Часть 5
Точка фокуса
Солнце проникало в комнату сквозь жалюзи. Желтые пятна расползались по столу, и Наблюдатель смотрел на них. В каждом ему виделось лицо. Он знал, что лица разные, но постепенно они сливались, образуя то единственное, которое было совершенно и недоступно в своем совершенстве.
Наблюдатель любовался им до рези в глазах. И только когда красно-синие мошки затопили комнату, он зажмурился, замычал, успокаивая мигрень: не сегодня.
У него есть дела.
Поднявшись, Наблюдатель взял чай и надкушенный бутерброд. Он еще не был уверен в том, что ему делать, но знал: решит в ближайшие пару минут.
Локтем нажав ручку двери, он протиснулся в щель и произнес:
– Зачем ты от меня закрываешься?
Женщина, лежавшая на полу и упиравшаяся пятками в дверь, не ответила. Да и при всем своем желании она не могла бы ответить: рот ее был заткнут желтой наволочкой, руки и ноги связаны. Она вся, спеленутая простыней, походила на кокон, из которого – и Наблюдатель это знал – никогда не вылупится бабочка.
Он поставил чай и бутерброд на пол, наклонился и, вцепившись в узлы, оттянул женщину к окну. В этой комнате ставни смыкались плотно, не пропуская ни лучика, и желтый шар настольной лампы был единственным источником света.
Женщина заерзала, пытаясь высвободиться из цепких рук, но Наблюдатель попросил:
– Веди себя хорошо.
Он усадил ее бережно, как мог. Он говорил себе, что любит, и снова и снова находил приметы этой своей любви. Ее руки обнимали его, когда он горевал. Ее рот произносил слова, которые приносили утешение. Ее ум помог ему вырваться из ловушки безумия.
Она вся была частью его.
– Не кричи, пожалуйста, – попросил он, развязывая шарф.
Наволочку, изжеванную и мокрую, она выплюнула сама. Кричать не стала, запрокинула голову и застонала глухо.
– Ты… ты… ты убил ее.
– Она сама упала. Сама упала. Старушка упала сама, – сказал он, прикасаясь к воспаленному красному отпечатку. У нее всегда была очень нежная кожа.
– Нет. Ты убил. Я не хотела видеть, каким ты стал… я тебе верила… верила тебе… а ты взял и убил.
Ему тоже было жаль не в меру любопытную старушку, которая вдруг появилась на лестнице, где никто и никогда не появлялся. Но как знать, сколько услышала эта старушка?
Он не мог рисковать теперь, когда был настолько близок к цели.
– И Всеславу ты убил.
– Она мне мешала. – Подумав, он решил, что не стоит врать Женечке. Сестра ведь.
– Ты даже не пытаешься оправдаться.
– Не пытаюсь. Мне плохо.
– А будет еще хуже. Ты же сам понимаешь, что болен! Эта твоя навязчивая идея… послушай, мертвеца не вернуть! Она ушла. Она…
– Не надо. – Он закрыл Женечке рот, но она продолжала мычать, царапаясь сухими губами в ладонь.
– Скажи, ты и меня убьешь? – спросила Женечка, когда он убрал руку. – Убьешь ведь?
– Не знаю.
Он накормил ее с рук, отламывая от бутерброда крошащиеся куски и пропихивая в упрямый рот. Он напоил чаем, а когда чай закончился, принес горшок.
– Я тебя ненавижу, – сказала она.
Лгала. Она любит его. Иначе бы бросила еще там, в психушке. А она не бросила. И ему жаль, что придется убить Женечку.
– Я не остановила тебя сразу только потому, что не верила в эту твою камеру. Ты делаешь снимок…
– Дагерротип.
– Дагерротип делаешь, и кто-то умирает. Делаешь второй, и кто-то оживает. Сказки. Тебе всегда нужны были сказки. Ты и в родителей наших верил.
– А ты продала камеру.
– Отдала, – поправила Женечка. – На время. Чтобы ты успокоился. Чтобы понял: чудес не существует. Всеслава говорила, что надо достучаться до логики. И когда Максик появился с этой просьбой, я увидела шанс. Я сама сняла Анютку и камеру отдала. В аренду. Потом она бы вернулась… И платье бы вернулось. Камера. Снимок. Анютка живая. И тебе некуда дальше отступать.
– Анютка умерла.
– Это совпадение!
Ему снова пришлось зажать ей рот.
– Не кричи, пожалуйста. Стены здесь толстые, но вдруг кто услышит?
По блеску Женечкиных глаз он понял, что та увидела шанс.
– Это просто совпадение… совпадение…
– Если тебе легче так думать, – сказал он, сминая наволочку. – Но на самом деле ты же думаешь иначе, верно? И поэтому кремировала тело? Деньги решают любую проблему, верно? Чего испугалась? Яда? Неведомого излучения? Любого свидетельства твоей причастности. Ты права: улики надо уничтожать.
Он сдавил Женечкино лицо, вынуждая открыть рот, и запихал в него матерчатый ком, закрепив сверху шелком шарфа.
– Я не сержусь на тебя. Мне жаль, что так получилось. Но… но что вышло, то вышло, верно? Ты не хотела убивать Анютку. А я хотел убить Тоню. Знаешь почему? Потому что она знала про нас. Теперь Тоня будет молчать.
Бывший супруг Антонины Петр забился в угол и выставил вперед кулачки, точно желая защититься от Дашкиных нападок.
– Поймите, она была больна! Больна была! – повторял Петр, покусывая губы.
Губы от этого распухли и потрескались.
– И поэтому вы решили от нее избавиться?
– От Тони? – Кулачки разжались и обессиленно легли на колени. – Да я был против развода! Я не хотел оставлять ее одну, потому что она была совершенно не приспособлена к жизни.
Его квартира напоминала склад старых вещей. Комод. Трюмо. Пуфик. Софа. Ковер, свернутый рулоном и спрятанный в углу за тяжелым бархатом штор. В центре шторы выцвели, а снизу и сверху сохранили полосы темно-алого, исконного цвета. Витые шнуры сползают на ковер и застывают толстыми змеями. Роскошная семирожковая люстра с хрустальными подвесками давит на голову.
– Да, я женился по расчету. Я видел, что Тоня странновата, но… поверьте, там, где я рос и куда в перспективе мог вернуться, это странностью не считалось. Она… она просто тихая. Это я уже потом понял, что у Тони имеется навязчивая идея, но не испугался. Идея не мешала жить, она как… как странность.
– И что за идея? – Дашка не выдержала, покосилась на люстру, прикидывая, выдержат ли крепления вес бронзово-хрустального монстра. Ей почти слышался шелест винтов, выползающих из бетонных ячеек, почти виделись лопающиеся нити проводов, белая пыль штукатурки была последним предупреждением.
– Что она не родная.
– А это неправда?
– Конечно, неправда! Господи ты боже мой! Ее родители – милейшие люди. Они сразу объяснили мне проблему, не желая, чтобы я попал в неудобную ситуацию. Но я уже попал, ведь мы расписались. Официально-то Тонечка была дееспособна. Конечно, они предложили развод.
– Но вы отказались?
– Естественно! Тихое безумие с осенними обострениями против круглосуточного группового сумасшествия родного поселка? Да я готов был принять условия игры! А Семен предложил мне сделку. Он знал, что, рано или поздно, Тонечка останется одна, вот и пообещал помочь с карьерой в обмен на присмотр за Тонечкой. Я и присматривал. Понимаете, большую часть года она была вполне вменяема, но ближе к осени начинала нервничать. Все шло от книг. Она бралась перечитывать «Оливера Твиста» и рыдала. Читала и рыдала. Слезы сыпались градом. Потом два дня молчания, потом разговор, что она – не родная.
– А потом?
– Ну… иногда Тоня уходила из дому. В первый раз я испугался до жути, хотел в милицию заявить, но Семен остановил. Сказал, что это у нее бывает, что вернется, а будет заявление – будет и дело. А ну как узнают про то, что она сумасшедшая? Поймите, они хорошие люди, но им было очень стыдно за то, что дочь безумна. Они беспокоились, но… в общем, она тогда вернулась. И в следующий раз тоже. А потом я и сам привык. Ну это как отпуск ее. Поездка. Кто на дачу, а Тоня в путешествия. Возвращалась всегда сама и спокойная, чистая. Засыпала, чтобы проснуться нормальным человеком.
– К врачам вы не обращались?
– Почему, обращались. Семена консультировали хорошие специалисты, но все сходились на одном – неизлечимо, но опасности не представляет. К слову, если вы про Анну спросить хотите, то девочка не от меня. Я не настолько самоуверен, чтобы приживать детей с шизофреничкой. Мы вообще вместе не спали, понимаете? Просто после очередного ее похода обнаружилось, что Тоня беременна, но аборт делать было поздно. Ну и Семен умолял меня не чинить скандала. Я и не чинил. Я любил стариков как собственных родителей. Да и девочку тоже. Она милой была. Тихой и… и очень похожей на Тоню.
Петр мял манжеты, просовывал большой палец в зазор между тканью и рукой, прижимал с другой стороны указательным и начинал елозить. От этой его привычки манжеты становились серыми, приобретали сальноватый лоск, который не брали ни порошки, ни отбеливатели.
– Почему вы развелись? – спросила Дашка, чтобы заполнить молчание, в котором уже явно прорезался скрип натираемых манжет.
– Так… Тоня захотела! Она вдруг решила, что я хочу ее убить. Полицию вызывала… что творилось – жуть просто. Ну я и сдался. Квартиру мы разменяли, это да. Я свое честно заработал! Честно!
Дашка не спорила. Она слишком устала.
Надо Вась-Васе довериться. Сдаться. И самой, и Тынина… Эти флибустьерские игры изначально были обречены. Они бегают по кругу, и новый виток только что начат.
– Значит, вы разменяли квартиру на две? Одна досталась Антонине с дочерью. Другая – вам. Верно?
Он кивнул.
– А потом с Анечкой случилось… ну кто мог знать? Наверное, она тоже была как мать, ну вы понимаете, да? И Тоне совсем поплохело.
– И вы определили ее под крылышко к своей любовнице? Или к невесте.
– К кому? – переспросил он, вытягивая из манжеты нить. – У… у меня нет любовницы!
– Всеслава Гораченко. Знаете?
– Конечно. Это врач. Мне ее посоветовали. Она хорошая. Молодая совсем, но хорошая. А почему вы решили, что она моя… ну моя невеста?
Ни с чего. Решила, и все.
– Посмотрите на меня, – сказал Петр, разводя руками. И рубашка на груди натянулась, пуговицы застряли в петлях. – Я похож на завидного жениха?
– Ничуть, – не стала кривить душой Дашка.
– Вот! А она дамочка из себя вся такая… ну такая… прям как вы! И зачем ей я?
– Хорошо, – Дашка готова была отступить, и здесь, и вообще. – Тогда объясните, где сейчас находится ваша жена?
Его удивление и на сей раз выглядело искренним.
– Как где? В клинике особого режима. Всеслава сказала, что Тонечке надо особое лечение… Я и согласился.
Дашка сделала ну очень глубокий вдох, чтобы не заорать.
– На что согласились?
– На переезд. Минуту!
Он неловко выполз из-за стола и скрылся в соседней комнатушке, которая проглядывала в пустом проеме. Дверь, снятая с петель, стояла рядом, прикрывая собой узкие длинные ящики. Дашке очень хотелось заглянуть в эти самые ящики, но порыв она сдерживала и для сдерживания держалась за жесткий край клеенки, заменявшей скатерть.
Отсутствовал Петр недолго и вернулся с кучей листов.
– Вот, посмотрите. Посмотрите! Я правду говорю.
Дашка посмотрела. Стандартный договор об оказании медицинских услуг Кривошей Антонине, заключенный между Петром Кривошеем, именуемым в дальнейшем Заказчик, и ОАО «Здоровый дух», именуемым в дальнейшем Исполнитель.
Договор скреплен подписями.
И лишен всякого смысла. Дашка таких договоров десяток способна отпечатать. Или сотню. И печать заказать недолго.
– Вы ее навещали? – спросила она, зная ответ наперед.
Петр мотнул головой и признался:
– Только однажды. Но Всеслава говорила, что я Тонечку в волнение ввожу, а я не хотел, чтобы она волновалась. Знаете, она же хорошая очень. Тихая. Добрая.
Была.
Дашка еще раз внимательно перечитала бумаги, запоминая адрес. Контора, конечно, вымышленная, но вдруг да повезет?
Выбравшись из квартиры, Дашка первым делом позвонила. И звонила вроде как Вась-Васе, а трубку поднял Артем. И Дашка этой странности не удивилась, а рассказала о том, что узнала, точнее о том, чего не узнала.
– Стой, – остановил Артем. – Как ты сказала? Советских Пограничников? Погоди минуту…
Дашка погодила, снизу вверх глядя на затененные окна квартиры, в которой обосновался безобидный человечек, искренне веривший, что все, им совершенное, во благо жены.
– Есть! – сказал Артем. – Ты где сейчас? Я заберу. Нам надо заглянуть на этих Пограничников. Я сейчас буду.
– Хорошо, – ответила Дашка.
Она не сомневалась, что адрес этот – очередная пустышка, но упрямство мешало отступить, и Дашка, сев на скамейку, принялась ждать.
Улица Советских Пограничников начиналась с памятника Дзержинскому, у подножия которого зарождался широкий луч проспекта. Он тянулся и тянулся, пока не упирался в забор. Стандартный серый заводской забор с широким проемом ворот и мертвой проходной.
Завод окружали желто-бурые дома кирпичной кладки. Они пролегли неровной линией, соединенной углами и узкими проходами арок. Прямоугольники окон пялились на внутренний двор. Здесь старый асфальт бугрился, выпуская к солнцу хрупкую зелень. Клумбы зарастали бурьяном, а древний клен, пустивший густую поросль, жался к стене котельной.
– Ты уверен, что это тут? – Дашка спросила шепотом.
– Адрес тот.
Судя по голосу, место Артему не нравилось.
А еще он вел себя странно, упрямо пытаясь дозвониться кому-то, но кому – Дашке не говорил. Просто раз за разом набирал номер, прижимал к уху трубку и слушал гудки.
– Не отходи далеко, ладно? – попросил Артем, сунув телефон в карман, и взял Дашку за руку. Дашка фыркнула, но вырываться не стала: у нее по спине шел пренеприятненький холодок.
Как будто наблюдал кто-то…
Дашка обернулась. Никого. Груда ржавых запчастей. Домишко с обвалившейся крышей. Прицеп без передних колес. Задние вросли в асфальт, став подпоркой для суетливого вьюнка.
Над белыми цветочными венчиками кружили пчелы.
Мирно кружили.
Жужжали.
Но кто-то наблюдал за Дашкой!
– Тема… Тем, ты ничего не чувствуешь? – Дашка старалась улыбаться и смотреть перед собой.
– А должен? – Он в очередной раз набирал номер.
Людочкин?
Слева протянулось длинное строение. Оттуда смотрят. Или нет? Дашка остановилась и медленно повернулась вокруг оси. Здание. И еще одно. И третье, напоминавшее с виду башню. Оттуда удобно наблюдать.
– Ты чего?
Артем тоже принялся головой крутить, но Дашка знала: ничего он не увидит.
– Наверное, мы зря сюда пришли, – сказал Артем, заглядывая в сарай. Голос его, отраженный в пространстве, звучал глухо.
Не зря. Дашка, крутанувшись на пятках, бодро зашагала по дорожке. Мимо двух черешен, на которых чернели ягоды. Мимо неряшливого куста дикой розы. Мимо клумбы с единственной одичавшей лилией, хищный венчик которой приветствовал Дашку покачиванием.
Путь ее лежал к административному зданию – двухэтажной коробке, выделявшейся среди прочих ярко-рыжим цветом. Тот, кто смотрел, прятался в этих стенах, за фанерной дверью и амбарным замком.
– Стой же! – Артем догнал у двери и заслонил. – Ты чего творишь? Я же просил не отходить.
– Нам надо попасть внутрь.
– Попадем.
Он пошел вдоль стены, заглядывая в окна. И пусть стекла отсутствовали, но решетки держались по-прежнему крепко.
А Наблюдатель ждет. Чего? Удачного кадра? Дашке хотелось закричать, раскрыть руки: вот она я, снимай! Стреляй! Сделай хоть что-то!
Она сунула руки в карманы и пошла за Артемом. Тот пристально разглядывал очередной проем, а точнее – решетку, отошедшую с одного угла. Артем вцепился в решетку и, примерившись, дернул. Из стены посыпалась мелкая труха, а стекло – здесь оно было почти целым – задребезжало.
– Сейчас. Погоди, – Артем нашел точку опоры, покачнулся и резко отпрянул назад, почти опрокидываясь на спину. Он повис на решетке, и та поддалась, поползла, вытаскивая шипы-штыри из цемента. Скрипела. Дребезжала. Артем рычал, совсем как собака, но Дашке не было смешно.
– Еще… немного…
Он все-таки не упал, в последний миг выгнулся совершенно неестественным образом, удерживая и себя, и треклятую решетку. Вынул аккуратно, поставил у стены и указал на окно:
– Прошу.
Дашка легко запрыгнула на подоконник.
Светло. За подоконником начинается стол. Его поверхность сохранила лаковое покрытие, на котором олимпийскими кольцами выделялись следы от кружки. Кружка стояла тут же. Высокая, синяя, с трещиной по всей длине.
– Ну что тут? – Артем запрыгнул следом и потеснил Дашку.
– Комната, – ответила она, хотя теперь Артем и сам мог видеть.
Обыкновенный кабинет. Старые шкафы пусты – несколько серых папок не в счет. В углу притаилось эмалированное ведро с серой землей. Из земли торчали сухие охвостья мертвого цветка.
– Дальше надо, – Дашка пошла по грязному полу, на котором смешались отвалившаяся побелка, осколки стекла и камушки. Смесь эта хранила Дашкины следы, и, значит, заблудиться в мертвом доме не выйдет. Вот и замечательно.
– Что ты хочешь здесь найти?
Дашка не знает. Но знает тот, кто следит за Дашкой.
В коридоре темно. Здесь два окна, друг напротив друга, как два выхода из одного тоннеля. Стены серые.
Дальше.
Еще дальше.
И по лестнице вверх.
Второй этаж. Двери. Некоторые выломаны. Но не эта. Дерево свежее. И блестит, как будто только вчера его натерли полиролью. На двери табличка.
ООО «Здоровый дух»
Артем молча указывает Дашке на стену. Сам крадется к двери.
– Стой, – громко говорит Дашка, когда Артемова рука касается ручки. – Отойди.
Ничего личного, но эта дверь – только для нее.
Дашка открывает ее и входит, жмурясь от яркого света.
– Ты ненормальная, как твой Тынин, – шипит на ухо Артем, но его раздражение не важно.
Она пришла туда, где должна была оказаться.
Комната пять на пять метров. Окна. Стены. Обои «Березка». Два стула с красной, «под бархат», обивкой. Лампа с тканевым абажуром. Круглый стол и желтая скатерть с кистями. Мягкие складки касаются пола, почти скрывая картонную коробку.
– Не мешай, – Дашка скинула чужую руку и подошла к столу.
Ковер. Ковра она сразу не заметила, но правильно, что он есть. И неправильно, что на ковре остаются белые Дашкины следы.
– Не подходи, – она подняла руку, обрывая зародившееся Артемово движение. – Присмотри за дверью…
Предлог. И Артем понимает это, но не перечит, отходит к двери и уже оттуда следит за Дашкой. А она вытаскивает коробку. Та доверху полна детскими игрушками, среди которых выделяется серый прямоугольник альбома для снимков.
Эти фотографии для нее, и только для нее.
Артем потребует.
Адам спросит.
Пусть так. Но право первого просмотра за Дашкой. Она открывает альбом, подушечками пальцев считывая неровный рисунок бумаги, гладкую поверхность снимка и шершавую – букв.
«Моя дорогая Тонечка».
Почерк каллиграфический. А вокруг снимка – виньетки, рисованные тушью. Сама фотография обыкновенна: младенец в коконе из пеленок. Пухлые щеки, темные волосики и темные же глаза.
– Что там? – Артем не выдержал-таки.
– Ничего интересного, – врет Дашка, переворачивая страницу.
Снова ребенок. Года полтора.
Три.
Пять.
Семь. И следующая страница выдрана. В ней Дашке видится пустота, которая неправильна и невозможна, и потому Дашка надолго задумывается над несуществующей фотографией. Дашка гладит мягкую линию разрыва, разглаживая бумажное волокно: пусть подскажет, что здесь было?
Ничего, как и на всех последующих страницах.
Кроме последней.
«Антонина». Одно слово. Почерк, вне всяких сомнений, прежний, но более резкий, злой даже, как будто писавшего заставили писать. На снимке девушка в школьном платье. Белый фартук, белые же банты на толстых косах. И светлые, почти белые глаза.
– Она говорила правду, – сказала Дарья, откладывая альбом. – Антонина говорила Адаму правду. Она – приемный ребенок.
Артем пожимает плечами. Наверное, он ждал большего.
Дашка достала телефон. Вась-Вася поднял трубку сразу и, выслушав адрес, кинул:
– Буду.
Он оттягивал момент, когда придется сделать это, говорил себе, что еще может подождать, но знал – ожидание не избавит его от проблемы. Перед самым выходом он зашел в комнату, присел рядом с полотняным коконом и прислушался.
Женечка дышала.
Спала она глубоко – снотворное он использовал самое лучшее – и не чувствовала никакого неудобства. Боли она тоже не почувствует, уж он постарается.
Ему так жаль…
На прощание он поцеловал Женечку в щеку, а потом, уже в коридоре, поцеловал и портрет.
– Уже скоро. Мы увидимся. Я тебе обещаю.
До места он добирался на рейсовом автобусе, разваленном и ржавом. Окна его дребезжали, и сквозь щели между стеклом и одеревеневшей прокладкой ощутимо сквозило, но он терпел, только крепче прижимал черный кофр камеры.
Старухи пялились на кофр и на него самого круглыми совиными глазами. Как и совы, старухи были слепы, глухи и беспамятны.
Автобус дополз до остановки, о наличии которой свидетельствовали квадрат дрянного асфальта и столб с жестяным листом. Сумерки уже приближались, они двигались с востока в отчаянной попытке догнать умирающее солнце. Некоторое время он стоял, разглядывая многоцветное небо с бородавками ранних звезд, черный хребет далекого леса и черные же горбы близких домов. Даже здесь он ощущал город с его дымами и суетой, которая если и прекращалась, то в самые предрассветные часы.
Стрекотали кузнечики. Заливался одинокий соловей.
И человек, разбуженный его песней, шагнул на проселочную дорогу. Он шагал неторопливо, придерживаясь маршрута, давным-давно разведанного и проложенного в голове.
Человека несколько смущали обстоятельства работы, но он был уверен – справится.
Ведь вся надежда лишь на него.
– Нет, ну какие же вы все идиоты! Господи ты боже мой! У одного и справка имеется! – Вась-Вася схватился за узел галстука и дернул.
– Идиотизм, – поправил Адам, – это психическая слабость, обусловленная задержкой развития умственных способностей в первые годы жизни особи. Состояние необратимое.
– Это точно.
– И следовательно, в данном случае термин неприменим.
– Тебе кажется, что неприменим, умник, – Вась-Вася стал в углу, растопырив локти. Одним он упирался в кафельный печной бок, другим – в старый шкаф. – А он вполне применим. Только умственно отсталые могли так вляпаться! И продолжали вляпываться даже после предупреждения.
Дарья хмыкнула. Артем пожал плечами. Их поведение не несло черт, свидетельствовавших о раскаянии, из чего Адам сделал вывод, что оценка собственных действий Дарьей не совпадает с озвученной.
– Я же вас посадить могу, – ласково завершил тираду Вась-Вася. – И не факт, что если не посажу я, то не посадят другие. Вы же у нас идеальные фигуранты. Просто… просто не подозреваемые, а сказка!
Данный монолог был неконструктивен, и Адам, пользуясь паузой, задал весьма интересовавший его вопрос:
– Куда уходила Антонина Кривошей?
Ему не ответили, но все трое отвлеклись от разглядывания друг друга и уставились на Адама, ожидая объяснений. Перекрестье взглядов порождало сонм ощущений весьма негативного толка.
– Ежегодно. Осенью, – Адам перечислял факты, надеясь, что этого будет достаточно. – Самостоятельное возвращение, что не является типичным при бродяжничестве, как и отсутствие признаков социальной дезадаптации.
Дарья поняла с полуслова, она подалась вперед и, накрыв ладонями колени, сказала:
– Она не бомжевала! Она точно не бомжевала, потому что возвращалась чистой. И муж тоже это подметил. Значит, что? А то, что она не просто сбегала погулять, а куда-то ездила.
– Если принять за аксиому факт частичной правдивости рассказанной ею истории, в пользу чего свидетельствует Дарьина находка, мы получаем ряд скрытых контактов. Я разделил бы их на две группы. Первая – свалка. Вторая – детдом. Первая группа не является значимой, поскольку в рассказе Антонины не присутствовали объекты в достаточной степени персонифицированные.
– Дашка, переведи, – попросил Вась-Вася.
– Она никого не описала подробно, даже собственного отца, – пояснил Адам. – А вот вторая группа нуждается в подробном анализе. Если отбросить родителей, то остаются двое: работник внутренних органов правопорядка, который вывел Антонину со свалки и устроил ее в учреждение социальной опеки.
– А впоследствии и родителей нашел…
– Именно. И девочка, которая изначально воспринималась Антониной негативно.
– Но потом сиротки взяли и подружились. Сказка, – Дарья почесала коленку через ткань.
Она совершенно не похожа на Яну. Ни фенотипически, ни поведенческими реакциями, ни привычками. Ничем. Их родство – генетическая условность, которую социум ввел в ранг закона.
И закон же привязал Дарью к Адаму.
Это нерационально.
– Вы упускаете один момент, – сказал Вась-Вася. – Аксиома – это хорошо, но документов к ней нет. Вашу Антонину удочерили в обход правил, а значит, на детдом нам не выйти.
Упрек был заслужен. Адам и сам думал над данной проблемой, но решение видел лишь одно, и оно требовало временных затрат.
– Я, конечно, подниму дела по базе, которые связаны с пропажей детей, – продолжил Вась-Вася. Говорил он медленно и после каждого слова делал паузу, вероятно обдумывая следующее слово. – На это все ухлопается пара дней. И то я не уверен, что ухлопаются они не зазря.
– Ну да, проще вообще ничего не делать… давайте просто подождем. А там, глядишь, случится чудо и… – Дарья повернулась к подоконнику, на котором стояла коробка с туфлями.
Она испытывает страх?
Это нормальная реакция на потенциальную угрозу физической гибели.
Яна успела испугаться? Прежде данный вопрос казался несущественным, но теперь он вдруг вытеснил все остальные вопросы. Яна погибла не по собственной воле, а по стечению обстоятельств. Изменение данных обстоятельств лежало вне возможностей Адама. Но гибель Дарьи предопределяется действиями конкретного субъекта.
Этого субъекта следует остановить.
– Антонина – фокальная точка данного дела, – Адам говорил и обдумывал новую для себя мысль. Приведет ли устранение источника проблемы к устранению самой проблемы? – Она связана с Анной Кривошей и Максимом. Она связана с Всеславой. Ее иррациональный страх перед фотографированием косвенным образом свидетельствует и о связи с тем, кто преследует Дарью. Полагаю, что данный же субъект имел непосредственное отношение как к самоубийству Антонины, так и к последующему ее исчезновению.
Воображение работало четко, как никогда прежде. Факты стыковались.
– Первый прыжок был совершен с малой высоты. Куст смягчил падение. Антонина получила физические повреждения, но осталась жива. Полагаю, Всеслава сообщила о происшествии субъекту, который в ее понимании нес ответственность за Антонину. Он уговорил не предавать происшествие огласке.
– Логично, – Дарья перебила его. Яна никогда не перебивала Адама, зная, что ему неудобно восстанавливать разорванную мысль. – Она небось была рада, что репутация чистенькой останется. Оформила выписку и подсунула муженьку документы о переводе. А он и подмахнул, не глядя.
– Именно. Но вместо больницы наш субъект ликвидировал жертву, вероятно спровоцировав второе падение, ставшее уже летальным. Тело он вывез на кладбище и захоронил в могиле Анны, зная, что гроб пуст. Таким образом, Антонина исчезла бесследно. Но даже в маловероятном случае обнаружения тела отчет о вскрытии имел бы однозначный вывод – смерть в результате падения с высоты.
– И никакого тебе убийства… – подхватила Дарья.
Она, как обычно, не сумела усидеть на месте, принялась описывать круги, сужая их, пока едва не споткнулась о низкий столик. У столика Дарья остановилась и щелкнула пальцами.
– А дальше у Всеславы вдруг совесть взыграла. Или страх. Тынин-то сбежал. Вдруг бы начал говорить про прыжок? Вдруг бы ему поверили? Начали проверять? Искать «Здоровый дух»? Она хотела убедиться, что пациентка жива, как было обещано. Приставала с вопросами. И тогда наш субъект взял и придушил добрую докторшу. Тем более что имеется на кого вину свалить.
Это она Адама имеет в виду. И в данном конкретном случае Дарья права: факты указывают на возможность совершения подобного шага.
– Это все хорошо, – сказал Вась-Вася, жестом обрывая и Дарьину речь, и ее же движение по кругу. – Но что ваш гениальный призрак вообще существует, еще доказать надо. А этот умник здесь. Сидит. Теории сочиняет.
– Только попробуй, – Дарья произнесла это очень-очень тихо.
– Я тоже сочинять умею. И не только я, Дашунь.
– Он прав, – Адам меньше всего хотел попасть в цейтнот очередной ссоры, в которой эмоции брали верх над здравым смыслом. – Моя виновность в данном случае представляется более очевидной ввиду отсутствия другого подозреваемого. Я говорю о персонифицированном подозреваемом, привязанном к делу фактами.
– Точно, – подтвердил Вась-Вася.
Наблюдатель сидел в старом доме и слушал ночь. Его снедало странное беспокойство. Сначала он уверял себя, что причиной тому – его опасения за Женечку, но после понял: он боится ночи.
За стеной шуршало и скреблось. Изредка доносился раздраженный писк. А однажды он увидел крысу, которая вышла и уселась в пятне лунного света. Крыса была огромной, не похожей на тех, которых продают в зоомагазинах. Ее длинные усы шевелились, и хвост тоже шевелился, извивался розовым червяком.
– Уходи, – сказал Наблюдатель крысе, и та ушла. А за стеной стало тихо-тихо.
Обычно он легко переносил тишину, но сейчас вдруг окружающее пространство начало расширяться. Стены дома раздвинулись до границ вселенной. В черной бесконечности одна за другой загорались звезды. Были они невыносимо ярки, и он закрыл глаза.
– За что ты меня убил? – Холодная рука коснулась лба, соскользнула, вычерчивая линию на коже, и замерла на шее. Пальцы держали пульс. – За что? Разве не любила я тебя?
Вторая рука накрыла сердце, и сердце забилось, пытаясь вырваться из плена.
– Разве не делала все, о чем ты просил? – продолжала допытываться Всеслава.
Коготки ее раздвигали волокна ткани, пробираясь сквозь рубашку. Кожа остановила их ненадолго, ровно настолько, чтобы он сумел сделать вдох.
– Я нарушила все правила… ради тебя.
– Ты собиралась меня сдать, – возразил он, пытаясь отсрочить неизбежное.
– Я бы тебя спасла.
Врет.
– Я и сейчас хочу тебя спасти.
– Врешь!
Пальцы коснулись альвеол. Он видел их изнутри – розовые гроздья, похожие на мясистые виноградные ветви. Ягоды то расширялись, заглатывая воздух, то сжимались, почти соприкасаясь гладкими стенками.
– Я люблю тебя. А ты меня не любишь. Ты никогда меня не любил. И никого не любил, кроме нее, конечно. Ты все делал лишь для того, чтобы ее вернуть.
А вот и сердце. Скользкий мешок перикарда, как гидрокостюм, повторяющий каждый изгиб мышцы. Из-под него выползают трубопроводы артерий, а в него вползают широкие горловины вен. Кровь не смешивается.
Он со школьного курса помнил, что кровь не смешивается. А теперь увидел ее, черную венозную и яркую, как лак на Всеславиных ногтях, артериальную.
Эти ногти исследовали его сердце с беспристрастностью дежурного патологоанатома. Но ведь он был жив! Его сердце продолжало стучать, выплевывая кровь, порцию за порцией.
– Бедненький. Мне так жаль. Я виновата, – Всеслава сменила тон, но его не обманешь: призракам нельзя верить. – Я решила, что ты здоров. Это же такой пустяк был… творческая депрессия. У всех случается, верно? Особенно у талантливых. А ты талантливый. Гений.
Если ей не отвечать, она уберется.
– Ты и Женечку убить собираешься? Бедняжка. Она тебя тоже любит. Даже сейчас любит. Надеется, что ты передумаешь. Но мы-то знаем правду. Не передумаешь.
Всеслава вдруг сжала руку, и сердце остановилось. Резкая боль в груди бросила его на пол, прижала к доскам. Он лежал, вдыхая гнилой их аромат.
– Теперь ты знаешь, что убивать легко.
– Она… начала… камера…
– Конечно. Твоя драгоценная камера. Если хочешь знать, то это я посоветовала отдать ее.
Пальцы сжимались и разжимались, создавая замедленный ритм, который позволял жить, но не позволял шелохнуться. Он ощущал, как немеют пальцы, и эта немота, доползая до ладоней, рождает мелкую судорогу.
– Аннушка… из-за вас… Аннушка умерла…
– Не из-за нас. У нее шизофрения была, как у матери. Шизофрения наследуется. Просто проявилась рано. И, может, это вы своими фантазиями убедили девочку? Ты же знаешь, как это бывает? Если очень сильно верить во что-то, то это что-то и происходит. А если не происходит? Тогда необходима помощь. Один-единственный шаг… один-единственный шаг… Шаг!
Всеслава кричала, и он испугался, что на ее крик придут люди. Но потом вспомнил, что все это – и рука, вцепившаяся в сердце, и крики – не взаправду.
– Нет, любимый, – возразила она. – Я существую. И ты существуешь. И твоя мания. Посмотри.
Она сама повернула его голову налево.
– Видишь?
Грязную стену с полкой, повисшей на одном гвозде, и двумя бумажными иконками.
– Нет. Не это. Смотри хорошенько.
Вторая рука нырнула в его голову. Ее прикосновение породило зуд и острый металлический привкус во рту. Всеслава перебирала нервы, как арфистка струны арфы. Перед глазами стало темно, но вскоре темнота исчезла, как исчезла и стена. Он видел дом. Огромный серый монолит с кружевными корзинками балконов.
– Узнаешь местечко? Я рада, что могу увидеть его теперь. Я столько слышала об этом отеле… об этой девушке. Неужели она и вправду так красива?
– Не… в… крсте…
Теперь, когда Всеслава держала поводья его нервов, говорить не получалось.
– Смотри, – нежно сказала она, касаясь ледяными губами шеи.
Он видел это место тысячи раз, ночью, днем, всегда. Камни мостовой. Зеленый автобус на углу. Такси ленивой лондонской породы. Голуби. Дамочка с собачкой. Он смотрел на дамочку, раздумывая, стоит ли она кадра. Белое пальто. Зеленая шляпка-таблетка. Вуаль. Зонт. Поводок. Мальтийская болонка в клетчатой попоне…
– Не отвлекайся, – попросила Всеслава.
Он засмотрелся на болонку, на то, как брезгливо и удивленно та обнюхивает фонарный столб. А потом вдруг подпрыгивает. Она лает, воет, кружится, и эта истерика заставляет его сделать снимок. И еще один. Потом камера находит искаженное лицо дамочки. Гротескный ужас очарователен.
Все очень медленно.
Все безумно медленно. Вот морщится лоб и растягиваются щеки. Кожа-парусина натягивается на острых углах скул. Отверстие рта черно, и розовая рамка губ лишь усиливает эту черноту.
Камера в руках безумствует.
И он тоже.
– Повернись, – приказывает Всеслава.
Поворачивается он, как в тот раз, лишь затем, чтобы изменить точку съемки, захватить и дамочку, и собачонку, и то, что напугало обоих.
Оно похоже на груду тряпья. Чучело рухнуло.
Откуда здесь чучела?
Красное на сером. Красное на желтом. Красное заливает мир, пожирая камень за камнем, и колеса неповоротливого лондонского такси вязнут в красноте. Он же подходит, не боясь утонуть. Он снимает и снимает, уже автоматически, не отдавая себе отчета в собственных действиях. Стрекот камеры заглушает все прочие звуки, кроме дыхания.
А он, встав на колени, продолжает фотографировать.
– Видишь, какой ты ублюдок? – интересуется Всеслава, отпуская сердце. – Ты и тогда не бросил своего занятия. Нехорошо.
– Я не понял, что это она.
– Лжешь.
– Лгу.
Понял. Если не сразу, то очень быстро. И хотел кричать, звать на помощь, сделать что-то – к примеру, чудо, – но не сумел. Камера в руках связала его, всецело подчинив собственным нуждам.
– Ты сама говорила, что я не виноват.
– Я повторю: «Ты не виноват», – Всеслава выпустила сердце и руку из головы убрала, но нервы пылали, растревоженные ее прикосновениями. – Я тысячу раз готова повторить, что ты не виноват.
– А кто тогда?
– Никто. Она сама.
Металлический привкус стал острее, а в слюне, которая натекла изо рта, виднелись красные кровяные нити. У него в последнее время сильно ослабли десны.
– У вас случилась интрижка, – продолжала Всеслава своим прежним, спокойно-врачебным тоном. – Бывает.
– Это не интрижка. Мы полюбили друг друга…
– Конечно, любили. Ты ее. Она тебя. И еще того, который был до тебя. Сложное положение для хрупкой девочки, не правда ли?
– Оставь ее в покое…
– Не могу. Я мертва. И не по своему выбору, заметь. Ты меня убил из-за этой маленькой поганки, которую, между прочим, давным-давно сожрали черви. От нее остались лишь кости. Череп. Позвонки. Ребра. Возможно, волосы. Одежда какая-никакая… но больше ничего! Ты не оживишь ее! Ты никогда не сумеешь ее оживить! Никогда!
Звуковая волна опрокинула его навзничь, придавила к полу, словно желая растереть, превратить в месиво костей и крови, точно такое же, какое он видел в тот раз.
Надо было умереть самому.
Но он не смог.
– Прости, пожалуйста, – сказал он. – Уйди, пожалуйста.
– Отпусти ее, – попросила Всеслава. – Позволь ей уйти.
Нет. У него получится. Он знает.
Ромашки разрослись вдоль забора. Бело-желтые соцветия их проглядывали сквозь жгучую крапивную изгородь и прямо-таки просились в руки.
Дашка и сорвала, а потом села на кирпич и принялась обрывать лепестки.
– Сдаст… не сдаст… сдаст… не сдаст…
Вась-Вася уехал еще вечером, и от визита его, равно как и разговора, оставался странноватый привкус безумия, как будто Дашка вдруг заразилась непонятной болезнью, выворачивающей сознание наизнанку. Выпить бы… У Артема точно заначка имеется, хотя он и врет про здоровый образ жизни.
Выяснилось, что он вообще врет изрядно.
Чему удивляться?
Лепесток остался последний. Выходило, что Вась-Вася их все-таки сдаст, но Дашке верить в такое не хотелось и потому отправила ободранную ромашку назад, в крапивное море.
– Злишься? – поинтересовался Артем. Он уже давно наблюдал за ней, не делая попыток заговорить. Вот и не делал бы дальше. Разговаривать с ним у Дашки желания нет.
У нее теперь вообще желаний нет.
Разве что одно – пусть оставят ее в покое.
Артем же приблизился и встал, заслоняя скупой утренний свет.
– Извиняться не стану.
– Иди к черту.
– Пойду. В самом скором времени. И к черту, и ко всему ее чертову семейству…
Дашка как-то сразу поняла, о чем он.
Но разве ей есть дело? Вообще ее достало чужие проблемы решать. Собственные Дашкины решил бы кто. Только вот… какие у нее проблемы? Одиночество? Так собаку завести можно.
– Я хотел лишь выйти на этого гада. Остановить его.
– Как?
Артем пожал плечами. Ну да, об этом он не думал.
– Убьешь? Возьмешь пистолет. Приставишь к голове. Бац, бац – и нет злодея. Добро победило, так?
– Чем плохо? – Какая кривая усмешечка. Кажется, Дашка ошиблась: думал мальчик Темка над местью кровавой, прикидывал на себя роль мстителя благородного, вот только костюмчик лишь издали удобным кажется.
– Всем, – Дашка принялась собирать лепестки, прилипшие к штанам. – Дальше-то как жить станешь?
– Как-нибудь.
Ну да. Справедливость возмездия гарантирует несрабатывание совести и отсутствие сожалений до конца жизни.
– Дурак ты. Прошлым живешь. Отпусти его, наконец. Дай себе свободу.
– Сколько пафоса. – Ухмылка стала кривее прежнего. – На себя посмотри, Дашенька. Ты тоже в прошлом увязла. В сестрице, из которой вы себе идола сотворили и теперь поклоны бьете. Не достало себя с ней постоянно сравнивать? С мертвыми ведь не посоревнуешься. Они идеальны! А ты не идеальна. И Тынин не идеален, пусть и пытается роботом прикидываться. Маска, Дашенька, точно такая же, как у меня.
Вот гаденыш. Но злиться на него у Дашки сил нет.
– Зато я никого убивать не собираюсь.
– Пока не собираешься, – парировал Артем и подал руку. – Но как знать, радость моя? Как знать?
Руку Дашка приняла. Но вот с остальным он ошибся: Дашка ни при каких обстоятельствах не убьет человека.
Она почти додумала мысль, как зазвонил телефон.
– Дашка? Слушай и не перебивай, – сказал Вась-Вася, хотя перебивать Дашка и не думала. – Во-первых, вашу Евгению Марковну уже минимум сутки никто не видел. Где она – непонятно.
Артем нарисовал в воздухе знак вопроса, но Дашка мотнула головой и палец к губам приложила: позже.
– Последняя точка ее маршрута – больница, куда вашу девочку-прыгунью отвезли.
– Жива?
– Пока да. В больнице Евгению видели, причем не одну. Но про спутника пока ясно только, что он среднего возраста и среднего роста. Во-вторых, в этой же больнице несчастный случай случился. Старушка упала с лестницы. Сиделка ее утверждает, будто бы старушка не сама упала, и дает описание вашей дамочки. И весьма серьезные люди по этому описанию землю роют, правду ищут.
Любопытно. И малопонятно.
– В-третьих, по биографии Евгения – сирота.
– Неужели…
– Да. Воспитывалась в детском доме номер пять города Зареченска. К нам переехала в начале девяностых.
– И открыла модельное агентство.
– Именно. Ей повезло. Говорят, у дамочки нюх на красоток. И хватка бульдожья. А еще у нее фотограф был… гениальный… – Вась-Вася сделал выразительную паузу. – Который приходился нашей дамочке родным братом. А теперь пряники закончились.
– В каком смысле?
– В прямом, Дашунь. Официально Дмитрий Гришко находится на излечении. Депрессия у него. Глубокая. Черная. Творческим кризисом вызванная. И сидит он в швейцарском закрытом пансионате в окружении гор и дипломированных психоаналитиков. Теоретически.
– Кольцо! – Дашка сказала и поняла, что все становится на свои места. – Послушай. Адам говорил про кольцо. Обручальное кольцо Всеславы! Она его получила от нашего фотографа. И дергалась потому, что он сам был ее пациентом. Не полным шизиком, конечно. Думаю, она считала, что у него действительно депрессия. Была и прошла. Только шашни с пациентами водить все равно неэтично. Да и сомненьица появлялись. А как сомненьица в вопросы облекла, так он ее и спровадил в лучший из миров.
– Допустим. Только где нам его искать.
– Не «где», а «как». Я знаю.
Он с ходу понял, и Артем тоже. Ответили хором:
– Нет.
Утро наступило рано. Выползло солнце, плеснуло красным, жидким, ртутным. Заорал одичавший петух, и по команде его угомонилась крысиная возня.
В дом лучи проникали сквозь крупные щели между бревнами. Наблюдатель сам вытаскивал из них старый мох, поддевая слежавшиеся комки ножом. Теперь щели походили на беззубые рты, и слюной в них блестела стылая утренняя роса. Сквозь разбитое стекло тянуло сквозняком.
Женечка, наверное, проснулась, пусть ей и не увидеть солнца, и теперь хронометр в бедной ее голове отсчитывает секунды и минуты, отмеряя оставшуюся жизнь, заставляя гадать, когда же наступит та критическая точка.
Скоро.
Она не будет мучиться. Она просто уснет. Но сначала – дело.
Инструмент лежал там, где он его спрятал, – в жерловине печки.
Метла. Совок. Плотная черная ткань. И не менее плотная – белая. Десяток зеркал. И моток проволоки.
– Ты права, Всеслава, – сказал он, сделав первый мазок. Метла-кисть подняла облако пыли, которое с каждым новым взмахом разрасталось. – Я тебя не любил. Я видел в тебе средство. Инструмент. Ты говоришь, что я должен отпустить ее? Но я не хочу. Я не понимаю, почему вы все настолько слабы?
Крыса – вероятно, та самая, следившая за ним ночью – выбралась из норы и, вскарабкавшись на печь, уселась. Она смотрела и слушала, поводя розетками ушей, и длинный хвост ее теперь висел неподвижно.
– Смерть – это страшно, но я не боюсь смерти. И я не позволю ей уродовать мою жизнь. Она вернет Илону, потому что так хочу я!
Крыса фыркнула и, сев столбиком, принялась чесаться.
– Душа за душу? Пожалуйста. Я отдал ей уже достаточно…
Пыль клубилась и смешивалась с солнечным светом в коктейль грязи и золота. Грязи больше. Всегда грязи больше. Она и не грязь – пустая порода, масса, которой не убудет. Напротив, год от года массы прирастает, она давит, погребая те редкие крупицы драгоценного металла, которым чудом случилось появиться.
И его погребла бы, но он сильный. И Женечка тоже.
Жаль, что ее придется убить.
– Знаешь, – сказал он крысе, заметая мусор в угол, – я вас не боюсь. В детдоме тоже были крысы. Конечно, помельче, но наглые. Их травили, травили, но без толку. Я знаю – вы слишком умные, чтобы на отраву попасться. Я их прикармливал. Чтобы не кусали. Они и не кусали. Перемирие.
Крыса легла, сделавшись почти неразличимой на сером печном фоне.
– Там, в Лондоне, я камеру и нашел. Случайная встреча. Крохотный магазинчик из тех, что похожи на нору хоббита. Шотландец за прилавком. Скупой. Упрямый. Мы торговались два дня. Я приходил, объяснялся на пальцах. Он курил прямо там, в помещении, хотя ни кондиционера, ни вытяжки, ни вообще вентиляции не имелось. Дым собирался под потолком, а когда надоедало висеть, падал, забиваясь под антикварные стулья. Я выторговал пять фунтов. И еще три на дневнике владельца камеры. Стоящее дело, я тебе скажу. Шотландец сказал, что человек этот – мэд. Ну сумасшедший значит. И что камерой этой только мертвецов и снимать. Раньше у них там был обычай, делали такие снимки, когда мертвые живыми выглядят. Мастера, да…
Он раскатывал полотнище, не прекращая говорить, и крыса слушала.
– Только он ошибся. Камера – особая. И не снимки она делает, а дагерротипы. Знаешь, в чем основное отличие? Откуда тебе, ты же животное.
Рот неожиданно, как бывало это в последнее время, наполнился слюной. На вкус она была как жидкое железо, и, не совладав с отвращением, он выплюнул бело-кровяной ком.
– Фотография, настоящая фотография, берет начало от калотипии Тальбота. Экспозиция. Свет. Светочувствительный материал, обычно бумага, пропитанная раствором хлористого серебра. Негатив. Позитивы. Печатай столько, сколько угодно. Клонирование лиц. Исконное, истинное изображение теряет силу. А при дагерротипировании изображение всегда одно. Оно уникально. Оно – отпечаток сути, нарисованный светом и закрепленный…
Снова пришлось сплюнуть. Не удержавшись, он глянул в зеркало. Десны кровили, и куда сильнее обычного. И дрожь вернулась. Не сейчас. Ему нужны его руки. Придется ждать. Дергающиеся пальцы не в состоянии были удержать черенок метлы. И крыса зашипела.
– Мне это тоже не по вкусу. Но ничего не поделаешь. Ничего… Смерть играет нечестно. Она говорит, что придет за мной. Я готов.
Он больше не сплевывал, но слюна текла по подбородку, оседая в двухдневной щетине кровяными сгустками.
– Тогда я просто хотел, чтобы все по-настоящему. Моя Илона… Первый и единственный снимок. Я не умел работать, а она не стала бы смеяться, если бы у меня не получилось. Но у меня получилось. Это было великолепно! Неописуемо! Я вот этими вот руками делал все, как делали Дагер и Ньепс, как делали другие, кто только-только открыл для себя новое искусство. Оно ведь было искусством, а не забавным времяпровождением… Золота больше, чем пустой породы.
Усталость, такая привычная, такая бесчестная в нынешних обстоятельствах, легла на его плечи, обняла медвежьими лапами.
Нельзя поддаваться.
Он встал на четвереньки и руками принялся выравнивать ткань. Крохотные гвозди с одного удара входили в гнилое дерево, закрепляя ровное черное полотнище.
Как битум на крыше.
– И когда я увидел мою пластину… первенца истинного… я прозрел. Я видел свет электрических ламп и думал, что именно они – солнце. Истинный же свет ослеплял. Все мои прежние потуги – это… поделки. Детские. Умелые. Умильные. Но в них нет ничего настоящего. А на пластине была душа Илоны.
Закрепив последнюю пару гвоздей, он занялся зеркалами.
– Я не учел одного. Без души невозможно жить. И вот Илона умерла. По моей вине. Ты можешь думать, как другие… Самоубийство. Бедняжка не смогла выбрать между мной и тем своим дружком… Чушь. Могла. Мы разговаривали. Я сделал предложение. Она согласилась. Она сразу осознала, что создана для меня, и только для меня, поэтому – никаких сомнений. Никаких терзаний. Никакого самоубийства. А оно взяло и случилось!
Его все-таки вырвало. Он едва успел отбежать в угол, к мусорной куче. Выворачивало пустым желудочным соком, в котором попадались черные ошметки не то крови, не то и вовсе желудка.
Вспомнилось: не ел больше суток. Но и не хотелось.
Стало вдруг страшно до жути, как когда-то в детстве, когда страх сковывал горло стальным кольцом и приходилось руками сжимать себе ребра, чтобы выдохнуть. А если он ошибается? Если он и вправду сумасшедший? Если рассчитал неправильно?
Нет! Невозможно.
– Она меня бросила… взяла и бросила.
Он сполз по стене. Трясло. Слезы сыпались, но он уже привык к ним, как и к прочим перепадам настроения. Обычно слезы сменялись злостью, а злость помогала работать.
Ему бы пригодилась помощь.
– Я потом дневник читал. Расшифровывал. Сам. Да… я сам… Они не правы. Они… они лгали мне! Все лгали! И Женечка. Заперла. Лечила. Я здоров. Просто смерть желает наказать дерзкого. Ну и пускай. Пускай… Я расшифровал. Я научился замещать. Это просто. Как с органами. Вырезаем почку у объекта А и пересаживаем объекту Б. Вырезаем душу у объекта А и пересаживаем объекту Б. Только, как почки, души разные бывают. Иногда отторгаются. Иногда приживаются. И замещают старую. Тело – только сосуд… Я по незнанию вытащил душу из Илониного сосуда, но я могу вернуть ее. Я ставил опыты. Искал.
Он прижал палец к губам и, воззрившись на крысу безумным взглядом, забормотал:
– Есть те, которые живут… Я не убивал… Я брал и переносил. Брал и переносил. Из пустого в пустое, пустоту пустотой наполняя. Оно существует! Я вылечил пятерых! Пятерых! Это высокий процент. Времени много прошло. Нет отторжения. Нет! И характеры изменились. Их сочли сумасшедшими, а на деле характеры изменились. Патрик не знал, что надо тщательно подбирать донора и реципиента. Его кузен прожил до девяноста трех лет… Старик… Я уточнил. Навел справочки. Я доработал схему. И у меня получится! Я нашел именно ту, которая подходит Илоночке. Сегодня… Скоро… Уже сейчас.
Во двор Адам сбежал, но и здесь слышны были крики: высокий, резкий Дашкин голос, перебиваемый рокочущими репликами ее друга и резкими, как удары хлыста, словами Артема.
Спор длился долго. Слишком долго, чтобы Адам в состоянии был вынести его. Повышенные эмоции захлестывали и нарушали собственное душевное равновесие Адама.
План Дарьи имел слишком высокий процент риска, чтобы с ним можно было согласиться, но альтернативного механизма не существовало.
– И как поступить? – спросил Адам, прислушиваясь не столько к голосам, сколько к окружающему его миру. Но присутствия не ощущалось.
Вяло шевелит листьями яблоня. Осы вьются над кустом одичавшей смородины. Купаются в песке воробьи. Картина условно идиллическая.
Адам переступил через колеи. Застывшая грязь хранила рисунок протектора, индивидуальный, как отпечатки пальцев. Он выходил на дорогу, оставляя след давленой травы, и терялся в песке.
Забор – граница контролируемого пространства.
Не следует нарушать границы, и Адам остановился. Ссора, судя по голосам, набирала обороты, грозя достичь очередного пика. Эмоции мешают рациональному мышлению.
С позиции формальной логики Дарья, безусловно, права.
Ее изначальная явная ценность для субъекта позволяет предвидеть направление удара, но не его суть. Желай субъект физической смерти Дарьи, он воспользовался бы классическим способом ликвидации, но его поведение указывает на важность ритуальных действий.
Дарья в его понимании не относится к группе свидетелей, подлежащих немедленной ликвидации.
Вывод – наличие временного периода, когда пребывание Дарьи в обществе субъекта будет относительно безопасным для нее.
Алогичный момент – провоцирование объектом суицидального типа поведения посредством фотографирования. Коллекция Артема подтверждает о наличии неявного фактора действия, но здравый смысл отрицает возможность контролируемого влияния на действия других людей. Исключение – химические агенты, которые были бы выявлены при токсикологической экспертизе.
Наличие такого невыявленного агента будет иметь фатальные последствия.
Вывод… вывода у Адама не было.
Человек появился из-за угла сарая. Он вышел из зарослей малины и остановился в тени, потирая ссадины на щеке.
– Идем со мной, – предложил он тихо. – Если хочешь узнать правду, идем со мной.
– Это неразумно.
– Как знаешь, – ответил человек и выстрелил.
Игла пробила шейные мышцы и выплеснула в кровоток дозу снотворного. Судорога свела пальцы, подкосила ноги, опрокидывая на траву, но упасть Адаму не позволили. Человек подхватил его и шепотом произнес:
– Извини, но у меня совсем не осталось времени.
Изо рта человека шла кровь.
Последний элемент мозаики встал на место.
Дашка столкнулась с ним в дверях и удивилась тому, что он сам пришел. Это было в корне неправильно. Потом она услышала глухой хлопок, и мир встал на дыбы. Дашка не удержалась. Она лежала, когда через нее перешагнули.
И слышала хлопки.
Хлоп-хлоп.
Хлопушки для взрослых. Почти смешно. Только страшно немного.
– Скоро мы увидимся…
Лестница. Лестница. Тянется. Надо идти. Все время вверх. Ступенька за ступенькой. И еще ступенька.
Сколько?
– Сто тысяч тысячей, – говорит Янка. Она идет следом, но оборачиваться не стоит. Если Дашка обернется, то с Янкой случится что-то плохое. Раньше Дашка помнила – что, но теперь вот забыла.
Это из-за лестницы в сто тысяч тысячей ступенек.
– Совсем скоро.
Ноги уже болят, особенно левая, пробитая гвоздем. Он торчит из ноги и шевелится, когда Дашкина ступня касается очередной ступеньки. Но крови в ране нет, а тогда много было. И лист подорожника, слюной приклеенный, отпадал постоянно.
– Дашка – барашка!
– Сама барашка! – отозвалась Дашка и почти обернулась, но сумела удержаться в последний миг. А лестница вдруг закончилась. Сразу, как не бывает, но было. И Дашка очутилась на круглой площадке черного цвета.
Это битум. На крыше летом битум горячий и пахнет плохо, черными алмазами в нем – куски застывшей смолы. Их жуют. Смола безвкусная, но зубы от нее становятся черными и язык тоже…
Дашка опускается на корточки и прикасается – ее крыша холодна. И за узким парапетом плещется небо.
– Чур вон то облако – мое! – требует Янка. Она выбирает самое большое, похожее на огромного крокодила с шипастой спиной. Крокодил растопыривает лапы и медленно ползет по небу.
Его догоняет небесный корабль.
– Мой! – выкрикивает Дашка, указав на корабль.
Яна смеется.
– Ты слишком большая, чтобы играть в облака, – укоряет она.
А Дашка вдруг видит себя как бы со стороны. Она большая. И старая. И волосы у нее черные, взъерошенные. Спина смуглая, с галочкой шрама, который Дашка заработала, упав на клубок колючей проволоки. Шрам выглядывает из-под шелка, чтобы тут же спрятаться.
Платье? Платье. Длинное, струящееся, то самое, сказочное, сшитое из ночи и звездного света и оттого хрупкое до невозможности. Они про платье не узнали! Забыли!
– Прыгай! – говорит Янка. – Скорее! Пока платье не растаяло!
Дашке страшно. Она же разобьется, если прыгнет.
– Глупая! Ты просто не веришь! Все дело в вере!
И Дашка встает на край неба.
– Прыгай! Не смотри в глубину! Просто прыгай!
И Дашка прыгает. Небо влажное и мокрое. Взаправду – глубина. И Дашка погружается, погружается, плывет в водовороте. Вот-вот коснется дна ногами…
Очнется.
– Здравствуй, – говорят ей. – Ты вовремя. Я уже все приготовил.
Пальцы забрались в рот и вытащили ком мокрой ткани.
– Пить хочешь? – спросили Дашку.
– Чтоб ты сдох, – ответила она.
– Я не буду травить тебя, – пообещал он, протягивая бутылку минеральной воды. – Я хочу с тобой договориться. Честная сделка. Идет?
Вода была холодненькой и вкусненькой, просто-таки удивительно вкусненькой. Дашка пила и пила, а допив до дна, спросила:
– Ты за мной следил?
– Наблюдал. За тобой. За ним.
– Артемом?
– Да. Он хочет мне помешать. Он не понимает. Если бы понимал – помог бы.
– Где он? И Адам где? И Васька? Если ты их убил…
– Нет, – он улыбнулся широко, и Дашка вздрогнула: зубы его покрывала бурая пленка засохшей крови. – Конечно, нет. Они живы. И будут жить. Если ты мне поможешь.
– Я тебе не верю.
Врет. Он – чудовище. Его глаза красны, а кожа желта. Его руки дрожат, а язык заплетается, стирая звуки. Но у него пистолет, а Дашка в наручниках. И еще голова у нее кружится зверски: захочешь бежать – не сумеешь.
– Пойдем. Я тебе покажу, – сказал он и ткнул пистолетом в сторону двери. – Здесь недалеко.
Адам открыл глаза. Темнота не исчезла. Сложно было сказать, является ли она следствием нарушения зрительного восприятия либо же итогом недостаточного уровня освещенности.
Адам лежал на спине. Руки были свободны. Ноги были свободны. Попытка изменить позу увенчалась успехом: Адаму удалось сесть. Легкое головокружение на координации не сказывалось.
Рядом лежал человек. Люди. Двое. Без сознания, но живы. Пульс был нормален. Дыхание присутствовало. Поверхностный осмотр показал отсутствие переломов и иных явных повреждений.
Очнутся позже? Вероятно, Адам более адаптирован к воздействию седативных средств. Преимущество следовало использовать.
Стоило подняться, как головокружение усилилось.
Пройдет.
Сейчас важно понять, где Адам находится. Он вытянул руки. Пальцы левой коснулись шероховатой влажной поверхности, пальцы правой уперлись в идентичную поверхность. Более детальное исследование показало, что поверхность состоит из прямоугольных сегментов, скрепленных раствором, и, судя по многочисленным выпуклостям и впадинам, кладка имела изрядный возраст.
На высоте полутора метров помещение имело квадратную форму, ниже – расширялось. Один угол отсутствовал. Его заменяла широкая труба, по дну которой текла вода. Уровень не превышал двух сантиметров.
К тому моменту, когда Артем – его кожанка являлась хорошим отличительным признаком – зашевелился, у Адама имелась версия.
– Где мы? – спросил Артем, неловко шаря руками вокруг. – Где мы, черт бы его…
– В колодце, – ответил Адам и, поймав руку, помог сесть. – Обопрись о стену. Головокружение пройдет через несколько минут. Если жажда нестерпима, то вода есть там.
– В луже? Нет…
Вода имела неприятный гниловатый вкус, но вероятность отравления была относительно невысока. Вась-Вася, который пришел в сознание почти сразу же за Артемом, совет принял. Воду он черпал ладонью, пил осторожно.
– То есть нас просто бросили в колодец? – спросил он.
– Спустили, – поправил Адам.
– И зачем?
– Чтобы мы тут сдохли, – ответил Артем. Он занял место в углу, приняв демонстративно защитную позу. – Медленно. От голода. Жажда ведь не грозит, водичка есть… будем хлебать. Потом начнем жрать грязь. Кирпичики грызть. Один за другим… или одежду… или друг друга…
Он тихонько засмеялся.
– Заткнись. Хотел бы грохнуть, уже бы…
– А он и уже, – замолкать Артем не собирался. – Только так, что ручки чистые. Зачем стрелять, резать, когда вот так можно? Тихо и чисто… Эй! Помогите! Кто-нибудь! Спасите!
Он вскочил на ноги и принялся подпрыгивать, размахивая руками. Голос его вибрировал, рокотало эхо.
– Помогите! Давайте вместе! Если вместе, то кто-нибудь услышит… ведь не может быть так, чтобы не услышал, чтобы…
Артем остановился. Его тяжелое дыхание тревожило застоявшийся воздух.
– Сотовый… у меня хороший сотовый…
– Был, – сказал Вась-Вася очень спокойно. – Издохли сотовые. Предусмотрительная сволочь. Выберусь – шею сверну.
Он не сомневался, что выберется, и уверенность, звучавшая в голосе, подействовала на Артема успокаивающе. Кричать он перестал.
– Не видно ни хренища… у кого-нибудь спички есть?
Спичек не было. Сам Адам воспринимал происходящее не через призму визуальных образов. Темнота по-прежнему была кромешной, но в ней существовало движение. Движение сминало воздух. Воздух касался Адама и нес информацию.
– Надо что-то делать… надо… нельзя сидеть, – Артем принялся ходить по кругу. Вытянутыми руками он мерил стены и точно так же шагами мерил скользкую землю. – Дашка… Дашка с ним? Дашка с ним! А мы тут! Она там! Ей помощь нужна. И нам… нам помощь нужна. Вода… вода же течет откуда-то? И мы пройдем.
Артем встал на четвереньки и принялся шарить по дну колодца. Он добрался до ручья и нашел дыру.
– Вот! – крикнул он, просовывая руки в черноту. – Вот же…
– Не получится.
Адам пробовал. Ему удалось продвинуться на полметра, но дальше русло сужалось до сантиметров десяти в диаметре.
– А если копать? Нас трое. Земля рыхлая. Копать и…
– Сколько копать? Километры? – Вась-Вася был скептичен. – Я не крот. И ты тоже.
Скрежет, раздавшийся сверху, прервал разговоры. Темнота поблекла, и лунный свет вырисовал стены колодца.
– Эй… – акустика изменила Дарьин голос, но Адам все равно узнал. – Вы… вы там?
– Там…там…ам… – ответило эхо.
– Ответьте, пожалуйста…
– Я здесь! – заорал Артем. – Мы здесь! Вытащи нас… вытащи…
Вновь заскрежетало. Стало темно и тихо.
– Вот как это скажете понимать? – Артем старательно тер руки о стену. – Она нас бросила?
– Полагаю, что ему необходимо склонить Дарью к сотрудничеству.
– А мы – неплохой аргумент, – согласился Вась-Вася. Он стоял, задрав голову, и внимательно вглядывался в черноту. Пожалуй, Адам видел объект его интереса – узкую светлую полосу, даже не полосу, а тонкую нить. Тот, кто закрывал колодец, допустил небрежность.
В его состоянии данный факт не удивителен.
– Вверх, говоришь? – Вась-Вася снял ботинки и носки. – Вверх… метров пять?
– Больше.
– Ну все, что есть, – все наше.
– Ты собираешься лезть? Туда? – Теперь Артем тоже видел полосу, которая казалась обманчиво близкой. И надежда, ею пробужденная, подталкивала к безумному поступку.
– Туда. Лезть. Если грохнусь – больно будет?
– Повреждения вероятны.
– Лучше я, – Артем скинул куртку и принялся стягивать ботинки. – Я легче. Будет проще удержаться. И вообще… я когда-то альпинизмом занимался. Давно, правда.
– Бросил?
– Я смерти боюсь, – честно ответил Артем, разминая пальцы. – Только, наверное, если выбирать, то лучше по-быстрому чтобы. Он же не вернется. И ей не позволит. На его месте я бы вообще колодец присыпал. Пару мешков песка и все… адью… Подсадите?
Подсадили. Держали.
Смотрели.
Артем боялся. Страх сидел внутри могильным жуком, шевелил усами, дергал за ниточки, грозя судорогой.
Страх шептал, что Артем разобьется.
Это же так просто.
Стена скользкая. Хрупкая. Пальцы крошат камень, который и не камень вовсе – месиво глины и песка. Торчащие лохмотья корней. А светлая полоса вверху далека…
«Допустим, ты доползешь, – ехидно сказал страх. – И что потом? Будешь висеть, пока не свалишься? А падать тебе нельзя… помнишь, что тот врач говорил? Нельзя падать. Спинка-то ломаная».
Из-под пальцев сыпалось. Но Артем держался. Еще немного. Впиться в стену, прижаться. Найти точку равновесия. Руку вытянуть, ощупывая поверхность. Отыскать впадину. Вогнать в нее пальцы, уже содранные до крови, а то и до мяса. Подтянуться медленно, осторожно, босыми ногами нашаривая старые выбоины. Повиснуть. Выдохнуть. Вдохнуть.
– Я не сорвусь.
«Сорвешься. И останешься калекой. Будешь лежать бревном… тебе не привыкать… тебе не привыкать… спеши-спеши… другой бы мог пойти».
Другой точно сорвался бы. Да и кто? Тот мент, который бывший Дарьин друг? Он староват и тяжеловат. Адам? Этот псих полез бы. И разбился.
Дашка не простила бы, если бы Адам разбился.
«Поэтому разобьешься ты. Как благор-р-родно…»
Сердце ухало. Спину тянуло. Нагрузки следует тщательно рассчитывать. Артем забыл про расчет. И теперь ноги откажут, не дожидаясь падения.
«И ты умрешь!»
– Нет!
Он все-таки не удержался, рванул вверх, выталкивая себя на поверхность, как выталкивает рыба из воды. И онемевшая ладонь проскользнула в полоску света.
Пальцы вгрызлись в каменный борт колодца. Вторую руку Артем отпускать опасался. На одной долго не провисит.
Сколько у него на то, чтоб лист сдвинуть? Секунд десять? Двадцать?
«Свалишься», – пропел страх.
– Да пошел ты…
Лист оказался тяжелым. Неподъемным. С острым зубастым краем, который с легкостью взрезал кожу, грозя отпилить пальцы.
Артем зарычал от боли и усилил нажим.
Лист поддался. Он сдвинулся с оглушающим скрежетом, медленно, отдавая сантиметр за сантиметром. Щель росла и росла, как будто темный рот раскрывался. Еще немного и Артем выберется.
Немного… самую малость.
Страх молчал.
Правильно. Нельзя было его слушать. И Артем, отпустив лист, раскровавленной рукой вцепился в край колодца. Сил оставалось на донышке.
Подтянуться. Лечь на холодный камень. Перенести центр тяжести и вывалиться на ласковую травку.
Артем лежал, глядя в разукрашенное звездами небо, и тихо смеялся. Он был почти счастлив.
Эта девушка была такой красивой, что у него сердце замирало.
– И если я соглашусь для тебя попозировать, ты их отпустишь? – Она задавала этот вопрос в третий раз, вынуждая говорить неправду.
Она – не Илона. Пока не Илона. А голова опять кружится.
Как там Женечка?
Надо действовать. Решительно. И чтобы она не увидела, как руки дрожат. Почему сегодня?
А вытяжка уже давно не работает. Женечка говорит, что без вытяжки опасно. Но она умерла. Умрет. Предстоит. Времена мешаются, как шнуры свежего фарша. Женечка вертит ручку мясорубки, он проталкивает куски красного мяса и белого, скользкого сала. А из дырявого рыла выползают красно-белые черви. Женечка подхватывает их левой рукой, а правой – проводит ножом.
Тоня сидит.
Тоня редко приходит, но всегда с конфетами. Приносит в бумажном кульке и сама же раздает, делит. Ему. Женечке. Себе – никогда.
– Они в детском доме познакомились? С Женей? – спрашивает она.
– Платье надень. Пожалуйста.
Она подслушивает мысли. Конечно. Надо думать осторожно. Женечка говорила, что всегда надо соблюдать осторожность, особенно если за тобой следят.
Он соблюдал. И не попался. Все попадались рано или поздно, а он – нет, потому что был осторожен. Воровал – да. Все воровали, просто по-разному. У них с Женечкой мечта была.
Жаль, что убить придется. Не мечту – Женечку. И хорошо, что мечта исполнилась. Женечка стала богатой и известной. Она должна умереть спокойно…
– Не должна, – сказала та, которая будет Илоной. – Послушай, тебе сейчас плохо. Тебе нужна помощь.
Только Илона способна помочь.
Он так скучает по ней… Он не знал про камеру… Он не хотел убивать…
– Платье. Ты должна надеть платье.
– Оно красивое. Я уже видела такое. На Анне. Ты знаешь Анну Кривошей? Тонина дочь?
Женечка не спрашивала разрешения. Она взяла платье без спроса. И камеру. А когда все случилось – испугалась. Глупая. Поздно бояться. Но камеру он вернул. Нельзя давать истину в руки бездарностей.
– Ты убил его, верно? Максима? Из-за камеры?
– Платье надень!
Она подчинилась. Переоделась. Встала там, где он сказал, и стояла, глядя в черный глаз камеры.
Хорошая. Ему жаль, что так. Но надо вернуть Илону.
И убить Женечку.
Зеркала собирали свет и перенаправляли его, разрисовывая платье солнечными узорами.
– Не двигайся, – попросил он.
Боялся – двинется назло. Испортит. Но она стояла. Ждала. А когда он завершил экспозицию, спросила:
– Теперь ты меня отпустишь?
– Еще немного. Сядь пока. И руки.
Наручники пригодились.
Его лаборатория разместилась на старом столе. Он застлал стол газетами и цветастой простыней.
– Дима, то, что ты делаешь, не имеет смысла…
Горелый дом горел трижды. Первый раз в семнадцатом, второй – в двадцать девятом, когда выкуривали бывшего хозяина, кулака и сволочь. Последний пожар случился в две тысячи пятом, то ли по умыслу, то ли по недосмотру. Пламя поточило зубы об отсыревшие стены да и отступило.
Наново дом поднимать не стали. Так и доживал он, почерневший от огня, будто от горя, с битыми окнами да наполовину просевшей крышей.
Дичал сад, распуская жадные руки малинника, и старый забор не сдерживал буйства зеленой жизни.
Артем через этот забор и пролез, оказавшись в своем собственном, не менее запущенном саду. И дом гляделся черно, страшно. Распахнутые настежь двери манили и пугали.
Только для страха не осталось места.
Да и не пошел Артем в дом. В гараж. К тайнику. К револьверу прадедову, хранимому бережно.
Руки кровили. И спина чувствовалась, как будто по обе стороны позвоночника протянули звонкие тросы и на них уже повесили кости, мышцы и прочую требуху. Тросам было тяжело, еще немного – и лопнут.
А значит, главное – успеть, пока держатся.
Револьвер был скользким, как выловленная из бочки рыба. И запах от него исходил рыбий же, жирный. Масляно поблескивал барабан, и медные пяточки пуль глядели кокетливо.
Шесть из шести.
Хватит.
А теперь назад. Через малинник. Через дыру в гнилом заборе. Мимо колодца… Артем вернется… сделает дело и вернется… Свидетели ему не нужны. А Дашка – она не выдаст.
Дашка сидела в углу, а сволочь, которую Артем собирался пристрелить, возилась у стола.
– …под воздействием паров ртути проявляется изображение, которое закрепляется двадцатипроцентным раствором сернокислого натрия…
Артем прицелился. В тире у него получалось. А тут револьвер тяжелый, неудобный, и ствол гуляет, воротится от цели-затылка.
– Для придания приятного оттенка пластину нагревали в слабоконцентрированном растворе хлористого золота… Осталась пара минут.
Секунд.
Сосредоточиться. Вдохнуть. Положить палец на спусковой крючок.
Он же не человек. Чудовище. И Артем хочет его убить. Конечно, хочет. Он ведь готовился.
И держит на мушке. Стекло разбито. Цель близка.
А тип опасен.
– Это классический рецепт. Но Патрик его несколько изменил. Тебе не будет больно, обещаю.
Будет. И Артем нажал на спусковой крючок. Выстрел грохнул. Крутанулся барабан, и пуля ушла косо, сбив чертов ящик. А вторая добила.
Они все, как пчелы в улей, к ящику летели.
Не собиралась Дашка под пули нырять. Она вообще ничего не собиралась делать. Сидела. Удивлялась своей покорности. Думала.
Этот человек с трясущимися руками был слаб.
Один удар и…
…и она смотрела, как копошится он в черном ящике, как хмурится и капает слюной на полотно…
Каждое его движение приближало Дашкину смерть, пусть Дашка и не верила, что все взаправду. Нельзя убить, сфотографировав. Это дикость. Суеверие.
Но сердце наполнялось тяжестью, как будто это в него вкачивали сернокислый натрий. Того и гляди остановится, чтобы потом снова заработать, но Дашка перестанет быть собой.
Щипцами, похожими на сросшиеся китайские палочки, он вытащил пластину и погрузил ее в емкость с растворителем.
– …тебе не будет больно, – услышала Дашка.
И раздался выстрел.
А Дашка нырнула под пули, сбивая с ног того, кто почти успел закончить. Она опрокинула его, села сверху и вжала в горло железную цепь от наручников.
– Дернешься – кадык раздавлю, – пообещала она.
– Же… Женечка. Я не успел… Женечка…
Он плакал. Слезы мешались с кровью, превращая искаженное лицо его в уродливую маску.
– Дашунь, ты как?
Артем еще держал пистолет, но неловко, за ствол. Разве ж так с оружием обращаются?
– «Скорую» вызови, – сказала Дашка, поднимаясь. – А то сдохнет еще.
Платья жаль. У нее никогда такого красивого не было. И точно не будет.
– Я в него не попал, – Артем побледнел. – Я точно знаю, что не попал!
– Меркуриализм, – Адам сидел на краю колодца и пристально разглядывал собственные ладони. – Или хроническое отравление парами ртути. В канонической технике дагерротипирования пары ртути используются для подготовки светочувствительных пластин, а также проявления. Дарья, у тебя не будет носового платка?
Дашка фыркнула и оторвала полоску ткани от платья.
– Благодарю.
Сложив кусок вчетверо, он принялся оттирать грязь с мизинца.
– Пары ртути, попадая в организм через органы дыхания, кожные покровы и желудочно-кишечный тракт, взаимодействуют со специфическими группами белков, что приводит к их инактивации.
– А…
Дашка покачала головой, и Вась-Вася замолк. Правильно. Не надо перебивать Адама. Пусть говорит. И трет пальцы. И делает, что ему заблагорассудится, главное, что живой. И все живы. Даже тот придурок имеет шансы выкарабкаться.
Придурка увезла «Скорая». И полиция убралась, отправилась спасать несчастную Женечку.
Вась-Вася уверен, что показания она даст. А если не она, то Дашка.
Дашка не против, но потом. Сейчас она устала.
– Меркуриализм характеризуется астенией, сочетающейся с неврологическими расстройствами и нарастающими явлениями психоорганического синдрома. Классическими симптомами являются общее депрессивное состояние при резких сменах настроения, шизоидные тенденции с регулярными вспышками немотивированной ярости. Физиологические симптомы: утомляемость, частые мигрени, хронический стоматит, гломерулонефрит… Собака, которая гоняется за собственным хвостом.
Он скомкал ткань и бросил в колодец.
– Что? – встрепенулся Артем, который до того сидел тихо, виновато.
– Воплощая навязчивую идею, он травил себя. А отравление усугубляло психопатическое состояние, если я правильно интерпретировал образ, заложенный в пословице.
– Адам, – сказала Дашка, – поехали домой.
Артем предложил подвезти, но Дашка отказалась. История окончена. Пора разбегаться, и лучше сразу, не дожидаясь, пока корни-связи наново прорастут. Корни рвать больно.
Такси привезло к «Харону», и Дашка поняла, что до своей квартиры она точно не доберется. Но «Харон» тоже дом. Она и соскучиться успела.
Адам шел по тропинке, и казалось, что все как прежде. Сейчас зажгутся фонари, привлекая мошкару и толстых ночных бабочек. В черных окнах вспыхнет свет, а странный мир смерти заживет своей искаженной жизнью.
Но до корпуса Адам не дошел, сел на лавку и сказал:
– Выходит, что их надо отпускать. Малышевские не желали отпускать дочь, чем спровоцировали изменения психики Антонины. В свою очередь, она повторила самоубийство Анны, потому что также не желала отпустить.
– И Дмитрий не мог расстаться с Илоной, как и Артем. Тот же всерьез пытался пристрелить поганца… Совсем дурной, да?
Адам не ответил. Дашка распрекрасно видела, о чем он думает. Его мысли предсказуемы и завязаны на Янку.
– Забывание – нормальный психологический процесс, – наконец произнес он. – Но почему я сопротивляюсь ему? Со всех точек зрения этот процесс мне выгоден. Забыв, я ликвидирую постоянный источник стресса. Тогда почему?!
– Потому что ты любишь. И потому что ты – человек, хотя изо всех сил притворяешься машиной. А людям свойственно поступать нелогично. Я вот тоже… забываю. И страшно, что забуду, хотя от проблем – да, избавило бы.
– И что делать?
– Не знаю, – честно сказала Дашка. – Наверное, жить.
Сентябрьский дождь отмыл небо добела. Влажно шелестели кленовые листья. Держались за зелень тополя, и зябко дрожали березы.
– Привет, я боялся, что ты не придешь, – Артем не шагнул навстречу и вообще с места не сдвинулся. Выглядел он совершенно несчастным, как человек, достигший цели и теперь не знающий, куда ему дальше двигаться. Вот он и не двигался, стоял под фонарем.
– Привет. А я и не хотела идти.
– Но пришла?
Пришла.
– Ну надо спасибо сказать… за помощь, и вообще.
Неловкий разговор случайных знакомых.
– Ты была права. Я рад, что не попал. И что этот подонок выжил. И что сядет теперь… А так бы я сам сел. Хотя я все равно сел… ну образно говоря.
Шли по дорожке, шелестели опавшими листьями. Солнечный луч играл с зеленым бутылочным стеклом, превращая его в изумруды. Парк – место чудес и добрых сказок.
Злая осталась в списке улик. После суда развороченную выстрелами камеру отдадут Женечке. А Женечка поклялась ее уничтожить. Но Дашка уверена – духу не хватит.
С прошлым расставаться тяжело. И Елена, которая выжила и получила место личного Женечкиного помощника, будет постоянным напоминанием. Хорошо ли это? Не плохо точно.
– Но вообще я тебя сюда по другому поводу позвал, – Артем вытащил руки из карманов. – Покататься хочешь?
Старая карусель работала. Неслись лошадки из папье-маше, ступали важно вислогубые верблюды и рогатые антилопы. И синяя ракета готовилась взлететь.
– Я же туда не влезу! Она треснет! Поломается!
– Не поломается, – Артем подал руку. – Поверь.
Это было глупо, потому что взрослые люди не катаются на детских каруселях. Но Дашка вдруг вспомнила себя и горячее свое желание, которое так и осталось неисполненным.
В конце концов, кому от этого будет плохо?
И дядя Витя кивнул: дескать, никому.
Полотно карусели покачнулось, но выдержало. И ракета, такая смешная, крохотная, вместила Дашку.
– Знаешь, – сказал Артем, примеряясь к оранжевой зебре, – когда-нибудь я расплачусь с долгами и…
– И что?
Карусель заскрипела и сдвинулась.
– И ничего. Просто буду свободен.
Белое небо в желто-зеленой раме тополиных листьев кружило вальс, и музыка, доносившаяся из будки механика, наполняла Дашкину душу восторгом.
Чудеса случаются.
Если в них верить.
Дневник Патрика
23 сентября 1854 года
Я оказался бессилен.
Сегодня миссис Эвелина лишила себя жизни.
Не сомневаюсь, что причиной тому – нежелание души обитать в чужом теле.
Седой Медведь правильно предупреждал меня, но… я дал всем этим людям жизнь. Возможно, отойди они в отмеренный Господом срок, все сложилось бы иначе. Но лучше ли?
Я не знаю и никогда не узнаю.
Я буду продолжать жить и наблюдать за моим кузеном. Трагическая кончина Бигсби весьма печально сказалась на его характере. Джордж стал очень тихим и покорным. А смерть миссис Эвелины ввергла его в черную меланхолию. Но я верю, что он справится.
Я помогу.
Я буду рядом. Я заменю ему утраченного друга и не позволю, чтобы подаренное мной время ушло попусту. Не знаю только, как поступить с камерой. Сломать? Спрятать? Но у меня есть еще время подумать.
…17 октября 1854 года трагическое происшествие унесло жизнь Патрика Ф., достойного джентльмена и гражданина. Родные помнят и скорбят о тебе.