мог, что насмехаться над другими. И сестра твоя психованная! Карты у нее... гадание. Это она все нагадала! Она!
– Она была ненормальной.
...не совсем адекватной, – мягко убеждает Илья Семенович, раскладывая перед Владиком картинки. Синие треугольники, желтые квадраты, красные круги, будто папины воспаленные глаза. Влад смотрит и видит только элементы. Но не целое.
Он и сейчас видит только элементы.
Сложные фигуры вне бело-черного, клетчатого, как больничный пол, поля игры. Пистолет в руке Василисы – черное. Руки ее дрожащие – белое. Алена тоже белым-бела, лишь бы не смертельно. Сердце в груди екает, убыстряя темп. Вперед-вперед, шевелись, идиот. Действуй.
Не можешь? Тогда сдавайся на милость победительницы, пока живой.
– Что ты от нее хочешь? И от меня? И от нас всех!
– Я? – Василиса убирает пистолет от виска. – Я хочу того же, что и он, – мести.
Димыч стоял напротив подъезда и считал окна, за которыми горел свет. Наденькино черное. Четыре прямоугольника и аквариум балкона. Уходить надо. Чего тут торчать да без толку? Она ясно дала понять, что связываться с таким, нищим и убогим, не станет. У нее другая жизнь, другие цели.
Ей замуж хочется или хотя бы денег. А у Димыча денег нету. У него в кармане блоха на аркане и мобильный телефон, который устал пробиваться по двум номерам. Наденька недоступна, Влад не отвечает.
Смутное беспокойство пилит нервы.
– Привет, – Надежда подошла сзади. Димыч слышал, как каблуки ее стучат по асфальту, но обернуться сил не находил. – Не меня ждешь?
– Тебя.
– А я у Машки была, – она смотрит мимо, и щеки розовеют на морозе. – Я с ним поговорила... рассказала, что, когда с Машкой случилось, Влад с тобою пил. Что не мог он. Ну и... попросила. Когда она очнется, тебя пустят.
Хорошая новость. Когда Свиридова очнется, то расскажет, кто на нее напал. Или хотя бы к кому она поперлась ночью в глушь этакую... Стоп. Глушь. Поле, церковь и лес. Или, наоборот, лес, поле и косые кресты старой церкви, врастающие в рыхлое небо.
И Владовы слова – что убийства с деревней связаны. Правильно, связаны. В деревне он и живет, тот ненормальный. А свидание Машке в церкви назначил, потому что ему идти близко.
– Через поле, через лес, – сказал Димыч, хватая Наденьку за руку. – Ты умница у меня просто!
Наденька отворачивается, словно не желает, чтобы он разглядел улыбку на ее лице.
– Поехали, – приказал Димыч. – Звони этому, который Гошка. Скажи, что если хочет найти, кто его подружку приложил, пусть поможет кое-чего узнать. А я еще одному человеку позвоню. Надо быстро, понимаешь? Надо очень быстро.
Все-таки он тупой, если сразу не понял. Увлекся собственным прошлым, хотя копать следовало в чужом.
Прошлого оказалось с избытком. Пожар. Самоубийство. Давние. Убийство недавнее. След, который еще пахнет хищником. Где ж ты был, Дима-Димыч, раньше? Гадал, как душу сберечь, и чужие загубил. Будет теперь на совести да камнем. А если не успеешь, то не одним.
Складывалось. Настолько все складывалось, что даже место, куда Надька его привезла, почти не действовало на нервы. Тяжелая позолота, роскошь алого бархата, скользкое пламя шелков и атласов оставалось где-то вовне Димкиного восприятия.
Как и лысый тип, ломающий сигару. И привычные двое-из-ларца, замершие за Димычевым креслом.
Сам он листал старые дела, скользя взглядом по желтым страницам, касаясь пальцами бумажных ран, оставленных жуками да мышами.
– Ну что? – в который раз спрашивал лысый, и Наденька вздрагивала. Она смотрела на хозяина квартиры с ужасом и надеждой, на Димыча с жалостью.
Свидетели по давнему делу. Знакомые фамилии в двух папках, подписи, словно на ксероксе, и слова такие же.
Ведьма-ведьма-ведьма. Известный рефрен печальной песенки. И отчего кажется, что именно этот хор, поющий унисоном обвинение, и привел к трагедии?
Это они поджигали дом, раз за разом повторяя слова сочувствия и нашептывая, что надо бы неверному отомстить. Нужно сделать как она, соперница, – обратиться к ведьме.
Душу продай, и все изменится. В одночасье и чудеснейшим образом. Поменяй сомнения на вечное счастье, чего тебе стоит?
Ничего. Только та, усталая со знакомого фотоснимка, выбрала другой вариант. Безумная ли была? Нормальная среди всеобщего безумия? Теперь не поймешь. Она сгорела, а сын остался.
И соперница ее, кучеряво-черноволосая, цыганистого вида, шагнула в петлю. А сын остался.
Ведьмино отродье.
– Ну что? – в очередной раз поинтересовался лысый, швыряя сигару на ковер. – Сколько ты пялиться собираешься?
– Нисколько, – Димыч захлопнул папки и, глянув на Надьку: – Не дрожи, все будет хорошо, – сказал: – Ехать надо. У него последний человек остался.
Грехи отцов – наследие детей.
Никто не уйдет безнаказанным. Это справедливость. Аз воздам. И воздавал, однажды вынырнув из забытья жизни. Жалкой и никчемной, как и все, что было до появления цели.
Господь испытывал верного слугу своего, как испытывал Иова и Авраама. Как испытывал возлюбленного Сына и Пресвятую Деву. Как испытывает каждого из живущих.
И если ныне Господь просит об исповеди – да облегчится душа страждущая, – то Евгений с радостью принимал желание его.
– Следующей ушла мачеха. Нет, не я убил ее, но собственная злоба.
В глазах Алены перевернутое отражение, как будто зеркало сломалось.
– Она ненавидела меня всегда, а после смерти дочери перестала ненависть контролировать. Я терпел, ибо не знал иного пути, но Господь снова показал мне. Однажды я вернулся домой и увидел, как она умирает. Я мог бы вызвать «Скорую»...
И тогда все вернулось бы на круги своя. Парализованная старуха с гниющим телом, одержимая безумием. А безумие заразно. Нет, он был милосерден, уходя.
– Ее смерть признали естественной. А смерть моей сестры – несчастным случаем. Но это был знак. Дважды знак. Однако я, слепец, понял все лишь после третьего...
...узкий дворик, блестящее авто поперек арки. Ступеньки крутые. Парапет. Набережная. Девушка в коротком алом платье выходит из подъезда. В руках букет, на плечах шелковый шарфик, который развевается розовым парусом надежды.
И золотым клеймом – лейбл известного дизайнера.
Следом за девушкой показывается широкоплечий тип в малиновом пиджаке и синих спортивных штанах с лампасами. Пиджак потертый, штаны новые, а цепь на шее толщиною в палец.
Женька его ненавидит.
– Эй ты, – тип замечает его, хотя Женька нарочно выбрал самое темное место в проходе. – Вали отсюда!
Она хохочет и прячет лицо в розы цвета крови. А в следующий миг – когда тип рванул дверцу иномарки на себя – во дворе распускается иной цветок.
Лепестки его ломают стекла в окнах, переворачивают урну и столбы с бельем, слизывают само белье до черной копоти и поедают людей. Женьку обдает жаром.
Он уходит. Он вдруг понял, как ему жить дальше.
– Я продал квартиру и вернулся сюда. Здесь сложнее забывать. И отступать. И притворяться, что слеп.
В доме молчаливые стены свидетелями прошлых дней. Воскресшие имена – удивительно ясно, словно он, Евгений, был куда старше, чем подсказывала память.
Найти оказалось просто. И каждое новое имя добавляло уверенности в выбранном пути. Невинных не было.
Серафимова Евгения Петровна – торговка, притворявшаяся маминой подругой, а на самом деле распускавшая слухи в своем магазинчике. Спустя годы она не изменилась, но его не узнала. Жаль.
Ветеркова, жаль, что не мать. Дочка ее, Настя, такой же шлюхой оказалась.
Буховская Зинка, старая склочница, которая вместе с почтой разносила свою ненависть по людям.
Инночка – тоже дочь, которая ответила за мать-праведницу. Та первой плюнула маме в спину и пожелала сдохнуть. И первой назвала его ведьминым отродьем. А потом сама сбежала от мужа к любовнику. И дочка ее бегала налево. И ребеночек совсем на супруга не походил.
Касалыкина Елена, еще одна, которая за грехи родительские. Ее мамаша ворота дерьмом мазала и кричала, что таких, как мама, собаками травить надобно. Истеричка. А дочка – дура.
Серафима Ильинична – учительница первая моя... она должна была учить других милосердию, а вместо этого отворачивалась, позволяя травить. Она попробовала сама, каково это – быть жертвой.
– А я? – спросила Алена. Лекарство почти прекратило действовать, и это хорошо. Он не убивает беспомощных, ибо не палач, но судия.
– Ты – истинная ведьма. Дочь ведьмы. Внучка ведьмы. Ведьмина кровь. Не плачь, все мы чьи-то дети, все мы платим за чьи-то грехи...
...дом на отшибе, яблони в белом цвету. Пчелы жужжат-звенят над головой, и солнце, пробиваясь сквозь полог листвы, красит порог золотистыми пятнами. Девочка в желтом сарафане возится в грязи.
– Аленушка, – сладко поет мама, протягивая конфетку. – На вот. Женя, поиграй с нею.
Захлопывается дверь, и засов падает сказочной преградой. Девочка держит конфету в руке, смотрит долго, с удивлением и протягивает ему.
– На. А твоя мама на кого колдовать пошла?
– Не знаю.
– А хочешь?
Девочка вскакивает, хватает за руку – грязные липкие пальцы, – тянет за собой.
– Пойдем, я покажу. Оттуда видно.
Густой малинник вплотную подбирается к задней стене дома. Узкая тропа, и ветки расцарапывают руки. А вот черные бревна и узкая щель разошедшимся швом. Он приникает глазом, щурится. Жутко. А вдруг да выскочит кто из черноты, опрокинет, ударит...
– Все, что хочешь, отдам! Пусть только... он же обещался... еще тогда обещался, что бросит. Ее не любит! Я вижу, что не любит. Зачем живет?!
Мамин голос неприятно визглив, и Женька отлипает от дыры. Алена губами приказывает:
– Слушай.
– На чужом горе счастья не построишь.
– Не учи меня! Я уже устала! Не хочу быть несчастной! Мое беру, не чужое. Женьке отец нужен! Настоящий отец, хватит моему сыну ублюдком быть...
Круглые любопытные глаза. Она тоже слышала про ублюдка. Правда, не понимает, что значит это слово. И Женька не понимает, но чувствует – злое.
– Вот. Ты же хотела получить их? Держи. Моей платой. Сделай все и...
– А с ней что будет? Не подумала?
– Да плевать! Пусть горит синим пламенем с выводком своим!
И сгорела. Полыхнула так, что до самого неба, выжгла и прошлое, и настоящее.
Он застыл, уставившись в стену. Левый глаз подергивался, кадык ходил вверх-вниз, а руки сжимались-разжимались в кулаки.
Алена, уцепившись пальцами за изголовье кровати, подтянулась. Спустила ноги – немые мышцы полоснуло огнем, – встала.
Дойти до двери. Раньше, чем очнется безумец. Сбежать, хотя побег невозможен. Жить, потому что хочется.
Алена не виновата в случившемся.
Алена не отвечает за сделанное бабкой.
Алена не верит в ведьм.
Шаг. Ноги дрожат, но держат. Второй. Стены качаются, а в голове колокольчики рождественские перезвоном. Нет, не колокольчики – кровь рвет сосуды. Сердце вот-вот захлебнется. Но надо успеть.
Дверь уже рядом.
Мягче. Легче. Осторожнее.
Косой взгляд в сторону – Евгений по-прежнему недвижим. Словно пропал где-то. Где? Неважно. Главное – дверь.
Почти добралась, когда за локоть схватили и ласковый знакомый голос спросил:
– А где ты прячешь медальон? Он мой!
Не его – Аленин. От бабушки. Всегда хранил-берег, но потерялся. Нет. Его Василиса забрала. Черноволосая круглоглазая женщина с серьгой в губе.
– Вот как, – сказал Женя, задумчиво разглядывая Алену. – Василиса... я помню Василису. Мы вместе пойдем к ней. Хорошо? Тсс. Ничего не говори. Куртку надень. Это твоя? Давай. Левую руку в левый рукав. Правую в правый. Мне мама всегда так говорила. Знаешь, ты про Василису сказала, я сейчас кое-что понял. Очень-очень важное. И как я мог это пропустить? Но ничего. Главное, что сейчас... мы вместе... да, вместе. Давай я тебе помогу. Но идти придется осторожно. Я не хочу, чтобы она нас увидела. Кто? Та, которая шла по моему следу и отобрала мой медальон...
– ...он убивал, но выходил сухим из воды. Знаешь, я даже восхищалась этому его умению. Ведь на самом деле талант! Список начался его сводной сестрицей. Это ж надо было такими придурками быть, чтобы его в семью взять? Меня так даже не пытались в приемные, а этому... сволочь он. Так вот, сводная сестрица была первой, а твоя Алена станет последней. Мы ведь его остановим, правда? Мы его накажем! Он убьет ее. Ты убьешь его. А потом себя. Стресс, господа. Ты и без того был достаточно безумен, чему имеются подтверждения.
Дуло пистолета – маленькая тварь в руке большой – подмигивает. Подбадривает. Ну же, попытайся дернуться, дай повод плюнуть огнем, добавить перчика в унылое ожидание неминуемого конца.
– Единственное, что умиляло, – его готовность ненавидеть. Всех и вся. Любой человек, а повод найдется. Вот ты, например.
– Что я?
Ничего. Скоро не останется ничего, кроме имени и двух дат на плите. Золотом по камню на веки вечные и приличествующая случаю эпитафия. К примеру: «Жил дураком, дураком и помер».
– Ничего. По мне так вообще жаль, что тебя во все это впутали. Но не я! Это Женька.
Стук в дверь стал неожиданностью и для Василисы. Она вскочила, сгорбилась и, ткнув пистолетом, зашипела:
– Кто?
– Кто? – повторил вопрос Влад, подбираясь к двери.
– Я.
– Алена? Алена, уходи, я...
Василиса подняла пистолет и приказала:
– Открывай.
– Алена, беги!
Рявкнул выстрел, над самым ухом, и щеку обожгло, а горячее дуло уперлось в затылок.
– Ну же. Или открываешь, или подыхаешь. А девку я все равно достану.
– Тебе надо, ты и...
Удар пришелся по затылку. Влад упал, а когда поднялся, пистолетов было уже два. И смотрели они друг на друга, любуясь чернотой стволов.
– Влад? Влад, ты как? С тобою все в порядке7 Господи...
Алена двигалась медленно, как деревянная кукла.
– Вот так встреча, – сказала Василиса кому-то, кто тенью стоял за спиной Алены. – И когда ты понял? Ну проходи-проходи. Ведь не станешь же ты...
Черный ствол раскрылся огненным цветком.
Выстрел Димыч услышал на подъезде к дому. И не только он. Лысый матюкнулся. Водитель остановил машину. Дверцы распахнулись.
– Димочка, осторожнее! – крикнула в спину Надежда.
Черный дом, желтые окна. Силуэты. Разобрать, что происходит, не получается. Ждать некогда. Второй выстрел разрезал ночь, тревожа деревенских собак. Вой. Лай. Крик.
– Да погоди ты, ошалелый! – орет лысый. А дверь дома уже выносят. Она совсем на соплях держалась, дверь.
– Стоять! Всем стоять, а не то...
На полу распласталась брюнетка со снимка. Мертва. Живые так не лежат – неудобно. Влад зажимает кровящий нос, выглядит отвратно. Девушка, тоже темноволосая, застыла под прицелом. И тот, кто прячется за ее спиной, держа на вытянутой руке цепочку с серой подвеской, выстрелит.
Смог один раз, сумеет и второй.
– Погоди, – Димыч поднимает руки, разворачивая ладонями. – Давай поговорим. За что ты ее убил?
– А что еще делать с ведьмами?
Над ухом сопит один из псов лысого, ждет команды. И получив – бросится. А лысый команду отдаст. Лысому плевать на заложницу и вообще всех, кроме самого лысого.
– Погоди, – Димыч говорит это всем и сразу. – Не торопись.
Не спеши стрелять.
– Отпусти девушку. Она боится. Она не виновата.
– В чем? – смеется он, что ли? Издевается, чувствуя свою безнаказанность.
– Ни в чем.
– А кто ты, чтобы решать? Как ты можешь судить?
– А ты?
– Мне Господь сказал...
– Он всем говорил. Не судите и не судимы будете... всем...
Дуло дернулось вверх, а выстрел, грянувший над ухом, оглушил, но не удивил. Как и ответный. Стало больно и обидно: за что опять? Почему натворили они, а расплачиваться Димычу?
– Потому, – ответил голос Палыча из мягкой ваты небытия. – Что это твой долг.
Не судите и не судимы будете... не судите.
Не судите.
Не смейте судить!
Не смейте стрелять! Больно! Черт бы тебя побрал, сволочь. Получай... больно. Не успел. Упал. Отпустите! По какому праву вы... Кровь? Моя кровь? Искупление. Как Спаситель принял муки во искупление грехов человечьих, так и я...
Пусть бьют. Пусть ломают. Я смеюсь над ними. Я... плачу. Прощаю. Их всех. Кровь мешается со слезами, моими и Магдалины. Прости, святая, что измазали дар твой.
– Псих. Не убей, – приказывает лысый. – Я с ним говорить хочу. И врача вызови, а то ментик наш совсем издохнет. Нехорошо.
Садят. В угол. Можно видеть иконы над лежащими телами. Одно ведьмы – успел-таки. Хотя бы ее. Надо было и вторую, но теперь не дотянуться. Слаба плоть, но дух крепок.
– Итак. Давай. Пой. Пошто Машеньку тронул?
– Это не я! Это Господь! – Во рту перекатываются выбитые зубы. И язык в вязкой крови запутался.
– Господь, значит, – нехорошо повторяет лысый. – А ты ни при чем?
Снова бьют, но боли нет. Счастлив. Тело воспаряет к небесам, и... облака встают стеной. Поливают ледяным душем, жгут пламенем. Кричу.
– Ну что, говорить будешь или как?
Будет. Не ради себя, но дабы исповедаться. Пред вратами в рай с чистою душой предстать надобно. И оттого... Машка-Машенька, длинноволосая ведьма, которая была нужна... зачем? Точно. Влад. И Мария, которая ушла давным-давно. Карты в руках. Предсказание. Она напевала о смерти всем, кто мог слышать. Она зазывала костлявую в гости и радовалась, когда та принимала приглашение.
Однажды костлявая забрала гадалку с собой.
– Мария – это моя сестра, – зачем-то объясняет Влад. – Она умерла. Много лет назад.
Она – да. Он – нет. Брат и сестра – близкое родство. Должен ответить. Но виноват ли? Ведь не судите... нужно проверить. Машка – специально искал, чтобы имя то же. И карты, как у прежней. И слова нужные выучить. Несложно.
Сработало.
В список.
– В какой список? – уточняет лысый.
– Список жертв его суда, – отвечает за меня Влад. – Он вершил свой. Василиса свой. Списки у вас одинаковые. Только она чуть умнее. Она следила за тобой.
– И я за ней. Знал. Просто забыл. Сестра.
– Кто?
Не понимают, глупые-глупые люди. Василиса – сестра. Михаил – брат. А тот-который-предал-всех – отец. Наш общий отец.
– Женечка, познакомься, это твой папа. Да, милый, твой настоящий папа. Он раньше не мог быть с нами, а теперь вот...
Мамины слезы не камень. Высохнут быстро. Отец? А как же Мишка? И Васька? И остальные?
– Как-нибудь, – холодно отвечает он и глядит прямо в душу.
– Как-нибудь, – эхом повторяет мама. И отворачивается к окну, за которым полыхает закат.
Вопрос 14: Этот ведьмоискатель выманивает денежки у честных людей, переезжая из города в город в поисках работы, раздавая обещания направо и налево, а сам ничего не делает, только убеждает жителей разных городов, что среди них столько-то колдунов и ведьм, и таким образом поощряет их принимать его.
Ответ: Все эти обвинения против него напрасны, ибо, во-первых:
1. Он никогда не приезжал ни в какой город или деревню и не предлагал свои услуги, а жители всегда сами посылали за ним гонца или письменное приглашение и каждый раз, как ему казалось, радовались его приезду.
2. Он никогда в жизни не утверждал, будто выследил хотя бы одну ведьму или сказал кому-нибудь: «Ты – ведьма», прежде чем обвиняемую сторону обыскали и получили от нее какие-то признания. Только тогда он, как и всякий другой человек, высказывал свое суждение.
3. И в-последних, судите сами, как он выманивает у честных людей денежки и набивает свою мошну, получая огромную сумму в двадцать флоринов с каждого города, ради чего ему иногда приходится проделать двадцать миль, и получает с каждой такой поездки ровно столько, чтобы хватило добраться туда и обратно, хотя бы он даже оставался в указанном городе неделю и обнаружил там три или четыре ведьмы, а иногда и всего одну, за что вообще много не получишь, и на эту сумму содержит он своих помощников с тремя лошадьми.
Столько лет прошло, и теперь они запели иначе. Запоздалое раскаяние?
Они говорят, что я виновата. В чем?
Они говорят, что я творила зло. Когда?
Они говорят... говорят и говорят. Ничегошеньки не понимают. Я просто любила папочку. Его глазами на землю Боженька смотрит.
Я, когда маленькая была, все думала. Как это он смотрит? Что это он видит? И папочку выспрашивала-выспрашивала. А он отвечал. Объяснял мне, глупенькой.
Потому и поняла.
Боженька видит грех.
Искушение.
Слабые души, стадом идущие по пути тьмы. Пастухов, оробевших, позабывших о роли своей. И козлища единым строем, мутят разум овцам. Я их даже во снах видела, козлищ. Черных-бородатых, с рогами кручеными, с глазами человечьими, хитрющими. Блеют-блеют, насмехаются.
А потом и наяву встретила.
Идет такой, человек человеком, а тень козловатая, угловатая. Приглядишься, а он и ступает враскорячечку, словно на копытцах. Головой трясет, бороду, другим невидимую, трогает.
Ох и испугалась же тогда! Папочке рассказала, покаялась, думала, за мною козлище в облике соседа послали, за грехи мои наказаньем. Ан нет, не наказаньем – искушением.
Папочка снова говорил, объяснил, что светлым духом бояться нечего. А если вовнутрях мерзь и похоть, тогда тень козлища к твоей прилепится, чтобы в тело проскользнуть, поселиться и истинную душу выжрать. И станешь ты не человеком, а как есть духом, над которым дьявол властен.
Тогда ж папенька и попросил меня хорошенько на людей смотреть.
И разве ж я виноватая, что они такие слабенькие? Что стоит позвать, и летят, бегут, шеи гнут под ярмом диавольским, рады услужить? И с каждым днем их больше. А главное, что они меня тоже чуяли! Улыбнутся кривенько, спросят про одно, про другое, по голове погладят – ну и мерзостно было после их прикосновений, – а в глазах читается страх.
Папочка и сказал, как им пользоваться.
Козлища желают свести стадо Господне с пути истинного? Пускай. Но стадо, понесши в страхе, затопчет любого. Малые погибнут, большие спасутся. И в том великая мудрость.
Я очень рада, что помогла папочке.
Только Бетти жаль. Зачем она убила? Теперь ее душе придется гореть в аду. Я же буду молиться.
Да смилуется Боженька добрый над слабыми человецами.
Иногда мне хочется рассказать все и сначала, повторить, как буду повторять, стоя пред престолом Его.
Я назвала Титубу ведьмой, ибо она ведьмой и была. Я указала на Сару Гуд и Сару Осборн. И они признались в ведовстве. Я... я помогла людям открыть глаза и увидеть, что творится вокруг.
Я сделала так, что церковь стала полна, словно чаша в доме хозяина рачительного.
Я берегла их души и направляла мысли. Я была рядом, словно ангел-хранитель. И, достигнув предела, распростерла руки, останавливая.
И Мэтью Хопкинс, истинный, а не притворщик с козлорогой тенью, понял меня. О да, мне случалось говорить с ним о всяком-разном, и я жалела этого несчастненького человека.
Пусть Боженька примет его добровольную жертву, искупив ею прочие грехи.
И теперь, спустя годы, я вижу, что Мэтью Хопкинс был прав: люди охотятся на людей во слабости своей природы. Они убивают не себе подобных, но изничтожают собственных демонов.
Страха, вешая салемских ведьм.
Ярости, выплескивая ее на голову единственного, как им виделось, виновного – Хопкинса.
Совести, каковая мучает их теперь, толкая на новую охоту.
И люди бегут, несчастное стадо, блеянием твердящее одно: Элизабет Пэррис виновна!
Но повернитесь к зеркалу и, заглянув в глаза себе, спросите: кто виновен на самом деле? Я знаю точный ответ, но... но Боженька не хочет, чтобы я говорила.
Ищите и обрящете.
На кладбище орут грачи. И на белых дорожках лужи лежат. Глянцево поблескивают черные кресты и серые глыбы старых памятников. По фотографиям слезами ползут дождевые капли.
– Прости, – в сотый раз шепчет Мишка, придерживая Таньку за локоть. – Она ведь сестра... единственная, кто остался из прошлого. Я думал, что единственная.
Свежий горб земли и смоляно-желтый крест. Красные розы и искусственная зелень еловых лап. Лента.
– Она сказала, что мы должны остановить. Я думал, что просто... просто остановим. Я бы не позволил убить. Я... я не знал, что делать. Не мог предать ее. Не мог предать тебя. Не...
И поэтому ушел в запой, сбегая от проблем. Человек слаб.
Алена, сжав в руке амулет – да простит безумцев умеющая прощать и научит этому умению Алену, – пожелала покоя покойной Василисе.
– Я пойду, – сказала она Татьяне, хотя той, похоже, было все равно. Она снова обрела мужа и была счастлива.
– Да. Ален, Ален, я же не рассказала! Их нашли! Грабителей! Прикинь, это та гадалка навела! Ну к которой я...
Замолкает, краснеет, прячется под зонт и ненадежную мужнину руку.
– В гадалок я теперь не верю. И в ведьм тоже. Их не существует.
– Конечно, – соглашается Алена.
За оградой кладбища черная дорога под конвоем черных тополей. И черное же авто в засаде под козырьком.
Влад? Зачем он снова.
– Привет. Садись. Поехали.
– Куда?
– Куда-нибудь, – гостеприимно распахнутая дверца. – В конце концов, сама говорила. Если встретились, значит, судьба.
Точки расставлены, тире тоже. Закончена одна жизнь, начата другая. Прошлое за плечами, но к нему еще надо привыкнуть. Настоящее обыкновенно, только Надька сбежала к своему менту. Злиться не выходит, тем паче что собственное Владово будущее пока не ясно.
От Алены пахнет сыростью и духами. И лицо теперь живое, не маска.
Наверное, все будет хорошо.
Во всяком случае, умирать он больше не собирается.
– Я... я подумала, что когда ты поправишься, то мы куда-нибудь сходим, – Надя-Наденька в рыжем сарафане и лиловых сапогах, знакомая-чужая. Непривычная. Своя.
– Сходим, – пообещал Димка. – Извини меня за... за тогда. Я дураком был. Я должен был что-то сделать.
Плечо болит, а душа поет.
– Должен.
– Сделаю.
Сначала ремонт в общаге. Надька вряд ли согласится переехать, но... лиха беда начало.
– Знаешь, – она раскладывает на подушке оранжевые апельсины. – А я к гадалке ходила... я вообще не верю, но... она зелье приворотное дала. Для тебя. Вот.
Смешно и радостно. На него и зелье тратить? У них и так все будет замечательно.
– Выбрось, – советует Димыч. А смеяться больно.
Не судите, и не судимы будете.
Прощайте, и вас простят.
Ищите и обрящете.
Он судил и прощал, отпуская в бессмертие. Искал и нашел. Он сделал все, как задумал. И теперь все, что ждало впереди – грозили судом, психушкой или зоной, – не могло испугать.
– Путь мой долог, – сказал человек медбрату со шприцом. – Плоть слаба, но дух бессмертен.
Игла вошла в вену. И человек закрыл глаза. Он видел, как переливаются огоньками каменные слезы Магдалины на ладони матери. Он улыбался.
Счастье было рядом.
Я желаю покаяться перед Богом за ту печальную и скорбную роль, которая по воле Провидения выпала на долю семьи моего отца в 1692 году; в том, что мне в детстве привелось волей Господней стать орудием обвинения нескольких человек в тяжком преступлении, через что они расстались с жизнью, однако теперь у меня есть все основания считать, что те люди не были виновны. В то печальное время сатанинское наваждение обмануло меня, и я боюсь, что вместе с другими стала, хотя и без всякого злого умысла или намерения с моей стороны, орудием в чужих руках и навлекла на свою голову и на головы моего народа проклятие невинно пролитой крови; честно и прямо перед лицом Бога и людей заявляю, что все, сказанное или сделанное мною тогда, было сказано и сделано не по злобе или из недоброжелательства к кому-либо, ибо ни к кому из них я таких чувств не питала, но единственно по невежеству в результате сатанинского наваждения.
И в особенности за то, что я стала главным орудием гибели матушки Нерс и двух ее сестер, я желаю быть повергнутой во прах и униженной, поскольку я вместе с другими стала причиной такого страшного бедствия для них самих и для их семей; по этой причине я желаю пасть ниц и молить прощения у Господа и у всех тех, кому я причинила столько обид и горя, у тех, чьи родственники пострадали от обвинения.
notes
