Толик шел впереди. Он не стал задавать вопросов, и это было странно. Любой нормальный человек, которого подняли до рассвета, велев собираться, спросит – куда и зачем. А Толик просто выбрался из спальника и кивнул: мол, понял. Сейчас.

Взял ли он ножи? Конечно. А на пояс повесил топор. Обыкновенный, для рубки дров с пластиковым топорищем и блестящим клинком. Тоже оружие, если уметь обращаться.

Толик наверняка умел.

Солнце поднималось с востока, рисовало длинные тени на снегу. Береговая линия гляделась серой, зыбкой, как болото. Ступишь и увязнешь.

– Хороший вид, – одобрил Толик, оглаживая топорище. – А камеры нет…

Озеро отступило, обнажив бурое дно с заиндевевшими панцирями камней. Скала была на месте. И сходство ее с китом лишь усилилось.

Хрустел лед под ногами. Поскрипывали камни. Толик перестал дышать. И руку с топора не снимает.

Ударит? Или все-таки свой?

Вблизи гора оказалась уродливым нагромождением валунов. Ее прорезали глубокие трещины, из которых торчали хвосты прошлогодней травы.

И дальше что? Чего ты ждал, Далматов? Указателя? Следа из хлебных крошек? Просто следа, протянувшегося к самой вершине, оставленного словно нарочно, чтобы ты, Далматов, не заблудился. Ловушка? Определенно.

– Держись за мной. – Толик не стал раздумывать. Он пошел по следу.

Дорожка скользкая. Тропа узкая. За Толиковой спиной ничего не видать. И противное чувство обреченности не отпускает.

– Стой! – Илья и сам остановился. – Возвращаемся.

Толик не замедлил шага.

– Нас там ждут.

Не обернулся, но снял топор с пояса.

– У нее винтовка.

– Я нормально поел утром. А теперь снова голодный. Я не хочу помереть голодным. И значит, буду жить. – Толик положил топор на плечо. – А ждать будут и сегодня, и завтра, и вообще… Так какая разница когда?

В этой извращенной логике имелся смысл.

На вершине снега не было. Гулял ветер, катил поземку по лысым камням. Влажный, несмотря на мороз, столб накренился, но падать не спешил. На столбе виднелась дата – 1941.

Под столбом открывалась черная пасть колодца.

– По ходу, пришли, – сказал Толик и, встав на четвереньки, заглянул в черноту. – Жаль, гранаты нету.

Илья согласился – с гранатой было бы сподручней.

Старуха привела на гору осенью. День был солнечным, летним, но крохотная березка над самым обрывом уже примерила желтый наряд. Рядом с березкой стоял столб.

– Погляди, – старуха подвела к столбу и, взяв за руку, прижала к вырезанным цифрам. – Ну? Какой год будет?

С годами у нее еще не складывалось. Но она старалась. И цифры узнала все – две единицы, а между ними девятка с четверкой.

– Это твой дед поставил. Вешка. Знак. Потом, правда, выкорчевать хотел. Ну просто, чтоб не нашли, но я не позволила. Негоже прошлое трогать.

Старуха отошла от столба и, вытянув ногу, надавила на землю. А та взяла и заскрипела.

– Помогай! – Она встала на колени и старенькой лопаткой принялась соскребать земляной слой. – Я-то не густо пересыпала… не густо… раньше-то больше было.

Земли и вправду оказалось на полпальца. А под нею обнаружились доски, хорошие, прочные. И ручка медная. Тянуть пришлось изо всех сил, но Калма старалась, потому как интересно было взглянуть на то, что прячется под крышкой.

Дыра. Черная. Круглая. Ровная, как будто кем-то вычерченная.

– Погодь… тут лесенка есть… целая. Точно, целая. Ну что, не испугаешься?

Старуха вытащила веревочную лестницу и, размотав, кинула в дыру. Из котомки появилась старая масляная лампа.

– Я пойду, а ты за мной. Аккуратненько. Держись хорошо, и все получится.

Старуха исчезла в дыре.

Страшно. Гулко. А если там внутри… что? Что-то, на что нельзя глядеть. Оно спит-спит, а потом проснется и съест ее.

– Ну же, – донесся снизу голос. – Тут неглубоко.

Веревка больно впилась в руки. Колени дрожали.

И страшно было, что веревка оборвется… или нога соскользнет… или случится что-то другое, но тоже ужасное.

Оказалось, и вправду неглубоко.

– Запоминай дорогу. А не запомнишь, то смотри на знаки. Вот, – старуха поднесла лампу к стене, показав крохотную стрелочку, выцарапанную на камне. – Это дед твой ставил. В самый первый день, когда нашли только… Они еще не знали, чего нашли.

Каменный пол идет под уклон. Стены сближаются. Отсветы пламени скачут по трещинам и уступам. Старуха вдруг молодеет. Сумрак стирает морщины, и лицо становится почти красивым.

Она на маму похожа… Мама не вернется.

Почему?

Из-за Калмы. Она – чудовище.

– Твой дед сказал, что такого прежде не видел. Открытие мирового значения. Подземный храм. А по мне, так обыкновенная пещера.

Коридор заканчивается. Пещера велика. Настолько велика, что не видно краев. А потолок пронизан крохотными дырами, сквозь которые проникает свет, разукрашивая камни всеми цветами радуги.

Желтый. Зеленый. Красный.

Старуха не гасит лампу, но ставит ее на ящик. Их много – десять или больше – выстроились вдоль стены. От ящиков все еще пахнет деревом и соломой.

– Там ее нашли, – старуха указывает в темноту. – Я им говорила, что нечего мертвецов тревожить. А они посмеялись. Суеверия, дескать. Глупые. Народный фольклор. А они, значит, ученые. Ну и где теперь эти ученые? Что от них осталось?

Калма не знает, что ответить старухе. Она выпускает ее юбку и решается отойти. Шаг. Два. Три… Стена с черным пятном хода. Туда идти нельзя. Почему? Нельзя и все.

– Гляди, осторожней. Тут легко заблудиться.

Старуха вытаскивает складной стульчик и садится.

Она не пойдет дальше ящиков. Зря. Интересно же.

Калма дошла до дальнего края, откуда не было видно ни ящиков, ни старухи. На полу лежала пыль. Стены покрывала шелковистая плесень. А из пола вырастал постамент.

– Не смей ничего трогать!

Калма не послушала. Она взобралась на постамент и увидела его – белый-белый серп, будто изо льда сделанный. Тот самый, который ужалил старуху.

Серп сам попросился в руки. И уколол палец острым рожком. Капелька крови поползла по лезвию, а потом пропала. Калма рассмеялась от внезапного необъяснимого счастья.

– Все на месте. – Старуха сидела на стульчике и гладила занозистую боковину ящика. – Я вот все помню. Они там возятся чего-то, возятся… а стол видишь? Это завхоза нашего. Там он сидел. Писал. Отчеты. Инвентаризация…

Выражение лица старухи сделалось мечтательным.

– Мелочный был человечек, дотошный. Завхозу таким и надобно. Он же лицо материально ответственное. Это он придумал паковать тут, чтоб потом разом все и поднять. Так-то надежней, а то ж старые вещи, хрупкие, разобьешь чего – вовек не расплатишься. Вот и укладывали, чтоб аккуратненько… видишь, до сих пор лежит. А потом вдруг про войну объявили. С вечера еще костер жгли, пили – без этого никуда. А утром, раз – и война. Мобилизация.

Из щелей ящика торчит сухая солома.

– И за нами лодка пришла. Только за нами… кому это все, – старуха хлопнула по ящику, – кому оно надо, когда война? Они и порешили тут оставить. Досками лаз прикрыли… а потом уже твой дед все по-нормальному сделал. Зачем? То ли боялся, что пропадет. То ли что отыщут… не надо было ее тревожить. Не надо… Ну пойдем.

Карабкаться вверх легко. А старуха подымается медленно, кряхтя и постанывая. И, сев на край дыры, руками вытаскивает распухшие голени.

– Ты-то сюда без нужды не лазай. Это так, чтоб знала, что есть.

Калма кивнула: знает. И помогла старухе вернуть крышку на место. Потом сгребала землю, разравнивая ее и опасаясь, что крышка лаза все равно видна.

– Дед твой говорил, что добро это немалых денег стоит. – Старуха отряхнула с ладоней песок. – И оно ладно бы, да только ж ты – сирота горькая. А сиротам тяжко. Если совсем тяжко станет – возьми. Глядишь, она гневаться не станет. Если по нужде, а не по любопытству пустому.

И старуха побрела прочь. Калме тоже пришлось идти. Но она вернется за серпом. Позже. Правда, тогда она не знала, что «позже» затянется на годы.

Веревочная лестница, пусть и выглядевшая старой, оказалась крепка. Она выдержала Толиков вес. И Далматов решился. Он скользнул в темноту, прижимаясь, как умел, к скользкой ледяной стене.

Спуск закончился быстро. Глубины здесь метра два-три, но и этого хватит, если лестницу поднять.

В лицо ударил сноп света, ослепил.

– Глянь! – Свет перешел на стену.

Крохотная стрелочка указывала в темноту. Через три шага обнаружилась и вторая стрелка. И третья. Кто-то явно не желал заблудиться.

А потом коридор закончился. И Толик шагнул под полог пещеры. Он задел тонкую нить, протянутую над порогом. Раздался звон. И треск. Арбалетная стрела вошла в плечо, и Толик, заорав, вцепился в древко. Он дернул, но вдруг начал заваливаться, упал на стену и сполз по стене.

Тело сотрясали судороги.

– Вератрин. Так было написано, – сказали Далматову сзади. И что-то холодное, острое уперлось в основание шеи. – Что такое вератрин?

– Вещество, которое содержится в корневищах чемерицы или семенах сабадиллы. Сильный яд. Воздействует на нервную систему. Вызывает паралич продолговатого мозга. Остановку сердца. Дыхания. Судороги. Используется в фармацевтике и гомеопатии.

– Понятно. Хорошо получилось.

Толик был мертв. Он умер еще тогда, когда поймал стрелу, заряженную дозой вератрина. Скорее всего, дозы хватило бы на десятерых.

– Те бутылочки, которые стояли отдельно. С черной меткой. Я подумала, что это – опасно.

– Да.

– Он из-за тебя умер.

– Он умер, потому что не смотрел под ноги.

– А ты бы смотрел?

– Скорее всего.

– И тебе его не жаль?

– А тебе? – Обернуться не позволят. Стоит шелохнуться, и острие – еще одна стрела? – войдет между шейными позвонками. Даже неважно, чем заряжена будет, – выжить не получится.

– Не знаю. Наверное, нет. Каждому свое, так ведь? Тебе. Мне… им… Мы еще побеседуем. Позже.

Игла вонзилась в плечо. Далматов все-таки дернулся, но выстрела не последовало. И острие у шеи исчезло. Он обернулся, чтобы увидеть тень, которая скользила среди теней. И тени плясали, кривились. Дрожали стенки коридора. Камень вдруг стал мягким, как желе, и пальцы соскользнули.

Голова кружится. Вкололи. Что вкололи? Что-то… получится проснуться? Нет. Надо идти.

Слабость. Головокружение. Сухость во рту. Симптомы чего? Илья не помнит. Мысли разбегаются, как тараканы. И стены пляшут, пляшут… Стоять. Шаг. Ноги тоже мягкие. Колени выгибаются. А света мало… мало света внизу.

Она вернется и поговорит. Обещала ведь. Надо дожить… надо уйти… нельзя оставаться.

Шаг. Два. Три. В ритме вальса.

Ты ведь учился танцевать вальс, Далматов. Пора использовать умение. Встать. Сцепить зубы. И не отключаться. Ни за что не отключаться. Веки слипаются. Перед глазами темно. Идти. По стене. Куртку снять… холод разбудит раньше… нет. Холод – убьет. Нужно вперед. Раз-два.

Три.

На четвертом шаге он все-таки отключился.